Его сравнивали с Жюлем Верном

Факт легко проверить, но не это сейчас важно. Еще в конце 80-х автор популярного журнала «Молодая гвардия» с ласковой русской фамилией Сударушкин до того удивил столичную критику дерзкой новизной повести-расследования «Уединенный памятник» об открытии и гибели списка «Слова о полку Игореве», что один из рецензентов не счел некорректным сравнить дебютанта молодежного журнала по его вкладу в обновление жанра с Жюлем Верном.

Оба соединили под пером то, что прежде в искусстве словесности мыслилось порознь: великий француз – приключения и научную фантастику, никому еще неизвестный литератор с Верхней Волги – загадки прошлого и журналистское расследование с участием историка и криминалиста.

Кто бы мог подумать тогда, что верный себе Борис Сударушкин, с целой библиотекой написанных им книг (включая прошлогодний трехтомник московского издательства «Вече») о загадочных событиях, исчезнувших кладах, до сих пор неразоблаченных до конца громких подтасовках былых времен останется и в новом столетии автором читаемым.

Когда однажды я приехал к нему в тихое Семибратово с редакционным заданием поговорить в предвидении его 75-летия о них, нераскрытых загадках, застарелых, более поздних и совсем новых, то начали мы с того, о чем была как раз та самая, дебютная его книга «Уединенный памятник», что напомила московскому критику о Жюле Верне - со «Слова о полку Игореве».

Ей-то, «Игоревой песне» (что, конечно, хорошо известно и пользователям сайта «КЭ»), по числу жгучих тайностей в истории мировой литературы просто нет равных. Недаром же они и в третьем тысячелетии снова и снова усаживали за рабочий стол этого искателя волею Божьей, литератора и в самом деле с жюльверновской безошибочной интуицией в поисках истины.

Дорожа временем, договорились тогда без всяких предисловий прямо к нам на кухню вызвать на ковер самого первооткрывателя «Игоревой песни» нашего земляка сиятельного графа Алексея Ивановича Мусина-Пушкина.

Наш читательский следственный эксперимент условились мы вести по возможности без эмоций, на языке хладнокровной логики.

Сразу выяснилось, что для Бориса Михайловича до сей поры остается загадкой из загадок – давно ставшая официальной и общепринятой версия гибели в московском пожаре 1812 года, вместе с графской домашней коллекцией книг, манускриптов, антиквариата, почти всего тиража первого издания «Слова» и его единственного, найденного в Ярославле древнего списка.

- Летописи, свод законов «Русская правда», «Поучение Владимира Мономаха», рукописи святителя Димитрия Ростовского, Державина… Хронограф со списком «Слова» значился в графском собрании под номером «323». Мусин-Пушкин сорок лет все это собирал. Такую коллекцию – и не попытаться спасти? Как же так, Алексей Иванович? – вопрос буквально сняли мы с языка реального героя повести Сударушкина, археографа Калайдовича.

- Не имел, дорогие мои потомки, такой возможности, ибо в Москве меня тогда не было, - находчиво ответил за графа Борис Михайлович.

Чем, кстати уж и выясним, был он занят? А ополчение собирал в своей верхневолжской усадьбе Иловна и по окрестным деревням, что нетрудно установить хотя бы просто по его биографии.

Вот и первое для графа смягчающее обстоятельство. Как истинный и потому несколько самоуверенный в своих суждениях патриот отечества, Алексей Иванович до упора не верил, что Наполеон войдет в Москву, потому и не побеспокоился о судьбе коллекции заранее.

- Может, и спохватился, да уже поздно было, - в один голос подыграли мы графу.

О том, что бесценный манускрипт сгорел, известно откуда?

Со слов самого Мусина-Пушкина.

Кто-то видел, что список сгорел?

Нет ведь. Так и не нашлось такого свидетеля. А значит, нет и доказательств, что погиб в огне.

