Литература или смерть

"Не могу молчать" - так обычно начинается литература в России. С вводного высказывания, которое опускается из-за своей традиционности. Неприлично отвечать на вводную фразу русской литературы в стиле "молчи, за умного сойдешь". Хотя некоторым грех было бы не воспользоваться таким советом. Никто почему-то не хочет сходить за умного, каждый хочет выговориться, не смочь молчать, высказать эту сакраментальную вводную фразу, которая всегда говорится в качестве принятой по умолчанию.

В нашем обществе как будто существует переизбыток истины. С давних времен - например, с того момента, когда Иван Грозный стал переписываться с Курбским, - весь политический процесс представляется в качестве литературного соревнования. Все (или почти все) пишут - пишут за народ, который ставит крестик. Одни составляют краткие, удобоваримые тексты, которые народ озвучивает перед невидимым лицом власти, радуя ее хорошо знакомыми вопросами, требующими вдумчивого отношения. Другие видят в этом извращение подлинной литературной работы и стремятся сказать то, что от народа было утаено именно в тот момент, когда его приучили говорить по шпаргалкам. То есть безмолвствовать. Неизвестно, собирается ли народ сойти за умного? Или ему проще сойти с ума?

Почему в России соревнуются писатели, а не партии, политики, движения, теории и т.п.? Эквивалентна ли позиция президента премии "Букер"? Ответ поможет дать краткая история литературы. Россия - страна, богатая полезными ископаемыми. Нефтью, всяческими минералами. И языком, то бишь языком в его товарном виде - литературой. Ведь, как всем известно, все, что в России есть, - это ее литература. Даже Глюксман, а он знаток России, с полным правом утверждает, что, если бы не русская литература, мировая цивилизация лишилась бы неотъемлемой части своего гуманистического содержания. А Россия вообще не смогла бы претендовать на то, чтобы входить в качестве хотя бы условно полноправного (как в G8) члена содружества цивилизованных государств. Не была бы цивильной. Так что литература - это не просто "неприкосновенный запас" или "стабфонд", как думают некоторые, для которых чуть что - сразу нужно припасть к живительному источнику русской литературы. Нет, литература - это признанная ценность России как таковой, конвертируемая валюта. Так что конвертируемый рубль нам не очень-то был и нужен. Вероятно, писатели русские не могут молчать именно в силу того, что молчание - золото, а золотовалютный стандарт был, слава богу, отменен.

Но это еще не вся история. Между языком и литературой существует тонкое соотношение, которого писатели обычно не замечают. Писатель - тот, кто занимается приватизацией языка. Он всегда может использовать его не по назначению. Говорить больше, меньше, немного иначе. В конечном счете писатель оказывается "гражданином другой родины" или "шпионом". В его речи появляются иностранные акценты. Иногда из-за таких вещей язык растет, национализируя писателя, - особенно если приватизация выполняется в виде "шага к народу". Но это в общем случае, достойном описания в трактатах по литературной критике. В России ситуация осложнялась тем, что литература уже была дана "естественно", "от природы" - безо всякой привязки к сложной процедуре приватизации и национализации. Двуязычие и иноязычие элиты - вещь вполне обыденная, но в России она приняла особый оборот. Французский язык, на котором говорила аристократия и дворянство, - это уже литература, но, скажем так, натурально выполненная, то есть безо всякого литературного труда, упавшая в руки. Особенность русского деспотического порядка в том, что здесь языки не перемешивались - например, одна система не надстраивалась над другой. Слово "шаромыжник" вошло в оборот совсем не от бар. Когда начала появляться литература на русском языке, этот процесс воспринимался в качестве аналога западной либерализации. Последняя предполагает принципиальное расширение круга политики - отсюда классические "либеральные партии". Но так ли было в случае с Пушкиным? Не проделал ли он ("ай да Пушкин!") гораздо более тонкий трюк, выполнив все либеральное движение лишь "формально", в "языке", оставив элитарное понятие политики неприкосновенным, то есть в конечном счете так и не дав русской политике родиться? Не обеспечил ли он уже имевшуюся в натурально усвоенном французском языке аристократии "литературу" неиссякаемым ресурсом - русским языком, захлопнув раз и навсегда дверь "реального" политического процесса? Или, вернее, ограничив его чисто русской политикой - то есть Емельяном Пугачевым, к которому великий классик питал всем известную любовь?

