"Как ей удавалось быть такой засранкой": Как жестоко ошибались те, кто осуждал Марину Цветаеву, раскопав все грязное белье дневников
10 октября 2022 ● "КП-Ярославль"
8 октября — 130 лет со дня рождения поэта.
В разных запрещеннограмах стало модно осуждать Цветаеву как собственную соседку
Прошел период, когда имя Марины Ивановны ассоциировалось, прежде всего, со стихами. В эру соцсетей на первый план вышла уже не Цветаева-поэт, а Цветаева-блогер. Так совпало, что ее архив открыли в двухтысячные, в эпоху расцвета публичных дневников. А потом случилось то, от чего предостерегали советские литературоведы.
ДА ОНА МАЖОРКА!
В разных запрещеннограмах стало модно осуждать Цветаеву как собственную соседку. Мусолились три темы: как Цветаевой удавалось быть такой засранкой; как Цветаева уморила свою дочь (Ирина скончалась от недоедания в приюте: мать оставила ее там, забрав лишь старшую Ариадну); что за эгоистичное чудище в лице сына Георгия воспитала.
Все это стало таким общим местом, что на цветаевской теме похайповала даже Юлия Меньшова. В одном из выпусков передачи "Живая жизнь" телеведущая рассказала соленые факты из биографии поэтессы: назвала ее мажоркой, поведала, как Цветаева замахивалась на отца подсвечником и, конечно, не обошла вниманием историю об отношении Цветаевой к дочерям.
В конце восьмидесятых, на самой первой конференции по Цветаевой, все эти вопросы тоже поднимались. Была ли поэтесса безумна, что она сделала с дочерью Ириной, нужно ли всю эту информацию доносить до широкого читателя.
Решили, что нет, нельзя. Но шила в мешке не утаишь. Наступили двухтысячные.
Лет десять назад в программе "Школа злословия" именно с такой, «советской», точкой зрения выступила Ирма Кудрова, биограф Цветаевой. Ведущие Кудрову затоптали. Они говорили, что люди должны знать все, что цензуре у нас не место, а определенная часть дневников и писем Марины Ивановны - позорнейший факт русской литературы. В те годы симпатии были на стороне Дуни и Тани (ведущие — Смирнова и Толстая): их выпады были остроумнее доводов Кудровой. Но по прошествии десяти лет, когда потоки хейта не только не иссякли, а усилились, - стало казаться, что Кудрова - очень даже права. По крайней мере, стало понятно, чего она боялась и о чем толковала.
Прошел период, когда имя Марины Ивановны ассоциировалось, прежде всего, со стихами
ТРИ «НЕЛЬЗЯ»
А Кудрова, между прочим, говорила о трех вещах. Первая - нельзя делать дневники достоянием "безобразного общества". Вторая - нельзя касаться личной жизни, не прочитав ни строчки автора. И, наконец, третья, Марина Ивановна - поэт, а не автор дневников и (добавлю от себя), конечно, не блогер.
Это сейчас блоги стали средством популяризации и капитализации. А у Цветаевой дневники были способом мышления. Она не могла действовать, пока не опишет ситуацию, она не понимала, что происходит. Она писала не для нас, а для себя.
Когда-то Пушкин писал об этом князю Вяземскому. Толпа радуется унижению высокого, слабостям могущего: он мал, как мы, он мерзок, как мы!
"Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе", - говорил Пушкин.
Вот и Цветаева - иначе. Но в итоге нос засунули, выводы сделали, отношение сформировали.
Одно время дошло до того, что особым шиком стало пересказывать со сцены анекдоты об особенностях цветаевского воспитания детей. Когда какую-нибудь звезду на творческом вечере просили рассказать, что она думает о Цветаевой, "звезда" вещала:
- Вы знаете, как-то Цветаева с Муром (так близкие называли сына Цветаевой Георгия Эфрона — Ред.) пришли на пляж. И одна женщина, лежащая там, сказала: Мур, отойди, ты мне солнышко загораживаешь. Цветаева тут же вскочила и стала возмущаться на эту женщину: "Какое еще солнышко! Он сам солнышко!"
Но и это прошло. Есть ощущение, что сейчас наступает период, когда все пересказали по десять раз и теперь лишнее упоминание о Цветаевой служит характеристикой самого говорящего.
