Максим Горький о чтении в бане, крылатом козле и трусе Шопенгауэре.
Недавний стопятидесятилетний юбилей Максима Горького прошел без особого шума.
«Горький» такого отношения к нашему эпониму не одобряет, поэтому мы подготовили «Инструкцию по выживанию», для которой отобрали цитаты из Горького о книгах и чтении, четвероногой рыбе, пассивности русских и других важных предметах.
О чтении
Чтение требует времени и одиночества. Я, например, будучи мальчиком, читал на печи по ночам, занавешивая огонь одеялом, чтобы не видно было, что я читаю, и чтобы наутро меня за это занятие не вздули. Хорошо также читать сидя под столом и оградясь непроницаемыми для огня предметами. В пустой бане. Вам, вероятно, нет надобности прибегать к таким ухищрениям, а потому — читайте просто, сидя за столом.
О том, что читать
Рекомендую — начните с истории, с древних писателей, «отцов истории»: Геродота, Фукидида, Ливия, Тацита и так далее до Моммзена, Гиббона, они Вас научат, что надо читать попутно с ними, и приведут Вас — к самому себе.
О писательской жизни
…потом я сделался писателем — это очень трудное дело, хоть я и люблю его.
Трудно оно больше всего потому, что эти взрослые люди, которые читают книжки, должно быть, забывают, что писатель тоже человек, и разглядывают его так, как будто он четвероногая рыба или крылатый козел.
Это очень мешает жить, обязывает любезно улыбаться, когда совсем не хочешь улыбок, и все время необходимо вежливо говорить взрослым:
— Благодарю вас за внимание, я весьма польщен.
И думать про себя: «Желаю вам от всей души, чтобы у вас заболел зуб!»
О русских писателях
***
Мне, видите ли, писатель, а особенно русский, кажется всегда большим человеком. Это мужественный свидетель, строгий судия; в нем, в его душе, звучат тысячи жалоб, кипит огонь ненависти и гнева, живет великая любовь к миру и — всегда! — вера, необоримая вера в победу его дорогой мечты. У него нет времени жаловаться на тяготу личной своей жизни, он целомудренно сдержан, когда выражает свою личную боль, тоску, недоумения свои. Он сходит с ума от тоски, но молча. А пока он может говорить связно и разумно, говорить все только о ней, о «Святой Ефросинье», — «всей России», о своей удивительной, славной, неуклюжей юной и насилуемой варварами стране. Ему, как Вы знаете, вырывают язык, рубят пальцы, он мычит, но — о ней! Всегда – о ней! Он в нее верит, он ее любит. Русский писатель — милый и дорогой мне человек, которого я могу изругать сквернейше и — ни на миг не потеряю уважения к нему, лучшему писателю мира, русскому писателю, который в дальней родне своей, думаю, имел и строго правдивого Илью и Ваську Буслаева, того Ваську, что, не сняв рубахи, во святом Иордане купался, вопреки обычаю, бесстрашный.
***
Русский писатель должен быть личностью священной, в России нечему удивиться, некому поклониться, кроме как писателю, — русский писатель каждый раз, когда его хотят обнять корыстные или грязные руки, должен крикнуть: «Прочь, я сам знаю, кто я есть в моей земле!». В моей земле, Леонид, так и говори, ибо наш брат прикрывает раны и язвы ее сердцем своим, и наше сердце, распластанное по ней, топчут копыта скотов — ты это знаешь уже. (Из письма Леониду Андрееву)
О жизни, полной смысла
Что такое писатель? Тот или иной строй нервов, так или иначе организуемый давлением психический атмосферы, окружающей его. Человек наших дней мучительно беззащитен от влияния среды, часто враждебной ему, — беззащитен, потому что психически беден, бессилен…
Вы извините меня за грубое сравнение, но — многое в современной литературе похоже на рвоту. Люди отравлены впечатлениями бытия и — хворают. У огромного большинства ныне пишущих недостаточно развита — а у многих и совершенно не развита — способность организма к сопротивлению социальным ядам, проникающим в него. Психика неустойчивая, всегда тревожно колеблющаяся. Прибавьте к этому впечатлительность почти болезненно повышенную и полное отсутствие того корректива, который способен произвести внутри, в мозгу писателя, работу отбора впечатлений, организацию их. Мне кажется, что этот корректив — ощущение мира как процесса активного, динамического, процесса, в котором все временно, только движение вечно. Знаю, есть люди, утверждающие, будто движение это бессмысленно, оскорбительно для гордости человеческой, но знаю также, что всего менее истинно человеческой гордости именно у тех, кто о ней говорит часто и громко. А для меня жизнь полна смысла — она великолепнейший процесс накопления психической энергии, процесс очевидный, неотрицаемый и, может быть, способный даже мертвую материю превратить в чувствующую и мыслящую.