Итак, что же мы получили в таком странном образовании, как русская литература? Нестабильность и еще раз нестабильность. А также либерализм "для частного пользования". Аристократический брендинг, совмещенный с либеральными иллюзиями. Круп помещика, к которому прикреплена голова Арины Родионовны. Кентавр, одним словом. Нельзя сказать, чтобы жилось ему очень хорошо и что русские писатели не испытывали никаких сложностей (вспомнить Гоголя или Салтыкова-Щедрина). Однако сделать с ними они ничего путного не могли - в большинстве своем, поскольку проблемы эти не относятся к их ведомству. Возможно, единственным решением, которое в один момент замаячило на горизонте русской литературы, был самороспуск - самороспуск писателей постреволюционного периода, создавший в конечном счете таких гениев, как Хлебников или Платонов. Тогда можно было наконец расплатиться с "политикой" русской литературы, однако в самом скором времени политический режим перестал в своих существенных чертах отличаться от царских времен. Разве что французский язык не получил большого распространения.

Нужно не забывать об одной особенности: вышеупомянутый кентавр русской литературы обладает врожденным свойством - беспроблемностью политического как такового. Для аристократа политика не существует, потому что он в пределе сам себе суверен. Или, другими словами, любое решение аристократа уже политическое. Даже если он просто с кем-то пофлиртовал на балу. Собственно, "либеральное движение" для литературы и российской литературной политики сводится к жалости. Или к "правде о народе", что то же самое. Главное, что все с этим народом понятно. Конечно, самые умные, то есть отцы-основатели, не преминули проехаться по смехотворности либеральных тенденций. "Он фармазон, он пьет одно стаканом красное вино". Впрочем, на то он и Пушкин.

Худо-бедно русская литература хранила этот аристократический подход к политике. То есть знала только одну истину. Например, что народ страдает. С утра до вечера. Самое плохое, что народ и правда страдал, поэтому литература пришлась как никогда кстати. К началу новых времен аристократический режим работал на полную катушку. Особо отличившихся писателей отправляли для раскрутки за границу. Там они писали еще больше, чем здесь. Истина о России стала высказываться только литературно, только аристократически. Советский Союз не справился с перепроизводством литературной истины о самом себе, пришлось идти на уступки, однако литературы меньше не стало.

Конечно, в постперестроечную эпоху возникла новая литература, то есть даже не просто новые романы, повести, стихи, а новый "режим" литературы. Он уже не так рьяно поддерживал свой собственный политический режим, то есть режим высокоблагородной политики, для которой нет проблем своего собственного определения. Возникла практика "мелкой приватизации" языка и повторной приватизации литературы. Это интересный процесс, однако пусть он останется за пределами нашего рассмотрения. Ведь даже в отсутствии "большой литературы" ее режим, ее собственная политика оказалась рассеяна по всему культурному пространству подобно спорам грибов.

Теперь русскую классическую литературу можно найти там, где меньше всего ожидаешь. В выступлениях политиков или в рекламных объявлениях. В принципе, она даже не обязана гнездиться в высказываниях или текстах. Опознать ее можно по нескольким признакам, а вот что делать дальше - другой вопрос.

Среди этих признаков - аристократическая уверенность в том, что всем все понятно, или, что то же самое, уверенность в себе. Понятно заранее и априори. Истина не требует исследования или, не дай боже, конструирования. Она требует, чтобы ее, как "человека в маске", освободили. Истина - это просто другой суверен, закованный злобным двойником, узурпатором. Причем желания, интересы, история этого суверена никогда не проблематизируются. Все известно заранее, хотя и держится в тайне. Политическая истина - это просто абсолютный источник, который нужно очистить от завалов. Тайну надо открыть, ибо она вертится на языке, периодически срываясь с него, как брызги слюны.

Настоящая русская литература лишь удваивала режим деспотической речи, тогда как дело состояло в том, чтобы ее оборвать. Тем же самым она пытается - в лице своих многочисленных эпигонов, законных и незаконных сыновей, бастардов в прямом смысле слова, - заниматься и сейчас. В каждой мелочи, каждым жестом она говорит от лица суверена, нимало не задумываясь о том, каковы ее собственные средства генерализации, как она может говорить за всех, говоря от своего лица и только. Именно это обеспечивает любому русскому писателю заранее забронированное место в истории. Этот суверен не более чем иллюзия очевидности того, "как надо". Ведь русская литература с успехом отвечает на все проклятые русские вопросы, которые она же и поставила, и не важно, что эти ответы могут различаться.

Конечно, онтологически для русской политической культуры, то есть литературы, "всегда все понятно". Однако - и здесь повторно выдается ее аристократический блеск - это не значит, что каждый может говорить все, что угодно. К политической истине нужно уметь подойти. Знать такие подходцы - вот существо литературного таланта. Всем известное он облачает в одежды удачной метафоры. Зачем? А только для того, чтобы это всем известное открылось, но не исчерпалось, чтобы оно сверкало, как факел газа, бьющего из скважины, но никогда не кончалось. Понятно, что далеко не у всех есть привилегированные права на рудники метафор. Узок круг их, хотя многие не прочь.

Дмитрий Кралечкин
РУССКИЙ ЖУРНАЛ, 31.10.2006

Оригинал материала

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе