Писатель Виктор Ерофеев — о многоликости Евгения Евтушенко.
Фото: РИА Новости/Григорий Сысоев
Многие, очень многие, и я в том числе, давно похоронили Евгения Евтушенко как поэта. Казалось бы, он весь остался где-то там, в прошлом. Это бездарное отношение к сущности творчества. Но внезапно его смерть вернула нам его живым, таким живым, который будет жить долго, может быть — всегда.
Поэт имеет право на всё. Это не признание поэтической вседозволенности, а всего лишь поиски источника поэтического вдохновения. В России эти поиски безграничны. Об этом он сказал свои главные слова. Они превратились в мантру: «Поэт в России больше, чем поэт».
Такое может сказать только тот, кто прожил в русской поэзии много жизней и кто при этом остался верен себе.
Родившийся в маленьком сибирском поселке Зима, Евтушенко обладал энергией, равной такому мощному мегаполису, как Москва или Нью-Йорк. Его энергия сбивала с толку малоподвижных людей. Его поэзия стала взрывом этой энергии. Взрывом, который услышали во всём мире.
Он — наш главный шестидесятник. Остальные равнялись на него, обгоняя, отталкиваясь, сторонясь, боготворя или ненавидя. Но именно он задал движение политической оттепели. Он сделал всё, чтобы превратить ее в весну.
Но как «сделать» весну? Как растопить сердца наших соотечественников, прошедших через ужасы своих жизней? Евтушенко обнаружил в себе талант лирика. Он разморозил людей, первым после смерти Сталина заговорив в поэзии о любви. Искренне, просто, проникновенно.
Я помню этот синий томик его стихов. Зачитанный мною еще в школе до дыр. Катехизис весны. Он справился со своей задачей. Он наклонился и, как когда-то советовал Пастернак, нашел в траве свою поэтическую интонацию. Тогда это выглядело поэтическим открытием.
Такое открытие стало его первой жизнью. Это была жизнь лирических стихов, помноженная на кучу влюбленностей, на чрезвычайную любовь к Белле Ахмадулиной, на страсть к самому себе с ароматной добавкой скандалов, пестрых одежд и молодого тщеславия. Он был везде самым молодым: и в Союзе писателей, и как кандидат на Нобелевскую премию. Он упивался собой. Но всё лишнее, недостойное тонуло в весеннем обожании его как поэта.
Любовь не справилась с системой. Он встретил свою вторую жизнь вольнодумцем, чуть ли не диссидентом. Она пришла к нему вместе с путешествиями по миру. Он открыл страны, не похожие на стареющий коммунизм. Он открыл парижские базары. Он даже встретил Хемингуэя в копенгагенском аэропорту. Или похожего на него. Во всяком случае он понял, что существуют другие измерения свободы. Тогда для него открылась большая тема: как вылечить нашу Историю? На этот вопрос он откликнулся своим гениальным стихотворением «Бабий Яр». Я думаю, это — его Эверест. И хотя Евтушенко не создал нечто похожее на поэтическую лестницу Маяковского, образность Мандельштама, вселенский абсурд Хармса, он именно своей искренностью пробился к своему Эвересту. И на эту искренность написал музыку к «Бабьему Яру» Шостакович. И за нее пострадал главный редактор «Литературной газеты» Валерий Косолапов, который напечатал «Бабий Яр» (его за это выгнали с работы), — совершив не меньший подвиг, чем Николай Надеждин, издатель «Телескопа», опубликовавший в 1836 году философическое письмо Чаадаева.
Я познакомился с Евтушенко в середине 1960-х. Мне было 17 лет. Я был студентом филфака МГУ и безумным обожателем поэта. Я пришел к нему в гости: он прочитал мою курсовую работу о неологизмах Хлебникова и призвал к себе. Я ждал около получаса в прихожей, пока он учил испанский с каким-то кубинцем. Раздался звонок. Вошли Бродский и Аксенов. В прихожей мы стояли вчетвером. Странно, что я не упал в обморок от счастья. Евтушенко сказал, показав на меня: «Это гениальный исследователь Хлебникова». Все замолчали. Это был еще один повод для счастливого обморока. Благодаря Евтушенко я стал «своим» — и за этот только один немыслимо щедрый жест, открывший мне жизнь, я уверен, что Евтушенко достоин райских кущ.
Третья жизнь Евтушенко сложилась из компромиссов. Желание поэта ездить по миру, встречать знаменитостей и царить в поэзии в Советском Союзе стоило немалых затрат личной свободы. Он уже в «Братской ГЭС» (1965) стал потихоньку кривить душой, хотя делал вид, что у него душа революционера нового ленинского призыва. Моему поколению это казалось неубедительным. В конечном счете, когда мы с Аксеновым составляли в 1978 году неподцензурный альманах «Метрополь», мы не пригласили поэта участвовать в нем — нам показалось, что он заигрался.
Четвертая жизнь Евтушенко привела нас к столкновению. Во времена перестройки он написал обширную автобиографию. Если первая, предварительная, автобиография начала 1960-х годов, опубликованная во Франции, показалась мне литературной бомбой, то это было странное самооправдание своих компромиссов. Время было свободное, свободнее, чем сам Евтушенко: я написал резкую рецензию. Наше общение закончилось. А потом он уехал в совсем другую жизнь, в США.
Я преклоняюсь перед его мужеством: он смог осилить невозможные болезни. Я с большим уважением отношусь к его жене, которая все эти последние годы помогала ему преодолевать невзгоды старости. Он не потерял свою потрясающую энергию. Она чувствовалась даже на большом расстоянии.
Евтушенко останется для всех нас большим поэтом весны, которой не случилось, но которую мы пережили в сердце, потому что именно он растопил сердца нашего поколения. Без него мы были бы иными, скорее всего, никакими. Мы не должны этого забывать в любых погодных условиях. Вместе с ним — вечно молодым — постараемся жить надеждой.