О пассивности русских
Читаю я, читаю рукописи, в месяц прочитываешь штук сорок, и порою становится так нехорошо на душе, что невольно думаешь: а быть этой России — китайской провинцией! Ибо до отчаяния пассивны наши люди, а эта пассивность ненавистна мне и пагубна для нашей страны. Пагубна.
О самоубийцах
Я не люблю самоубийц. Всем живется трудно, все одиноки, тот, кто этого не выносит, дешево стоит. Жизнь — работа, кто не находит в этом удовлетворения — его воля умереть, но жалеть о нем не стоит, мне кажется. Сурово? Как жизнь.
О «чистом» искусстве
Для меня лично несомненно, что всякая идея может быть облечена в художественную форму, это дело таланта. В бытие «чистого» искусства, кое было бы совершенно свободно от социально-педагогических тенденций, — не верю, такового не вижу и возможным его не считаю. Гениальнейшие наши писатели Достоевский и Толстой тенденциозны и там, где они стоят пред нами как художники.
Не представляю, как можно явления жизни делить на два ряда, из коих один подлежит ведению публицистики, другой — «чистого» искусства. Любовь, голод, смерть, насилие над личностью, пошлость и невежество — темы, как Вы знаете, лежащие в основе величайших произведений литературы, и в то же время это ежедневные темы публицистики.
О ценности русской литературы
Литература — это страшно серьезное дело, а особенно в наши дни и особенно у нас на Руси, где пока, кроме литературы, искусства, немного есть ценного, красивого и великого.
О свободных людях и осмеянии физического
Я человек субъективный и смотрю на дело так: обязанность — а то, если хотите, — задача литературы не вся в том, чтоб отражать действительность, столь быстро преходящую: задача литературы — найти в жизни общезначимое, типичное не только для сего дня. Сей день, его же сотвори боярин Столыпин со октябристы и черносотенцы — особого значения в истории человечества иметь не может… Пора прекратить панихидки распевать по усопшим рабам и — главнейшее! — пора понять, что в стране, которая еще так недавно столь величественно всколыхнулась, в этой стране должны быть и есть свободные, новорожденные люди, а этим людям рассказов о излишнем употреблении уксусной эссенции — не нужно, зачем им это?
Они, люди эти, самое ценное земли, они наша посылка в будущее. Кто они? Не знаю. Рабочие? Вероятно, и среди рабочих есть новый русский человек, и среди крестьян и т. д. Вот они сочиняют преуморительные частушки и вот смеются над каторгой, над своими ранами и физическими терзаниями жизни. Знаете, это превосходнейшая штука — осмеять физическое! Уж очень мы его высоко ставим иной раз.
Об отношении людей друг к другу
Все кажется, что вы, бабы, несправедливы друг другу больше, чем мы, мужики, к вам. Не хотелось бы, чтоб это была правда, ибо — по совести! — ничего не знаю гаже и пошлее, чем отношения современного мужика к бабе.
Когда мы будем более людями? Вот вопрос, не дающий мне покоя ни днем ни ночью.