СНИМАЕТ ВСЕ УПРЕКИ
К юбилею Марины Ивановны в альманахе "Александровская слобода" впервые опубликовали письма Карсавиной, рассказывающие о жизни поэтессы в эмиграции. В письмах особое внимание сконцентрировалось на том, какая Марина Ивановна засранка. В эмиграции на съемной квартире она использовала ванную как помойное ведро, сливала туда помои, а дети в этих помоях пускали кораблики и однажды сын там чуть не утонул. Его откачивал немецкий доктор, а потом не подал Цветаевой руки, возмутившись: вы же женщина...
Интересный факт уже не вызывает никакой реакции, кроме соответствующего отношения к самой Карсавиной: ну надо же, вроде бы, дочь философа, а туда же. Как сказал бы Чуковский, "слушала симфонии великих маэстро, а услышала одного только чижика: чижик, чижик, где ты был?"
То же самое и об остальных, которые не продвинулись дальше соседей по коммуналке, устраивающих поэтессе выволочку по поводу штанов сына, которые та вывесила на общей кухне.
Произошли "такие времена", как сказал бы старик Познер. Наверное, когда-то было ощущение, что осуждатели имеют право голоса. Что те, кто никак не оставит Цветаеву в покое, всех коней на скаку остановят, войдут во все горящие избы, в разгар голода усыновят и прокормят целый детский дом. Но в наше время это ощущение развеялось. Публичность соцсетей оказалась хуже цветаевской коммуналки. Героиней стала вдова "сухой лед", укокошившая мужа на вечеринке. Героиней стала женщина, прикинувшаяся пианисткой и обобравшая пожилого актера. А еще толстый бездельник живущий со старухой за деньги. И «героическая» очередь на границе с Грузией.
На фоне таких героев как-то язык не повернется осуждать Цветаеву.
И отсюда - успех не каких-то соленых откровений, а совершенно обычной книги "Парижские мальчики в Сталинской Москве" историка Сергея Белякова, где рассказывается о судьбе Георгия Эфрона. Книга скрупулезная, дотошная, скомканная, не слишком яркая. Но - не осуждающая. Георгий Эфрон в ней - не избалованное чудовище, а парижский мальчик сталинской Москвы (родился в Чехии, детство провел в Париже, когда семья поэтессы находилась в эмиграции), вернувшийся в Россию и погибший за нее в 19 лет (воевал, умер в 1944 году в результате тяжелого ранения полученного в бою в Белоруссии). И это не бог весть какое откровение неожиданно оказывается необычайно сильным и снимающим все упреки.
Прошел период, когда имя Марины Ивановны ассоциировалось, прежде всего, со стихами. В эру соцсетей на первый план вышла уже не Цветаева-поэт, а Цветаева-блогер. Так совпало, что ее архив открыли в двухтысячные, в эпоху расцвета публичных дневников. А потом случилось то, от чего предостерегали советские литературоведы.
ДА ОНА МАЖОРКА!
В разных запрещеннограмах стало модно осуждать Цветаеву как собственную соседку. Мусолились три темы: как Цветаевой удавалось быть такой засранкой; как Цветаева уморила свою дочь (Ирина скончалась от недоедания в приюте: мать оставила ее там, забрав лишь старшую Ариадну); что за эгоистичное чудище в лице сына Георгия воспитала.
Все это стало таким общим местом, что на цветаевской теме похайповала даже Юлия Меньшова. В одном из выпусков передачи "Живая жизнь" телеведущая рассказала соленые факты из биографии поэтессы: назвала ее мажоркой, поведала, как Цветаева замахивалась на отца подсвечником и, конечно, не обошла вниманием историю об отношении Цветаевой к дочерям.
В конце восьмидесятых, на самой первой конференции по Цветаевой, все эти вопросы тоже поднимались. Была ли поэтесса безумна, что она сделала с дочерью Ириной, нужно ли всю эту информацию доносить до широкого читателя.
Решили, что нет, нельзя. Но шила в мешке не утаишь. Наступили двухтысячные.
Лет десять назад в программе "Школа злословия" именно с такой, «советской», точкой зрения выступила Ирма Кудрова, биограф Цветаевой. Ведущие Кудрову затоптали. Они говорили, что люди должны знать все, что цензуре у нас не место, а определенная часть дневников и писем Марины Ивановны - позорнейший факт русской литературы. В те годы симпатии были на стороне Дуни и Тани (ведущие — Смирнова и Толстая): их выпады были остроумнее доводов Кудровой. Но по прошествии десяти лет, когда потоки хейта не только не иссякли, а усилились, - стало казаться, что Кудрова - очень даже права. По крайней мере, стало понятно, чего она боялась и о чем толковала.
