Две Сонечки и Марина

Имя Марины Цветаевой связано с Татарстаном, а конкретно – с чудесной Елабугой, с «нижней» (нежной!) Елабугой, со «старым городом». Дом, в котором поэт рассталась с жизнью, стоит и теперь, в нём – музей. Мемориал Цветаевой. Бродишь там, испытывая и грусть, и радость, и нечто третье, неуловимое, как дух поэзии. А на шишкинских прудах почему-то особенно думается о Цветаевой, о её жизни в целом и о последних днях.

Человек «в поте пышущем, в поте пишущем» рождал стихи, прозу, которая не плавно лилась, но стреляла каждой фразой. Прозу, не похожую ни на какую другую, и стихи, не похожие ни на чьи. Она – сама по себе, Марина Цветаева. Всю жизнь – мать троих детей. Её третьим ребёнком был собственный муж. Их политические взгляды сильно не совпадали, в вопросах воспитания детей они не совпадали тоже. Нельзя и Сергея Яковлевича назвать кормильцем и отцом семейства. Но Марина ни на секунду не отказалась от своего Серёжи. Когда впервые увидела его в Коктебеле, сразу взяла к себе под сердце. Год ждала его совершеннолетия, чтобы выйти за него замуж. Ещё через год, родила Ариадну.

В жизни Цветаевой, как в жизни любой красивой талантливой женщины, были мужчины. Но о Цветаевой нельзя сказать, что она красива и талантлива. Да, она таковой была. Но она носила в себе невероятный поэтический, музыкальный дар, стихи, ритмы, образы, которые каждую секунду раздирали её и лишь время от времени выплескивались стихами. Она была не то награждена, не то наказана им, своим даром, писать саму жизнь, петь (и пить!) любовь, само понятие любви.



Серёжу любила всем сердцем, Родзевича – любила, кажется, всем телом, низом живота, «у совести его отстояла». А сколько было увлечений, влюбленностей, восхищений! Такой женщине, вероятно, нравился не мужчина, а дух его, нечто особенное, только её глазу видимое. Какое-то качество (или его отсутствие). Привлекала какая-то часть личности, за которую цеплялось всё её существо. Остальное она домысливала, дописывала, погружалась в человека и какое-то время жила в своём творении. Но вскоре теряла интерес, или вырывала с «мясом», как Родзевича, ибо в жизни люди, как правило, по натуре своей простые, донельзя простые и медленные. Не в ритме её поэзии, не в ритме биения её сердца.

Цветаева умела увидеть в человеке божью искру, талант, которым человек не пользовался или пользовался мало, а порой и не знал о нём вовсе. А уж если это было нечто мощное, как она сама, нечто неподъёмное, совершенное или, напротив, несовершенное, невозможно было не полюбить этого человека на всю жизнь. И таких совпадающих или сильно разнящихся с ритмом её собственной поэзии, она распознавала, её к ним тянуло, и это не всегда были мужчины.

Первая Соня – в юности, ещё в старом мире, в царской России. Время, в котором они, дети конца девятнадцатого, нежились последней нежностью, носили хорошую одежду и вкусно завтракали, а кофе им подавали слуги. И вторая Соня, когда старый мир рухнул, пришлось выживать в «красной» Москве и любить ближнего с такой силой, чтобы чувство голода заглушить и не сгинуть среди крыс, вшей, холода.

Обеих «Сонечек» Цветаева любила, но разной любовью, в двух таких разных своих жизнях. Одна появилась в начале Пути. Соблазнила, утащила всю без остатка в свои запретные ласки. Тоже писала стихи. Тоже была женщиной – София Яковлевна Парнок.



«Твоя душа мне встала поперек души», – пишет Цветаева и бежит от этой ласки, ненавидит себя, но поделать со своим телом ничего не может. Есть мнение, что именно Парнок (а не Эфрон!) раскрыла весь эротизм Цветаевой, пробудила страсть, вытащила из неё женское, побудила на иные стихи, которых до встречи с Парнок в Цветаевой не было, она их – не слышала. Первая в её жизни «Сонечка» дала миру новые стихи Цветаевой (цикл «Подруга»), где дрожь, жар, ненависть, запретный плод, крик, который порой вырывается в мир, порой остаётся по ту сторону зубов. Надо сказать, что на момент любовной связи с Парнок Цветаева уже была замужней женщиной и матерью.

Другая Сонечка, та самая, из «Повести».