О Боге
Бог, вернее боги, существовали и существуют — ибо все, что было и есть в мысли и чувстве, существовало и существует в жизни.
Бог есть частность человеческого мышления о мире, о смысле жизни, он был необходим, как необходима вообще всякая гипотеза; бог есть прекрасное произведение мысли и чувства человека, выше бога творчество наше поднялось лишь в образе Прометея.
Можно ли исключить имя Бога из рассказов о мучительных поисках людьми смысла жизни, ее гармонии, можно ли, говоря о стремлении человечества к совершенствованию своего бытия, умолчать хотя об одной его попытке объяснить, оправдать это мучительное бытие?
Мне кажется — нельзя. Следует говорить о Боге во всем многообразии представлений о нем, но не надо только забывать, что Бог — как все — существовал и существует в чувстве и разуме человека, а не вне его…
И только ощущая мир как целое, если и хаотическое во дни нашего бытия, но всегда и непрерывно стремящееся к гармонии, мы можем претворить этику в эстетику, можем воспринять все бытие как великую красоту, как непрерывное движение вперед, в будущее, сказочное и чудесное.
В широте этого воззрения боги находят себе место, вполне достойное их красоты, но, как мне кажется, это мироощущение совершенно и прочно охраняет душу от веры в Бога как силу произвольную, противоречивую, необъяснимую, чудесную.
Человек не должен думать, что существует нечто непознаваемое — есть только непознанное.
О социализме
…социализм дорог и важен именно потому, что он — единственный путь, коим человек всего скорее придет к наиболее полному и глубокому сознанию своего личного человечьего достоинства. Иного пути — не вижу. Все иные пути — от мира, один этот — в мир. Требуется, чтоб человек однажды сказал сам себе: «Аз есмь создатель мира». Именно отсюда — и только отсюда! — могут родиться новый человек и новая история.
Об импотентах и трусах
Юношеская Ваша грусть — дело прекрасное, дорожите ею, она плодотворна. И любовь Ваша да будет чиста, пусть будет немножко грустной, даже — неудачной, но чистой. В половом отношении — берегите себя, не расходуйтесь очень-то, а то и себя самого ограбите, да и женщину, кою Вам суждено полюбить, тоже обворуете.
Главное — себя берегите, ибо любовь Вас ждет крепким, чистым, удивленным пред нею до слез, до безумия, до бурной радости. Если говорить о богослужении — так это любовь к женщине, и ничто другое. Болванам, которые кричат о рабстве человека, интересах рода, роковой силе инстинкта и прочее, — не верьте, это импотенты и трусы. Наиболее талантливый из них немец Шопенгауэр и еврей Вейнингер…
О русской бездеятельности
Мы все любим философствовать и мечтать, лучшую энергию свою мы тратим на мечты о добре, а делать добро — не умеем и не учимся. У нас наиболее пассивные в борьбе со злом люди те, которые чаще и громче говорят о торжестве добра. Возьмите толстовцев, например. Спасения мы ждем не изнутри, не от своей воли, а извне, от Бога, от японцев, немцев, кадетов, от «белой кобылы», упавшей с небес, как у Глеба Успенского. В нас много тяжелой восточной крови, мы предрасположены к созерцанию, ленивы и бездеятельны. Со всем этим в русской душе надо бороться упорно, постоянно, не покладая рук.
Об отношении к женщинам
Какие все стали жадные на бабье тело и — как не здорова эта жадность! Относятся к женщине ужасно и оскорбительно: как к водке, как к морфию, ищут в ней «забвения» и — только! Только! Ты подумай — не страшно ли и не пакостно ли: человек ищет забвения в живом человеке, как в кабаке, как в публичном доме.
Об успокоении
Успокоения мне — не желайте, оное — невозможно да и отнюдь не желательно. Уж лучше будем беспокоиться до конца дней, это и нужнее стране, да и нас достойней.