Пожар в Москве бушевал не одну неделю. Доблестные французские воины, солдаты и даже офицеры, превратились в самых отъявленных мародеров. Наполеон пытался против этого что-то предпринять – не добился ничего.

Наверняка побывали незваные гости и в богатом особняке графа на Разгуляе – там теперь корпус МИСИ, Московского инженерно-строительного института на улице Спартаковской.

Само собой, презумпция невиновности – закон прямого действия и в нашем случае. Но у войны свои законы. И когда французская армия вышла из Москвы, ее сопровождал огромный обоз со всем тем, что приглянулось завоевателям. Повозки в несколько рядов растянулись на целую милю.

Знаем об этом от самих французов. Например, из воспоминаний военного интенданта по имени Анри Бейль, будущего классика французской литературы Стендаля.

Обоз Наполеона, затопленный в лесном Семлевском озере где-то под Вязьмой, это отдельный и тоже хрестоматийный сюжет, в котором точка тоже еще не поставлена.

А почему просто-напросто не предположить, что собрание древностей из графского особняка заинтересовало какого-то образованного француза?

- И что список, - Борис Михайлович попытался опустить интригу на грешную землю, - в каком-нибудь офицерском бауле или солдатском ранце прибыл во Францию в качестве трофея и до сих пор лежит где-нибудь на чердаке среди старых бумаг и домашней рухляди?

Все так, могло и такое быть. Но ведь тому, что манускрипт не погиб в горящей Москве, есть и конкретные свидетельства.

В очередной раз привычно подключив эрудицию, Сударушкин напомнил о том месте из «Воспоминаний» внучки графа – княгини Мещерской, впервые опубликованных только в начале ХХ века: список не мог сгореть, потому что в то время находился у Карамзина.

За один присест мы тогда не успели проследить карамзинский след даже пунктирно. Давайте в стиле - блиц сделаем это сейчас, в память неистового правдолюбца Бориса Михайловича Сударушкина.

1812 год, ранняя осень. Обдумав несколько вариантов маршрута эвакуации семьи, Николай Михайлович Карамзин отправляет жену с детьми в Ярославль.

Сам же решает вступить в ополчение. «Готов умереть за Москву, если так угодно Богу»,- читаем в одном из его писем. Губернатор Растопчин из самых лучших побуждений отказывает ему в этом. Приглашает даже поселиться в его доме – дескать, найдется там для историографа рабочий кабинет.

Однако армия Наполеона уже была под Москвой, и Карамзин отдает на хранение один экземпляр рукописи восьмитомной «Истории» жене, другой относит в архив Иностранной коллегии.

Первого сентября в первопрестольной начались пожары. Николай Михайлович выезжает в Ярославль, а вскоре Карамзины перебираются в Нижний Новгород.

Вот что писал он о своем имуществе, оставшемся в Москве: «Вся моя библиотека превратилась в пепел, но «История» цела. Жаль многого, а Москвы всего более: она возрастала семь веков».

А вот подмосковное Остафьево, нынешний государственный музей – усадьба «Русский Парнас», волею судьбы не пострадало, имение Вяземских, ставшее местом творческого уединения историографа, женатого на старшей дочери владельца имения Екатерине Андреевне. В усадьбе для него был выстроен флигель, все восемь томов «Истории» Карамзин там и написал.

В Остафьеве уцелели рукописи! В ноябре второго года войны он пишет князю Вяземскому: «Думаю приняться за свое дело. Раскладываю бумаги и книги. Однако же успех сомнителен: не имею и половины материала».

В другом письме делится своей горечью по поводу гибели мусин-пушкинских манускриптов – «они все сгорели». Но оставляет важную ремарку: «Кроме бывших у меня».

Так, стало быть, слава Богу, сгорело не всё.

Карамзин не позволяет себе сидеть «в немощной праздности». Читает Монтеня и Тацита – они, по его словам, «тоже жили в бурные времена».

Заново собирает коллекцию, просит друзей, «пока живу и движусь», присылать всё, «что относится к русской истории».

