— В новейшей России Чехов оказался самым нечитаемым классиком XIX века. Почему это так?
— Если это так, то причину можно найти в телевизоре. Из Чехова не сделаешь хорошего сериала, "телеромана", жанр, в который так удобно вписывается великая "мыльная драма" Толстого и Достоевского. С другой стороны, утрачено искусство коротких и смешных инсценировок, которыми я наслаждался в детстве. Они-то для меня и были проводниками в чеховский мир.
И еще. Чехову приходится отвечать за всех своих эпигонов. Сомерсет Моэм, прямой антипод нашего классика, сказал, что Чехов испортил всю английскую литературу, где каждый автор стал сочинять рассказы ни о чем. Это, конечно, неправда. У Чехова много действия, но поступки его героев, особенно в драме, ничего не меняют.
— Нет ли у вас ощущения, что чеховский текст "устал"?
— Школа поставила Чехова в чужой для него ряд — между Толстым и Горьким. Между тем его надо читать с Беккетом. У меня есть книга, собравшая "Записные книжки" Чехова, Ильфа и Довлатова. Выяснилось, что самым смешным был Чехов. У него есть, например, дама, сочиняющая опус "Трамвай Благочестия". Чтобы остранить Чехова, нужно вывести его из унылой интеллигентской колеи. Пусть каждый, кому Чехов кажется мямлей, сперва прочтет "Черного монаха".
— Отношение к школьным классикам в Америке такое же, как в России? Есть кто-то в англоязычной литературе, кто пострадал по вине школы в такой же мере, как Чехов у нас?
— В Америке нет канона. Роль "святой русской литературы" (выражение Томаса Манна) тут играет Библия. Но как раз ее в общественной, а не воскресной школе изучать запрещено. В такой ситуации выбор классиков во многом определяет учитель. Обычно школьники читают Марка Твена, обязательно "Убить пересмешника", почти всегда — "Над пропастью во ржи". Но еще есть Шекспир, который так или иначе, через кино или театр, школьные постановки или классные чтения, добирается до каждого ученика. При этом Шекспира, несмотря на полупонятный язык, не может испортить даже плохая школа. Понятно, что Чехова полюбить проще, особенно если начинать с Чехонте. Юмор добирается до нас первым и умирает последним. Поэтому мы открываем литературу Чуковским и до сих пор ставим в театре Аристофана. Вопрос, впрочем, не в каноне, польза его очевидна, а в способе изучения литературы. По-моему, вместо ее истории школьники должны получать уроки чтения, которые, как таблица умножения, помогут справиться с любым вызовом программы. Во всяком случае, сам я сейчас пытаюсь написать такой учебник, чтобы поделиться длинным опытом запойного читателя. Долг взрослых состоит в том, чтобы передать следующему поколению навык наслаждения книгой. Если она приносит удовольствие не меньше футбола, тогда и Чехова прочтут.
— Писательский юбилей, чаще всего пышный и пустой, — это по преимуществу российская традиция? Как Америка отмечает дни рождения своих классиков?
— Как уже было сказано, классик в Америке отнюдь не то же самое, что в России. С одной стороны, их несравненно больше (за счет английских предков), с другой — совсем нет. Больше всего мне нравятся годовщины не авторов, а их книг. 50-летие той же повести "Над пропастью во ржи" отмечала вся пресса. В целом же размах юбилея определяет живая любовь современников. 400-летие Мильтона заметили только университеты, а вот на юбилей Эдгара По собрались на его могиле поклонники в маскарадных костюмах со всей страны. И каждый год в день смерти поэта на плите неизвестно откуда появляется красная роза.
— В советские времена Чехов был по преимуществу интеллигентским писателем, но даже у интеллигенции недолгая мода на него ушла вместе с эпохой позднего застоя.
— Чехову не нужен особый читатель — ни советский, ни даже русский. Он по своей природе — вне границ национальной культуры. Скажем так: Чехов понятен каждому, особенно женатому. Человеку застоя был близок не Чехов, а "чеховские мотивы", например у Вампилова.
— Чем женатый читатель Чехова принципиально отличается от холостого?
— Чехов часто начинал тем, чем кончался классический роман, — свадьбой. Описание супружеской любви и ненависти делает его таким современным. Пока мы двуполы, Чехов найдет себе читателей. Холостяки читают Чехова с надеждой — они хотят открыть тайну гармонии в отношении полов. Женатые — с пониманием того, почему она невозможна. Эту диалектику супружеской жизни моя мама излагала одной фразой: "Холостому плохо везде, женатому — только дома".
— Те, кто настаивает, что Чехов устарел, говорят, что между нами и его современниками уже лежит пропасть. И что тоскующие помещики и профессора окончательно устарели в эпоху, когда жизнь идет по Хармсу и по Кафке.
— Во всяком случае, в советское время эта пропасть была гораздо шире. В эпоху колхозов и коммунальных квартир труднее понять мир, где действуют частные врачи, адвокаты, коммерсанты, журналисты и профессора. Сегодняшний русский читатель ближе к Чехову, чем его родители. Но это — бытовые подробности чтения. Важнее, что в Чехове уже есть и Кафка, и Хармс, но Чехов — авангард без скандала. Только поэтому мы и не ощущаем безумно острую новизну его пьес, каждая из которых — драма абсурда, а также — его трагедия и комедия. Про Чехова было сказано: "Реализм, утонченный до символа". Искусство его в том, что никто не может найти шва между первым и вторым.
— Какие инсценировки и экранизации Чехова вы относите к самым удачным?
— В свое время мне нравились "Дядя Ваня" Кончаловского и "Неоконченная пьеса для механического пианино" Михалкова. В обоих фильмах со вкусом показана русская жизнь. Но только одна постановка поразила меня на всю жизнь. Это "Ваня на 42-й улице" ("Vanya on 42nd Street"). В этом фильме Луи Маль уничтожил границу не только между актерами и персонажами и между Россией и Америкой, но и между вчерашним и сегодняшним днем. Впервые я прикинул чеховских героев на себя и понял, что он сочинял для таких, как мы, — средних людей среднего достатка и средних достоинств. Я понимаю, что они писали, как работали, как их доставала ипотека, как они были несчастны — и почему.
— По-прежнему Чехов на Западе один из трех главных русских?
— Э нет, на Западе Чехов не русский классик, а просто классик, как Шекспир. Про Толстого в Америке все слышали, Достоевского многие читали, Пушкина любят как успешного либреттиста к операм Мусоргского и Чайковского, а вот Чехов — свой, единственный русский автор, вошедший в состав западной души. Это объясняется тем, что с западной точки зрения наши лучшие писатели создали портрет экзотического русского человека, Чехов — человека вообще. Его герой узнаваем в любом переводе.
— Почему Чехов так и не написал роман?
— Величие Чехова и в том, что он преодолел искушение романом, поняв, что в его время это уже невозможно. Представим себе, что Веничка Ерофеев пишет роман на манер Леонида Леонова. Чехов одним из первых (вместе с Джойсом) почувствовал исчерпанность прежней школы и первым же предложил выход из кризиса. Чтобы появился роман ХХ века, понадобился культурный взрыв модернизма, который тот же Чехов и подготовил. Но при этом он сохранил новой литературе человеческое лицо, в пенсне.
Довлатов говорил, что можно восхищаться Толстым и Достоевским, но походить хочется только на Чехова. Ну кто с этим станет спорить?
Беседовала Елена Рыбакова
Огонек