Благодаря Софье Евгеньевне Голлидэй, проснулась в Цветаевой проза. Но уже – после смерти подруги. Конечно, «Повесть о Сонечке» – не первая проза Цветаевой. Она пишет «Повесть о Сонечке» летом, буквально за пару лет до собственной кончины, после того, как в 1937 году узнала из письма дочери Ариадны о смерти Сони Голлидэй в 1934. За повестью и проводит лето, вспоминает события двадцатилетней давности, их совместную зимовку в Москве 1919, когда, по словам самой Цветаевой, она променяла бы кусок хлеба на клочок бумаги. И поветь о Сонечке написана в память Сонечки. На смерть Софьи Евгеньевны Голлидэй, «Галлиды», как называла её маленькая Ирина.

«Галлида» была в восторге от Цветаевой. Считала верхом несправедливости, что руки поэта, созданные для поцелуев, вынуждены мыть, стирать, таскать… Цветаева была женщиной в полном расцвете, что называется «в самом соку», на момент революции ей не было и тридцати.

Но как пришлось проститься с платьями, квартирой, где они жили с Эфроном, и с отцовским домом в Трехпрудном, так и с молодостью своей она прощается: «Вырванная из грудных глубин, молодость моя, иди к другим». Удивительно, что в образе «послереволюционной» Цветаевой одновременно присутствует и гордо поднятая голова, и смирение перед новыми печальными обстоятельствами. У поэта отняли то, что не имело первейшей ценности, потому и осталась она в живых. А что её убило бы, то отнять у неё было нельзя, потому как руками такое не ухватишь. В просторе множества комнат, в тепле и уюте пелось одно, в нетопленой, заваленной вещами, мешками, лохмотьями каморке – совсем другое. Но и то, и то у Цветаевой были песни. Не песен у неё не было.

Первая Соня (Парнок) познала Цветаеву – молодую, даже юную девушку, еще не слишком раскрывшегося поэта, не слишком умеющего управлять своим талантом. Парнок – любопытство, прикосновение, запретный плод, одного поля ягода, изюминка в солнечной жизни пока ещё царской России. Сошлись телами, не в силах оторваться. Роскошь телесная. Буря в гавани.

Вторая Соня (Голлидэй) менее чем через пять лет узнала Цветаеву – женщину. Жену, которая жила без мужа и была матерью голодных детей. Голлидэй – шанс на дыхание, соломинка утопающего. Соломинка в буквальном смысле – маленькая, худая с большим сердцем девочка. Сошлись душами, и вместе им было не так холодно. Роскошь в общении. Совместное творчество. Гавань в буре.

Конечно, не только прозу Цветаевой (были также и «Стихи к Сонечке»), а в первую очередь, драматургию Цветаевой «родила» Софья Голлидэй. Она была актрисой театра, и Цветаева писала на неё пьесы, много пьес в голодный год. Но Голлидэй прогремела на всю Москву из-за роли Настеньки. Актриса работала спектакль по повести Достоевского «Белые ночи». Голлидэй недолюбливали, и режиссёр в том числе. Все считали её неудобной, потому что она была непростым человеком. Сама же Цветаева считала свою Сонечку чудом, о чём и сказала однажды режиссёру Мчеделову: «В ваших руках – чудо». А он ответил: «И что с того? Если это никому не нужно».

Итак, о Софии Парнок Цветаева вспоминать не любила. Софью Голлидэй вспоминала с теплом. Ни той, ни другой, быть может, мир бы не интересовался, если бы жизнь Цветаевой не соприкоснулась с этими женщинами. Конечно, нашлись бы воспоминания об актрисе, да и дерзкая, смелая, с мужским характером поэтесса серебряного века оставила после себя стихи. Но Цветаева, масштаб её личности, отношение к этим женщинам, а главное – творчество, которое они в ней пробудили, – вот что удивительно, загадочно, необъяснимо. По словам Марины Ивановны, вещь искала саму себя через неё. Помимо огромного литературного наследия, которое она оставила, цикл дореволюционных стихов «Подруга» и «Повесть о Сонечке», которая была написана в конце тридцатых, нашли себя через её перо, взяться за которое одну женщину вдохновили другие женщины, почти тёзки (с разницей в одну букву). Друг с другом незнакомые, непростые, ранимые, смелые, непостижимые уму-разуму существа. Как и сама женщина-поэт, которая «отказалась жить с волками площадей», и в последний день лета первого года второй мировой войны приняла решение «исчезнуть с поверхности земли».

С того дня прошло семьдесят пять лет.

Поделиться