В предисловии автор призывает потенциальных оппонентов к «водяному перемирию»: «Мне кажется, создание полного, документированного и выверенного жизнеописания одного из самых известных и значимых поэтов России — повод забыть о любых личных трениях и общим усилием осмыслить его судьбу и дар». Мне тоже так кажется — и не только в случае Окуджавы. Но почему-то любые — серьезные и легковесные, традиционные и новаторские, строго документальные и взвихренные фантазией — биографии (особенно — писательские) вызывают не трогательное единодушие, но более или менее свирепую полемику. Вспомним, как напряженно, пристрастно, болезненно, обсуждались сравнительно недавние книги Владимира Новикова о Высоцком, Дональда Рейфилда о Чехове, Людмилы Сараскиной о Солженицыне, Алексея Варламова о Булгакове да и самого Быкова о Пастернаке. Предполагать, что для Окуджавы будет сделано исключение, по меньшей мере, странно. Тем более, если автор озабочен не столько фактографией, сколько сотворением собственного мифа о поэте, а заодно и о русской истории, ХХ веке, феноменах «аристократии» и «интеллигенции», сущности фольклора, природе гениальности и прочих столь же привлекательных и столь же конфликтогенных материях. Иначе и быть не могло: книга в «ЖЗЛ», по жанровой задаче, принципиально отличается от «Летописи жизни и творчества…», а Быков — со всеми его достоинствами и недостатками — похож на смиренного хрониста, как Азазелло на архиерея. Разумеется, Быков любит Окуджаву, но свои заветные мысли любит (скажем аккуратно и без злорадства), по крайней мере, не меньше.

В основе книги лежат (и всю ее плоть пронизывают) две неподвижные идеи. Одна — хорошо знакомая по прежней быковской историософской публицистике (публицистической историософии) — о дурной цикличности русской истории, в которой неизменно чередуются заморозки и оттепели, всякий новый виток хуже предшествующего, порядочный человек всегда принужден выбирать из двух зол, разочаровываться во вчерашних обольщениях и замыкаться в гордом (но не целительном) одиночестве. Доктрина эта в определенной мере сказалась на книге Быкова о Пастернака, но там ее можно было если не проигнорировать вовсе, то слегка отодвинуть. Читая биографию Окуджавы, такого кульбита не выкинешь: о зловредности нашего исторического процесса и неподсудности большинства его деятельных фигурантов (не дурные в общем-то люди, а что натворили и творить продолжают!) автор напоминает при всяком удобном случае. («Неудобных», то есть не подчиняющихся концепции, для Быкова не существует.)

Вторая (изящно и умело связываемая с первой) «длинная мысль» Быкова — «Окуджава был своеобразной реинкарнацией Александра Блока». Оба гении, оба «трансляторы» небесных звуков, оба не блистали умом, оба написали много плохих (никаких) стихов, обоих боготворили современники, обоим было присуще «волевое безволие», оба сделали выбор вместе со своим народом (Блок в октябре 1917, признав большевистский переворот; Окуджава — в октябре 1993, поддержав подавление мятежа Верховного совета), после чего стали объектами травли, а четыре года спустя умерли, «потому что жить в дивном новом мире» оказалось «несносно».

Разбираться с мифом о «реинкарнации» — занятие столь же скучное, бессмысленное и, по сути своей, унизительное, как развенчивать миф о повторах русской истории. Миф потому и миф, что любой частностью брезгует. История (страны или человека, например, писателя Окуджавы) потому и история, что состоит из неповторимых частностей. История конкретна, личностна и вариативна. (Из каждой ее значимой точки-развилки можно двигаться по разным маршрутам, а выбор одного из них не отменяет возможности обдумывать — и не только для того, чтобы унять интеллектуальный зуд — другие, некогда отвергнутые, пути.) Миф глобален и непреодолим — оттого и уютен, даже если безнадежен. Предлагаемые разными исследователями версии истории можно корректировать или опровергать. Миф предполагает натяжки и передержки — вне зависимости от личной воли конкретного мифотворца. Даже если он движим добрыми чувствами, старается быть объективным, помнит о возможных контраргументах и профессионально владеет искусством риторики. Сколь бы ярок, страстен, талантлив мифотворец ни был, он изначально подчинен мифу — даже если в ряде случаев отдает дань неистребимой (чтобы ни говорили постмодернисты!), прущей в глаза исторической реальности и делает надлежащие оговорки по известной формуле — «конечно, все было много сложнее, но…». Книга Быкова об Окуджаве — характерный и впечатляющий образчик мифотворчества. Недаром посвящена она Льву Александровичу Аннинскому. Быков — один из лучших учеников неколебимого корифея нашего мифотворческого цеха. Потому биография Окуджавы достойна той же оценки, что и любое сочинение мэтра (хоть о Луконине, хоть о Лескове, хоть о Николае Островском, хоть о Феофане Прокоповиче, о котором Аннинский — бывают же забавные случайности — пока, кажется, не написал) — всего два слова (но каких!): Очень интересно.

Напоследок приведу одну «страшную догадку» Быкова: «кто не любит Окуджаву — втайне ненавидит и себя…» Если снять готический антураж («страшная», «втайне», «ненавидит»), звучит правдоподобно. Особенно в инвертированном виде: кто так любит Окуджаву, что видит в нем реинкарнацию Блока (а в Стругацких — Достоевского с Толстым вместе взятых), безусловно очень-очень любит себя. Нежного и удивительного, демократичного и аристократичного, несгибаемого и толерантного… Далее по списку. В общем — интересного.



Андрей Немзер