Тогда, ребенком, ты воспринимаешь этих немного смешных, немного неуклюжих людей как нечто само собой разумеющееся, почти как часть пейзажа, но потом ты вдруг (в пандан советской шутке о том, в какой шок повергает понимание, что дедушка Ленин тоже ходил в туалет) осознаешь, что вот они, эти папа с мамой твоего дачного приятеля — такие толстые, ворчливые и повседневные,— они тоже занимаются этим и что вообще у них есть какая-то своя отдельная жизнь, про которую ты можешь только догадываться.
Про эту жизнь Сергей Шаргунов написал роман, который называется "1993". Как и обещано названием, там есть про защиту Белого дома и штурм "Останкино", про Макашова и Бабурина, про то, как "белоснежный, в черной шапке дыма, дом возвышался большой и слабый", а "пушка поползла, выплюнула снаряд, и косматое грязноватое облачко вырвалось из очередного окна". Но, во-первых, там про это очень мало, во-вторых, там нет никакой даже попытки осознать, что собственно тогда случилось, а в-третьих, этот роман совсем про другое.
В этом несоответствии между заявленным и действительным нет ничего для литературы необычного. Хотя в случае Шаргунова с его реноме политически ангажированного молодого писателя (отчасти почвенника, отчасти левака, поклонника Эдуарда Лимонова, друга Захара Прилепина и проч.) — такой разрыв между тем, что автор вроде бы обещался сказать, и тем, что он на самом деле говорит, все-таки слегка раздражает.
А говорит Сергей Шаргунов про то, что такое брак. Вернее, он про это спрашивает. Спрашивает, как же так может быть, что люди живут как кошка с собакой, и вроде бы между ними нет ничего общего и даже им самим эта совместная жизнь кажется опостылевшей привычкой — а, оказывается, это и есть любовь.
Проблема в том, что ценен здесь все-таки не вопрос, а ответ. Не изумление, а понимание. В этом тексте отсутствующее.
Вот, скажем, Шаргунов рассказывает, как прожившие больше 10 лет вместе супруги отправляются по грибы, начинают по привычке переругиваться, а потом прямо там, среди сосен, "он резким движением потянул на ней тренировочные штаны вместе с трусами, обнажил по бедра, приподнял ее и новым движением спустил их до колен". Написано, похоже, со спортивным знанием дела, но какое отношение это имеет к тому, как душа отторгает повседневное и в то же время не может без него существовать. К тому, как нежность с годами перерабатывается в грубость, как привычка изъедает чувства и как она же порождает новые — более сложные и глубокие. Про все это автор "1993" ученически интересуется, но точно так же ученически ничего не знает.
Фото: Василий Шапошников, Коммерсантъ
На этом месте мне, наверное, следовало бы написать что-нибудь резкое. Потому что роман Шаргунова этого заслуживает. Там так много слабого — эротические сцены (за которые вполне можно было бы присудить какой-нибудь отечественный аналог Bad Sex In Fiction Award), надоедливая художественность эпитетов ("мама была звонкой", "он потянул воздух тугим носом"), очевидная конъюнктурность (в тексте мельком присутствует внук главного героя — теперешний узник Болотной,— символизирующий, очевидно, преемственность русского поиска правды и извечной русской неудовлетворенности). Но, нет, резкого писать все же не стану. Потому что в этом романе есть живое чувство. Это как если ты, например, ездил в детстве каждое лето в один и тот же дачный поселок, ходил в гости к малоинтересным вроде бы соседям. А потом, через много лет, вспомнил все эти привычные визиты и разговоры, и тут вдруг стало ясно — так это ж ты их любил.
Сергей Шаргунов. "1993". М.: АСТ, 2013
Анна Наринская
Kоммерсантъ