Писатель Евгений Водолазкин, автор «Лавра» и «Авиатора», выпустил роман «Брисбен» – историю музыканта, вынужденного из-за болезни прервать головокружительную карьеру и искать новый смысл жизни.
Яна Булгакова
О том, почему в книге упоминается майдан и движение Femen, стоит ли выходить на баррикады и при чем тут эффект саранчи, Евгений Водолазкин рассказал журналу «Профиль»
– В новом романе вы вплотную приблизились к современности и упоминаете, хоть и очень скупо, некоторые социальные реалии – майдан, движение Femen. Отчего именно эти? Почему майдан, а не, условно, белоленточное движение?
– Тут все просто. Было бы странно, если бы я своих героев поместил в колбу и от всего изолировал, хотя с меня сталось бы. Все-таки мир за окном существует, и что-то должно отражаться в жизни персонажа. Место белоленточного движения у меня занял путч. В том смысле, что русское землетрясение в книге – это 1991 год. А майдан я взял потому, что мой герой – человек, растущий сразу из двух культур, русской и украинской, и такого события, как майдан, он не мог не заметить, даже если бы закрыл глаза и заткнул уши.
А что касается Femen, то мне нужна была такая героиня. Во‑первых, радикально настроенная. А во‑вторых… Знаете, девушка, готовая обнажиться в знак протеста или по другому поводу, вызывает некоторое волнение у любого мужчины, независимо от его политических воззрений. Поэтому мой персонаж сразу на нее повелся. Он не близок к движению Femen, но, когда девушка, скажем так, продемонстрировала свое право участвовать в движении, это его сильно завело.
– В молодости Глеб Яновский – главный герой романа – принимает участие в событиях 1991 года, а в зрелом возрасте ему даже в голову не приходит выйти на баррикады. Это бессмысленно, на ваш взгляд? Как вы вообще относитесь к гражданской активности?
– Смотря как она проявляется. Если человек персонально выступает за определенную идею, это нормально. Я не против даже того, что в процессе происходит какое-то объединение голосов и усилий, но голосов отдельных личностей. Понимаете, это не должно превращаться в хор – каждый голос должен быть слышен отдельно. Но есть другой тип общественной деятельности, которая для меня абсолютно неприемлема, – когда ты становишься частью массы. Когда ты теряешь персональное качество и живешь по законам толпы, а они совершенно особые. И человек в толпе ведет себя не так, как он ведет себя в естественном состоянии. Сергей Аверинцев однажды сказал, передаю по памяти, что очень опасно петь хором даже хорошие слова, потому что слова могут измениться, а привычка петь хором останется. Когда делали переворот 1917 года, исходили из идеи улучшения: все соединились в единую массу, сели в один поезд и отправились в поисках счастья. Конечным пунктом оказался 1937 год. И соскочить с этого поезда было уже невозможно.
Есть такой эффект, который я называю эффектом саранчи. Вы знаете, это стайные насекомые: они садятся на поле, за несколько часов превращают его в пустыню, наедаются и летят дальше. Но если вожак перегрелся на солнце и чего-то не заметил, они летят в море, причем их плотность так высока, что никто не может повернуть и покинуть свою стаю. Они летят, пока хватает сил, а потом вся стая гибнет в море. Вот это модель общественной деятельности, которую я не приемлю. Поэтому, резюмируя, скажу так: влияйте на историю, но не соединяйтесь ни с кем. Вопреки заветам Карла Маркса строители истории – разъединяйтесь!
– А что касается взаимопомощи? Если мы, например, не замечаем плохие новости, жить гораздо спокойнее, но сами новости от этого лучше не становятся. Нужно ли, на ваш взгляд, следить за повесткой дня и как-то на нее откликаться?
– Человеку не нужно знать все, что происходит. Раньше, когда не было средств массовой информации, неприятные вещи доходили до него в тех пропорциях, в которых они рассыпаны в повседневности. Убили на соседней улице человека – это известно. А в соседнем городе – это уже неизвестно. Поэтому жизнь не казалась такой безрадостной, какой она порой кажется сейчас, когда концентрация событий, собранных со всего мира, невероятна. Это неестественная концентрация. События спрессованы, как спрессовывают мусор, когда его вывозят, и эти тюки с мусором валятся на головы несчастных телезрителей. Знать о проблемах и бедствиях нужно тогда, когда они происходят в поле твоего зрения. Зная ситуацию с конкретными людьми, которым нужна помощь, ты им помогаешь. А все знать не нужно и не полезно.
– Когда герой вашего романа заболевает, ему приходится прервать карьеру, но в остальном, по большому счету, болезнь не катастрофически ему досаждает. Но если бы история продолжилась до того момента, когда персонажу уже совершенно отказывает его тело, в чем бы он тогда мог находить утешение и радость?
– Я много думал об этом. Мой ответ в тех строках, где умирающий дед говорит Глебу, что жизнь проходима и в обратном направлении. Можно проживать в режиме замедленного воспроизведения то, что уже пережито, но как бы небрежно и быстро. И смаковать каждый фрагмент жизни. Человек столько всего видит и столько всего переживает, что ему хватит еще на десять жизней, чтобы это вспоминать. Лучшего я, кажется, не могу предложить.
– Вы поделились с Глебом Яновским многими событиями из собственной биографии. А по внутренним качествам насколько отождествляете его с собой?
– Мы очень разные. Я к нему хорошо отношусь, потому что люблю почти всех своих героев. Без любви не получится описать, любовь – это внимание, а я очень внимательно отношусь к своим персонажам. Но, несмотря на внешнее биографическое сходство, не стоит думать, что я – это мой герой. Он в моей куртке ходит, условно говоря, и в моих джинсах, но делает что хочет. И часто поступает совсем не так, как поступал бы я. Я хотел показать утомленного славой человека, который с томным видом принимает чужую визитку, не очень замечая собеседника. Мне нужен был контраст прошлого героя и того настоящего, которое наступает. Сам я как раз стараюсь поступать совершенно иначе. Часто внешнее сходство только подчеркивает внутренние различия.
– Недавно вы вошли в Совет при президенте РФ по культуре и искусству. Как вы себя там видите?
– Я, естественно, не был инициатором этого приглашения. Потому что я все-таки тот кот, который гуляет сам по себе. Но подумал, что смогу принимать участие в совете, не теряя своей самостийности. Совет – это то место, где дают советы, это консультативный орган. Если кому-то нужны мои советы, я готов их дать в том случае, когда сам понимаю, что делать. Но это общие соображения, которые меня убедили принять приглашение, а есть и частные.
Например, должен быть принят закон о культуре. Я не переоцениваю значение законов в русской жизни, но этот чрезвычайно важен для нас. Закон может поддерживать развитие культуры, а может его тормозить. Я уверен, что в культуре не должно быть разрешительного порядка – такого, когда автор сперва обязан спрашивать мнение чиновника, может он что-то делать или не может. Порядок должен быть уведомительный. Если что-то не так, существует суд, правовые нормы. Если чьи-то чувства оскорблены, суд определит, есть тут состав преступления или нет. Но так, чтобы чиновник, сидя в кресле, решал по наитию, быть или не быть произведению искусства, это неправильно. Культурные процессы не должны зависеть от того, хорошо ли он позавтракал. А должны быть прописаны конкретные поводы, когда допустимо вмешательство государства в культуру, и на самом деле таких поводов очень немного. Закон о культуре – одна из тех причин, которые убедили меня, что следует принять предложение и войти в совет.