Список «Слова», стало быть, всегда у него под рукой. До самого окончания работы над «Историей государства Российского». Открытие древнего шедевра рассматривает он в ряду важнейших фактов отечественной истории. Так под обложкой главного труда его жизни и оказалось авторское изложение событий «Игоревой песни».

Об этой пятистраничной вставке в раздел научных примечаний «Истории» Пушкин писал: «Объяснениями важнейшими обязаны мы Карамзину, который…мимоходом разрешил некоторые загадочные места».

Текст карамзинского пересказа поэмы и пушкинские заметки вошли в ярославское издание «Слова о полку Игореве» («Верхняя Волга», год 2000, перевод Василия Жуковского, иллюстрации палешанина Романа Белоусова). Составители сборника отметили и даты появления этих страниц в тексте «Истории» - годы 1816 и 1818.

Ну и все-таки по какому же источнику Карамзин писал свой пересказ «Слова»?

Мы тогда сразу сошлись с Борисом Михайловичем в том, что тут тоже есть над чем поразмыслить. Отложив до лучших времен обсуждение этой, еще одной обнадеживающей неясности в судьбе списка поэмы, попробовали выяснить, почему же рукопись не объявилась позже.

Судя по тексту повести «Исчезнувшее свидетельство» ее автор философствовать на эту тему не очень-то и любил.

Одним махом, в сопровождении хорошо знакомой его друзьям и близким улыбки с доброй лукавинкой, Борис снимал все возможные сопутствующие вопросы.

Да, может,- балагурил,- где-то затерялась во времена мировых войн и великих революционных потрясений и ждет своего «следующего первооткрывателя».

Не потеряны, был уверен, и шансы найти еще более древний, чем многострадальный мусин-пушкинский, список поэмы.

Где искать? Спрашивал и сразу отвечал. Ну, например, в легендарной, почти мистической либерее, библиотеке Ивана Грозного, тоже бесследно исчезнувшей.

Если «Слово» оказалось там, то вполне понятно, почему о крамольном с точки зрения православных государей сочинении, где у автора христианская вера мирно уживается с язычеством, шесть веков простые смертные ничего не знали, и оно так долго дожидалось своего читателя.

Грозный умер в одночасье, за игрой в шахматы, и тайну своей библиотеки раскрыть наследникам не успел.

С тех пор где только ее не искали: в подземных тайниках царских дворцов в Московском кремле и храма Христа Спасителя, искали в Александрове, в Вологде, куда собирался он перенести свою резиденцию, в Кирилло-Белозерском и Старицком монастырях.

Продолжают искать и в наши дни. В 1995 году по инициативе коммерсанта Германа Стерлигова при Дворянском собрании Москвы были учреждены «поисковый штаб» и совет содействия ему во главе с мэром столицы Юрием Лужковым. Ходила молва, что Стерлигов застраховал либерею на 1 миллиард рублей.

Не прошел мимо этой темы и Борис Акунин. В 2001 году вышел его роман «Алтын-толобас». В заглавье вынес он старинное тюркское название сундука для хранения книг и документов. Стенки его были пропитаны особым составом, не пропускающим влагу. Ханские баскаки перевозили в них дань, собранную в русских княжествах.

По сюжету молодой магистр истории Николас Фандорин, подданный Великобритании, внук хорошо знакомого читателям романов Акунина Эраста Фандорина, идет по следам своего предка Корнелиуса фон Дорна - капитан мушкетеров, он служил в охране царского двора и тоже интересовался либереей. Искал ее по дворцовым потайным ходам, устроенным для прослушки разговоров в аппартаментах царских палат.

Архивная работа магистра обернулась опасными и увлекательными приключениями. Библиотеку Грозного Николас не нашел. Зато повстречал в Москве пассию одной с ним группы крови - журналистку со звучным именем Алтын, ставшую его женой.

