Любители, так сказать, южного цикла не воспринимали петербургских повестей, поклонники петербургских – ругали итальянские работы. Вырастая, Гоголь разочаровывал читателей. Имя его было у всех на устах, но с тем только, чтобы ругать его как не оправдавшего ожиданий. Он и сам давал повод к такому отношению, постоянно говорил о малости своей, о том, что он ещё только собирается сказать своё слово.

Но ведь уже была и потрясающая своим обличением бездуховности «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», была и поэма супружеской любви «Старосветские помещики», но в первой увидели бытовую картинку, во второй – забавную зарисовку о старичках.

«Ревизор». Ну что «Ревизор»? Сценически гениально, по мысли публицистично. Посмотрите нынешние развратные постановки «Ревизора» – что это? О переживаниях Гоголя после постановки пьесы известно. И доселе «Ревизор» ставится как позорящее Россию действо на потеху той публике, к которой относятся слова Городничего: «Чему смеётесь? – Над собою смеётесь».

Второй том «Мёртвых душ» не по указанию отца Матфея Константиновского был превращён в пепел, это было сознательное решение мастера, который не хотел, чтобы Россию представляли по тем типам, которые выведены в первом томе. Но изобразительная сила великого таланта была такова, что даже и Плюшкин, и Ноздрёв, и Собакевич, не говоря уже о Коробочке, оказались такими живописными, что и их великодушная русская душа приняла за своих. Мы всё топчемся у камина, в котором сгорели рукописи, да гадаем на пепле от них. И сгорели, и что? И хорошо, что рукописи горят. Писателям вообще надо раз в пятилетку устраивать сожжение накопленного за столом мусора. Сжёг сознательно, значит, так надо. Державин, пишет Николай Васильевич, сильно «повредил себе тем, что не сжёг, по крайней мере, целой половины од своих».

А Тютчев? Собираясь в Россию, по ошибке спалил нужные рукописи. Утром стал переживать, но «воспоминание о пожаре Александрийской библиотеки меня утешило». И без библиотеки Иоанна Грозного как-то не вымерли. Однажды меня вразумила очень интеллигентная, много перестрадавшая старушка. Я ей привозил книги и изумлялся, что она, при широте её ума, их не касается. «Миленький, зачем? Есть же Священное Писание».

Гоголь всегда давал возможность всяким интерпретаторам: тогдашним, большевистским, демократическим – показывать Русь заполненной нечистой силой, торгующей мёртвыми душами, пьющей, ворующей… Скажут: но было же, но и есть же такое. И взятки, и не только борзыми щенками, берут, и женятся на Агафьях по расчёту, но спросим: зачем тогда русская литература? Показать нам самих нас, как в зеркале? Хорошо. Обличить недостатки? Ещё лучше. И что дальше? Русская литература от «Слова о Законе и Благодати» была православной. А примерно с Алексея Михайловича начала уклоняться в обслуживание не души, а тела. Мысль о спасении души глохла в водевилях. Ещё держалась немецкая литература Гёте, Шиллера, Гердера, русская – Ломоносова, Державина, Карамзина, Крылова, Пушкина, но массовая мода поворачивала к Франции. И русским дамам и кавалерам веселее было читать о Солохе, да о галушках, да щекотать нервы Вием и утопленницами, нежели думать о том, что за всё свершённое на земле придётся дать ответ.

Мощь православной мысли во всю силу начала разворачиваться в «Тарасе Бульбе». Запорожцы являют миру исполнение евангельских слов о высочайшей в мире любви, о смерти «за други своя». Когда приходит известие о нападении татар на Сечь, казаки, осадившие Дубно, не могут все вместе кинуться спасать пленённых татарами. Ведь и в Дубно находятся полонённые казаки. И не важно, что сами они виновны в пленении, «курнули» лишнего, они – братья во Христе. Войско делится на две части, и обе части понимают, что прощаются навсегда. Но (и это никогда не понять не любящим и не понимающим Россию) мысль о неминуемой смерти не угнетает их, а вдохновляет. Спасти братьев – это долг. «Долг, – пишет Гоголь – это святыня». Эту истину Андрий заменил страстью к полячке, а Янкель – страстью к деньгам, и неизвестно, кто из этой парочки губительнее для России.

В главном труде жизни, в «Выбранных местах», которые опять же были прямо освистаны современниками, много говорится о высшем назначении писателя – быть проповедником. И прежде всего – православным. «Общаться с словом нужно честно. Оно есть высший подарок Бога человеку».

А ключевое слово для Гоголя – «любовь». Он объясняет это на примере поэта такого огромного таланта, как Языков. Тогдашняя Россия знала наизусть: «Созови из стран далёких Ты своих богатырей, Со степей, с равнин широких, 
С рек великих, с гор высоких, От осьми твоих морей!». А дальше такую ноту Языков не вытянул. Почему? «Не силы оставили, не бедность таланта и мыслей, не болезни… другое его осилило: свет любви погаснул в душе его – вот почему примеркнул и свет поэзии».

Будем помнить гоголевский завет: «Если кто помыслит, чтобы сделаться лучше, то непременно встретится со Христом, увидевши ясно, как день, что без Христа нельзя сделаться лучшим, и, бросивши мою книгу, возьмёт в руки Евангелие».

Написано это для нас из 1847 года, из «прекрасного далека», из Италии, и читается как главное завещание наряду с завещанием похоронить если не в церкви, то в церковной ограде. При всех трудностях перезахоронение всё-таки легче осуществить, чем бросить светские книги и взять в руки Евангелие. Но оттого и нужны светские книги, чтобы привести нас к Евангелию. Другого назначения у них, особенно написанных на русском языке, быть не должно. Не то сейчас время, чтобы искать в литературе отдохновения, забвения, развлечения, щекотания нервов, сведения счётов… Юбилей Гоголя явился к нам очень вовремя. С одной стороны, видим, что даже и такой пророк, как Гоголь, ошибся в предсказании о русском человеке, сказавши, что он будет таким, как Пушкин лет через двести. Двести лет со дня предсказания скоро пройдёт, пока не получается.

Будем жить дальше.

Владимир КРУПИН

Литературная газета