Прошел период, когда имя Марины Ивановны ассоциировалось, прежде всего, со стихами
ТРИ «НЕЛЬЗЯ»
А Кудрова, между прочим, говорила о трех вещах. Первая - нельзя делать дневники достоянием "безобразного общества". Вторая - нельзя касаться личной жизни, не прочитав ни строчки автора. И, наконец, третья, Марина Ивановна - поэт, а не автор дневников и (добавлю от себя), конечно, не блогер.
Это сейчас блоги стали средством популяризации и капитализации. А у Цветаевой дневники были способом мышления. Она не могла действовать, пока не опишет ситуацию, она не понимала, что происходит. Она писала не для нас, а для себя.
Когда-то Пушкин писал об этом князю Вяземскому. Толпа радуется унижению высокого, слабостям могущего: он мал, как мы, он мерзок, как мы!
"Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе", - говорил Пушкин.
Вот и Цветаева - иначе. Но в итоге нос засунули, выводы сделали, отношение сформировали.
Одно время дошло до того, что особым шиком стало пересказывать со сцены анекдоты об особенностях цветаевского воспитания детей. Когда какую-нибудь звезду на творческом вечере просили рассказать, что она думает о Цветаевой, "звезда" вещала:
- Вы знаете, как-то Цветаева с Муром (так близкие называли сына Цветаевой Георгия Эфрона — Ред.) пришли на пляж. И одна женщина, лежащая там, сказала: Мур, отойди, ты мне солнышко загораживаешь. Цветаева тут же вскочила и стала возмущаться на эту женщину: "Какое еще солнышко! Он сам солнышко!"
Но и это прошло. Есть ощущение, что сейчас наступает период, когда все пересказали по десять раз и теперь лишнее упоминание о Цветаевой служит характеристикой самого говорящего.
СНИМАЕТ ВСЕ УПРЕКИ
К юбилею Марины Ивановны в альманахе "Александровская слобода" впервые опубликовали письма Карсавиной, рассказывающие о жизни поэтессы в эмиграции. В письмах особое внимание сконцентрировалось на том, какая Марина Ивановна засранка. В эмиграции на съемной квартире она использовала ванную как помойное ведро, сливала туда помои, а дети в этих помоях пускали кораблики и однажды сын там чуть не утонул. Его откачивал немецкий доктор, а потом не подал Цветаевой руки, возмутившись: вы же женщина...
Интересный факт уже не вызывает никакой реакции, кроме соответствующего отношения к самой Карсавиной: ну надо же, вроде бы, дочь философа, а туда же. Как сказал бы Чуковский, "слушала симфонии великих маэстро, а услышала одного только чижика: чижик, чижик, где ты был?"
То же самое и об остальных, которые не продвинулись дальше соседей по коммуналке, устраивающих поэтессе выволочку по поводу штанов сына, которые та вывесила на общей кухне.
Произошли "такие времена", как сказал бы старик Познер. Наверное, когда-то было ощущение, что осуждатели имеют право голоса. Что те, кто никак не оставит Цветаеву в покое, всех коней на скаку остановят, войдут во все горящие избы, в разгар голода усыновят и прокормят целый детский дом. Но в наше время это ощущение развеялось. Публичность соцсетей оказалась хуже цветаевской коммуналки. Героиней стала вдова "сухой лед", укокошившая мужа на вечеринке. Героиней стала женщина, прикинувшаяся пианисткой и обобравшая пожилого актера. А еще толстый бездельник живущий со старухой за деньги. И «героическая» очередь на границе с Грузией.
На фоне таких героев как-то язык не повернется осуждать Цветаеву.
И отсюда - успех не каких-то соленых откровений, а совершенно обычной книги "Парижские мальчики в Сталинской Москве" историка Сергея Белякова, где рассказывается о судьбе Георгия Эфрона. Книга скрупулезная, дотошная, скомканная, не слишком яркая. Но - не осуждающая. Георгий Эфрон в ней - не избалованное чудовище, а парижский мальчик сталинской Москвы (родился в Чехии, детство провел в Париже, когда семья поэтессы находилась в эмиграции), вернувшийся в Россию и погибший за нее в 19 лет (воевал, умер в 1944 году в результате тяжелого ранения полученного в бою в Белоруссии). И это не бог весть какое откровение неожиданно оказывается необычайно сильным и снимающим все упреки.