Сам того не ведая, не отставал от Акунина и Сударушкин. В последней книге «Находится в розыске» тетралогии «Тайны Золотого кольца», над которой работал с начала 90-х, описал он все головокружительные перипетии исчезновения библиотеки Грозного и ее четырехвековых поисков.

В конце нашего кухонного дознания Борис Михайлович дал такую информацию к размышлению.

Когда Москву захватил хан Девлет-Гирей, царь вместе со своим двором некоторое время спасался где? В ярославском Спасском монастыре.

Была с ним и казна, куда вместе с деньгами, драгоценностями упаковали царские грамоты и другие документы особой важности, иконы, книги.

Что-то Грозный всегда имел под рукой, что-то прятал в тайниках.

- Я слышал о каком-то подземном ходе. Он будто бы ведет из монастыря к другому берегу Которосли под ее дном. Есть версия, что именно оттуда Иоиль Быковский извлек Хронограф со списком «Слова». Слухи о подземном ходе давние и упорные, - принимающая сторона готова был в этом месте нашего разговора поставить заключительную точку. Но тут настал черед сказать в тему свое слово и гостю:

- Это, Борис Михайлович, не слухи.

Сославшись на собственную биографию из тех давних времен, когда осваивал вторую профессию в должности научного сотрудника Ярославского музея-заповедника, я рассказал, как мы у прикрытого фанерным щитом лаза в этот самый подземный ход сено косили. Как-то попробовали заглянуть под щит: пять ступенек вниз, а дальше – стоп, завалено.

- Хотите, как-нибудь туда сходим, - реакция на такое предложение была почти молниеносной. Его глаза заискрились мальчишеским азартом:

- Спасибо, как не сходить, давайте в ближайшие дни и созвонимся.

Под запал полистали его «картотеку затерянных сокровищ»: вывезенных в войну в Германию предметов искусств из музеев Литвы и Эстонии, кладов Чингисхана, Разина, Пугачева, не только царскосельской Янтарной комнаты, с целой горой публикаций о ней, но и вовсе не знаменитого тайника Ростова Великого.

Поговорили о неразгаданных историях и нераскрытых преступлениях с участием тех действующих лиц русской истории, о каждом из которых можно и сегодня сказать: находится в розыске.

О тайнах смерти сына Ивана Грозного в Александровой слободе и царевича Димитрия в Угличе, о бегстве Курбского и гибели Ивана Сусанина, о покушении на князя Пожарского во время «ярославского стояния» ополчения Минина и Пожарского летом 1612 года.

«Жизнь показывает, что история не терпит вопросов, остающихся без ответа» - так заканчивал Сударушкин свой давний очерк «Фанни Каплан: я стреляла в Ленина», в более подробной версии выпущенный отдельной книгой еще в начале 90-х.

Вопросом, кто же стоял за спиной террористки, ставшей в свой час жертвой «красного террора», Сударушкин задался одним из первых, и не хотелось упустить случая накоротке провести еще одно кухонное дознание.

Всё было бы куда проще, если бы не народная молва о том, что Каплан расстреляна не была, как следовало из официальной версии. А много позже умерла в неволе – узницей ярославской политической тюрьмы в Коровниках.

Интересно же было узнать, что могло стоять за тем «чудесным исцелением» Фанни Каплан. Нормальная потребность людей верить в добро? Или такие слухи распространялись намеренно, чтобы возвысить гуманность вождя революции – она стреляла, а он-то простил?

Гораздо серьезнее казалась Сударушкину другая версия: нет дыма без огня, Фанни не расстреляли, поскольку убедились, что она – только подставное лицо в большой политической игре.

Но репутация у Каплан уже была такая, что отпустить ее на свободу не рискнули – отправили туда, где раки зимуют, под чужой фамилией.

- В любом случае, - подытожил он наш краткий экскурс в кремлевские тайны ХХ века. – Мне кажется, теперь важнее было бы задуматься не о том, кто в Ленина стрелял, а кто заказал убийство. Всё больше склоняюсь к мысли, что без верного ленинского соратника товарища Свердлова тут не обошлось.

