Метод Долгаревой

Более того: метод Долгаревой вырывается за флажки, установленные постмодернизмом. «Жажда жизни сильней». 

Всё описанное ниже — не более чем гипотеза, которую предлагает куратор Пространства «Фонд» (Екатеринбург), журналист Дмитрий Красноухов. 


Чем восхищает Анна Долгарева? 

Да тем же, чем и пугает.

Её последний сборник «За рекой Смородиной» — одна из жемчужин новой поэтической волны. Многое из него уже разобрано рецензентами: и «архетипы» (от древнерусских до советских), и беспощадная исповедальность Анны, и особое отношение к теме смерти. 

Всё это есть, и лучше об этом, наверное, уже не сказать. 

А мне бы хотелось поговорить об особом методе Анны Долгаревой. 

Рискну предположить, что он не имеет аналогов в русской поэтической традиции.

Спрячу секретик, отрою после войны.
Будет цветок земляники под Лисичанском,
Гильза, обрывок бинта, отражение луны.
Маленьким, маленьким будет — а станет гигантским.

Ключик к разговору о методе мне случайно подсказала сама автор — во время своего визита в Екатеринбург. 

— Меня называют поэтом-документалистом, — заявила Анна Долгарева на выступлении перед свердловскими ребятами-суворовцами. 

Такая констатация необходима, но недостаточна. 

Более того — в таком виде «мысль изречённая есть ложь». 

Потому что бытует стереотип: поэтическое высказывание есть некая эквилибристика над «реальной действительностью». Эдакая надстройка. То есть нечто по природе своей вторичное, несмотря на все свои прелести.

Полная ерунда. Как минимум в этом случае.

Долгаревская «документальность» — особого рода. Как по способу схватывания реальности, так и по способу вторжения в эту самую действительность. И это я говорю только о «производственной» части, не говоря о дальнейшей жизни этих пронзительных стихотворений.

Как Анна получает доступ к «первичной» реальности? В общем-то, никаких секретов здесь нет. 

Долгарева не только поэт. Она ещё военкор и (не)гуманитарщик. 

Гуманитарку и «негуманитарку» Анна доставляет нашим бойцам прямо на передовую — в том числе туда, куда просто так не пройти, даже с «бейджами» от Минобороны. 

Происходит бартер — она передаёт бойцам помощь, а взамен получает доступ к «исходникам». 

И — да — в этом есть новаторство. 

В отличие от деятельности поэтов-военкоров Великой Отечественной, долгаревское «погружение в реальность» является самостоятельным активизмом. 

Константин Симонов и Александр Твардовский были частью великой советской системы (что вовсе не отменяло их творческой индивидуальности). Институты замполитов, военкоров, агитации и пропаганды действовали на всю катушку в единой логике. 

— А как насчёт «Валькирии революции»? — спросит пытливый собеседник, имея в виду легенду Гражданской войны, русскую революционерку Ларису Рейснер. 

Да, ту самую Рейснер, которая добывала поразительные очерки с фронтов Гражданки — живые, огненные. С которой «срисовали» главную героиню «Оптимистической трагедии». Ту самую Рейснер, о которой Пастернак писал: 

Ширяй, как высь, над мыслями моими:
Им хорошо в твоей большой тени.

Действительно, отдельные ситуации на СВО напоминают зарисовки времён именно Гражданской, а не Великой Отечественной войны (причины этого стоит обсуждать отдельно).

Но есть одно немаловажное обстоятельство. 

Лариса Рейснер была комиссаром — представителем коммунистической партии в военной части (и наделённой командными полномочиями). Комиссар Рейснер действовала в хоть и складывающейся, но единой большевистской системе. 

Безусловно, в некотором смысле Анна Долгарева — «Валькирия спецоперации». И даже больше, чем Рейснер — «Валькирия революции». 

Но. 

В случае с Долгаревой мы имеем дело с внесистемным и суверенным погружением в самую гущу реальности — с самыми неявными последствиями.

Потому что я решила: я спускаюсь во тьму,
Как Персефона в Аид.
Болит. 
Потому что я сказала: я на войне.
Не где-нибудь рядом. 
И я бежала в подвал под «Градом»,
И комроты вёз меня, пистолет направив
Туда, откуда смерть приходит без правил.

Да, это погружение именно в такую действительность. 

У нас же «Поэзия русского лета»? «Вот такое хреновое лето», как говорилось в анекдоте. 

Зато честно.

— Но постойте! — начнут ворчать на нас люди с камерами и в белых перчатках. — Какая же это документалистика, если речь идёт об образах, тропах, отсылках к древним мифам (Персефона, Аид)? 

Не пугайтесь. Это подают свой голос «трушные» документалисты. От слова «true» (правдивые, то есть настоящие-настоящие). 

Пора бы и с ними нам расправиться. Заодно довыяснив, в чём заключается метод Долгаревой.


Продолжение следует...

Поделиться