Он вскидывается в середине ночи: сон прерван резко. Он напоминает худую встревоженную птицу: с огромными глазами и больной душой; и трактир, в котором в недрах сна он встречался с Гофманом, словно вибрирует в пространстве не большой комнаты, служащей жилищем.
Писал ли Кафка по ночам?
«В исправительной колонии» детально восстанавливая жуть кошмара, писатель призывает к отказу от жестокости, разрушая образ её, данный страшной, безумной машиной казни.
Таких не изобретали в реальности: хотя суммарно человеческая жестокость, проявленная за обозримые временные пространства, поражает своей изощрённость…
Грегор Замза, уже превращённый в неприятное, огромное насекомое, толкнув дверь, заглядывает в комнату: у него человеческие глаза, и они светятся такою мольбой о сострадании…
«Превращение» призывает к оному: кто бы ни был, во что бы ни превратили обстоятельства – всякий достоин оного: как помощи, поддержки.
…добрый волшебник, выйдя из книги Гофмана, походя возвращает несчастному Замзе человеческую внешность – но это совсем другая история.
«Процесс» громоздится…
Он прорастает в метафизические небеса, и та реалистичность, с какой обстоятельно восстанавливает Кафка детали знакомой ему яви, делается жуткой: учитывая объёмы абсурда, задавившие человеческую жизнь.
Кафка возвращается со службы: всегда одною дорогой, по витой улицы, под наблюдением башен и черепичных крыш, одинокий насквозь, грустный, тревожный…
Как ненавидел параграфы и циркуляры!
Они, словно оживая, врываются в полосы страниц, превращаясь в странные персонажи…
Как в «Замке» – в который не попасть: и есть нечто бесконечно муторное в нагромождение иерархий: всё больше, больше, сложнее, сложнее…
Кафка обожал литературу; он к книге относился, как к сакральному предмету, и, создавая свой фантасмагорический, в котором ничего светлого, в каком всё светло – мир, не думал – попадёт ли тот в действительность – всегда условную, впрочем; станет ли частью мира всеобщего…
…где всё длятся нелепые процессы, по-прежнему недоступны замки, и. если и нет подобных машин казней, жестокости не убывает.
Он кажется лишённым тщеславия: хотя прижизненные публикации были, даже премия Теодора Фонтане, и сегодня считающаяся одной из престижнейших в Германии, досталась ему, даже переводы некоторых рассказов на венгерский и чешский языки промелькнули, но всё это – как будто фоном, фоном…
Главное – та неустанная внутренняя работа, которой он жил, сообразуясь с реальностью, как с врагом, без конца фиксируя всё в дневниках.
Его сознание предельно ясно: на протяжение всех кратких лет: он не использовал никогда веществ, затуманивающих ум: даже к чаю относился пренебрежительно: и именно поэтому произведения его воспринимаются, как голый реализм: данный под градусом вторжения в реальность потустороннего.
Что может быть реалистичнее описания ареста Йозефа К.?
Или первого похода этого персонажа на судебный процесс: тут дом сделан так, что в него можно войти – вслед за Йозефом, несчастным Йозефом, ставшим объектом потусторонней игры, несчастным Кафкой, чей двойник бродит по страницам романа.
В дом можно войти, увидеть противных, приставучих детей, ощутить пресные запахи скудного житья, заглянуть в скучные, тесные комнаты…
…кстати: экранизация – вещь практически невозможная: ведь ни язык, ни особенности манеры большого писателя оной не поддаются, переносится только сюжет, да и то – теряя: в силу разной специфики искусств; тем не менее, экранизация «Процесса», исполненная Орсоном Уэллсом великолепна: и даже перенесение действия на американский континент представляется чрезвычайно уместным.
…как режиссёр сумел передать таинственный дух Кафки, словно пропитывающий собой фильм?
Всё строится на полутонах, на тончайших нюансах, на последовательности… кошмаров…
В них ли вводил Кафка?
Та отчётливость, с которой словесно нарисовано «Превращение», не противоречит яви: кто может поручиться, что так не бывает – правда, Франц?