Прихватил я тогда в Семибратово и еще один вопрос, с горьковатым подтекстом – о самой жгучей для него загадке нового тысячелетия - о судьбе основанного им литературно-исторического журнала с названьем кратким «Русь».

Без труда уловив такой подтекст, Борис Михайлович сперва попробовал отшутиться: ну да, она, эта жгучая загадка дескать, в том, почему никого не волнует закрытие несколько лет назад журнала, где все десять лет был он замом главного редактора и где одна из постоянных рубрик называлась, между прочим, «Антология исторических загадок».

Инициативу поддержалал, еще из-за океана, Александр Исаевич Солженицын: «Название журнала и место его издания (Ростов Великий - Ю.Н.) ко многому обязывают». Предлагал: «А не включить ли в тематику современные болезни и нужды? Это ведь тоже Русь».

Учрежденный писателями четырех областей средней полосы России журнал выписывали библиотеки по всей стране, из столичных – Историческая и Московского университета, питерская Эрмитажная, заинтересовалась им и Библиотека Конгресса США.

«Такому изданию надо помогать»,- обнадежил, приехав в Ростов, Патриарх Московский и Всея Руси Алексий II.

На третьем году нового века наша областная администрация по не ясным, и не только для Сударушкина, причинам прекратила финансирование журнала. Арендодатели последнего помещения редакции из-за непогашенных долгов выбросили во двор ее деловой архив. Чтобы расплатиться за аренду, редакции пришлось продать гараж и служебное авто.

Сударушкин не терял надежды. В его квартире на семибратовской улице Некрасова громоздились стопки с папками неопубликованных рукописей.

В год, когда вышел последний номер «Руси», по роковому стечению обстоятельств, захлестнуло семью Сударушкиных горе горькое. Сахарный диабет скосил Михаила, единственного сына Бориса Михайловича и Натальи Евгеньевны.

Выпускник Ярославского педуниверситета, в отца дотошный исследователь и вдохновенный следопыт, Сударушкин - младший по оригинальной методике преподавал в школе родиноведение. Выпустил несколько книг о полной тайн – он называл ее «утаенной» - древнейшей истории Ростовской земли.

Задумал Михаил и школьный музей в Семибратове. Но открыть его не успел. Отец дал зарок – довести до конца начатое сыном. Нашел деньги, доделал экспозицию, по долгу совести согласился принять отсутствующую в штатном расписании школы волонтерскую должность музейного гида.

Чем душу спасал? На эту тему предпочитал никаких самоободряющих речей не произносить.

Просто открыл дверь комнаты, которую Борис и Наталья так и называли «Мишиной». Там все оставалось на своих местах, так, как было у Михаила. Компьютер; историческая литература; многотомный словарь Граната; музыкальный центр; несколько полок с кассетами.

Миша стихи писал, а музыку любил современную, но, как он сам говорил, «не импортную». Ему важно было не только слышать и пережить мелодию, но и понимать текст.

На прощанье «Хранитель великих тайн» - так назывался очерк в «Северном крае» о той нашей встрече - показал сигнальный экземпляр новой книги. Издать ее к 75-летней годовщине со дня рождения автора помогли тверские родичи Сударушкиных.

Это был том исторических детективов «Потаенное и сокровенное». Последний раздел «Талантливый был парень» и весь сборник автор посвятил «светлой памяти сына».

- Конечно, для меня Михаил больше здесь, чем там, - Борис Михайлович кивнул куда-то за окно, в белесую голубизну над высеребренными изморозью березами…

Он ушел из жизни 8 февраля. Сайт «КЭ» помянул его в тот день публикацией «Памяти Бориса Сударушкина». Душа раба Божьего Бориса пока еще здесь, с нами. Но все ближе мартовский сороковой день его памяти. Когда они, отец и сын, встретятся – там. Чтобы уже никогда больше не расставаться.