И цель рассказа, значительностью содержания превосходящего многие романы, вызвать сострадание: к несчастным и неудачливым, к теряющим всё, не нужным никому…хорошо, если сердобольная сестра найдётся.
Замза-насекомое страдает, умирая…
Вам жалко его?
Жалко всех…
Снова наваливает жуть исправительной колонии, где детальное описание машины казни, которой позавидовали бы отцы-инквизиторы, сочетается с садистическим восторгом, с каким повествует о ней офицер, ещё не ведающий, что период жестокости завершён, и он сам, адепт машины, станет её последней жертвой…
Но – период жестокости не будет завершён никогда: и загадки, какие в «Процессе», в полутёмном, огромном, пустотелом соборе будут загаданы, не подразумевают отгадок.
Чудесно описанный снег в «Замке» – так хрустко идти по нему, так много нападало, и…всё будет хорошо, мнится…
Как же, будет…
Замок лепится бесчисленными пристройками, текут, наползая друг на друга крыши, и где он – сам замок-то?
Не понять…
Цели не осуществляются?
«Мы никогда не выигрываем, иной раз нам это просто кажется, но такова маленькая любезность, которую даруют нам боги» - писал противоположный Кафке Джек Лондон: казавшийся столь мужественным, так отчаянно вторгавшийся в жизнь: ради победы, обернувшейся поражением.
Не о том же ли роман «Замок» – если, посмотреть в корень, нагло открыв основную дверь, презрев субординацию?
Интересно, как расправлялись с Кафкой критики, даже благодушно настроенные: каких только толкований не давалось: тут и марксизм приплетался: мол, бичевание бюрократизма от этого источника, и лупа модернизма наводилась, и сквозь кристаллы магического реализма рассматривали…
Кто во что горазд: и фрейдистский психоанализ мелькал…
…а была – просто панорама жизни: таковой она отражалась в душе писателя: и такой он показывал её прочим.
Вернее – отдавал бумаге, не стремясь к широкому показу.
Недаром – завещал всё сжечь: и – недаром – Макс Брод не решился осуществить завещания, подарив Кафку читающему человечеству.
Дневники его кажутся бесконечными: аскетизм, неуверенность в себе, истончённо-болезненные состояния, постоянное самоосуждения – задокументированы им художественно-жёстко: ибо и дневники писались, как произведения.
Космос литературы был для него…почти всем: и влияние Николая Гоголя легко сочеталось с влиянием Клейста, хотя Кафка воспринимается настолько оригинальным, что, мнится, любых влияний избежал.
А любил…
Очень многое: даже о такой – казалось бы! – не близкой ему книге, как «Ташкент – город хлебный» А.Неверова он высказывается, давая ей точную характеристику.
В литературе ему было проще, нежели в жизни, где один деспотизм отца чего стоил!
Кафка не состоял ни в каких политических партиях: что логично, однако – по некоторым данным – симпатизировал анархизму, читал, буквально вгрызаясь в них, труды Бакунина, Кропоткина, Прудона, Штирнера…
Виделась ли писателю свобода, обретающая плоть, за этим весьма призрачным и достаточно расхристанным движением?
Сложно ответить однозначно: во всяком случае другие политические симпатии Кафки не просматриваются.
…фотография пятилетнего Кафки рядом с игрушечной лошадкой: наверно – любимой.
Мальчик напряжённо вглядывается в сторону: глаза его сосредоточены: будто предчувствует свою судьбу: такую изломанную, насквозь одинокую, почти страшную.
Такую счастливую, когда речь заходит о литературе…
А вот – он, чиновник завершает день в конторе, тщательно раскладывает бумаги, запирает ящики стола.
Выходит в свой город: и таинственная Прага своеобразно приветствует его.
Он идёт мощёными улицами, минует трактир, где, наверное, в этот момент пьёт пиво Швейк, огибает огромную церковь, и… растворяется в перспективе времён, чтобы уже никогда, никогда не быть потерянным для человечества.