Книга Ханны Кралль опоздала к русскому читателю на тридцать лет. Ее не переводили в советские годы, и это понятно: славянская вина перед евреями, восстание в Варшавском гетто, герои, имевшие наглость не погибнуть смертью храбрых, а выжить и свидетельствовать, — любого из этих пунктов было достаточно, чтобы сделать повесть непроходной по меркам советской цензуры. Ее перевели в 1990-е, но и тогда до книги дело не дошло — собственное непредсказуемое будущее интересовало нас в те годы намного больше, чем соседское прошлое (перевод Ксении Старосельской, тот самый, что вышел в «Тексте», в начале 1990-х появился только в журнале «Иностранная литература»). Самое удивительное, что книгу Ханны Кралль издали сейчас. Не только потому, что ее исключительное новаторство трудно оценить после фильма Клода Ланцмана «Шоа» и всего, чему научилась сегодняшняя журналистика горячих точек (здесь важно понимать, что и Ланцман, и Кшиштоф Варликовский, и журналистика многому учились именно у Ханны Кралль — просто потому, что она первой заговорила о войне так, как о ней до сих пор не говорили). В России, где любят большие цифры и коллективные действия, Ханна Кралль по-прежнему рискует остаться непонятой. Хотя бы по той причине, что ее тема — частный человек и его личный выбор, за который он будет отвечать сам. В том числе за выбор собственной смерти.
Положим, больших цифр в ее книге тоже хватает. Эти цифры давно вошли в школьные учебники, но Ханна Кралль упрямо повторяет их как заклинание. 6 миллионов погибших евреев. 400 тысяч узников Варшавского гетто, вывезенных в лагерь смерти Треблинка. 40 тысяч самых молодых и сильных, оставшихся в гетто и поднявших восстание в апреле 1943 года. Разумеется, обреченное.
Главный герой Ханны Кралль, из разговоров с которым и сложена книга, не просто участвовал в этом восстании. Марек Эдельман был одним из его вождей. После того как погиб Мордехай Анелевич, фигура номер один в истории восставшего гетто, Эдельман (старше многих других, ему уже исполнился тогда 21 год) был вынужден возглавить штаб. Эту роль он, привыкший многое выбирать, как раз не выбирал — просто так получилось, что кто-то должен был подбадривать людей и раздавать им оружие. Выбирали Эдельман и его товарищи между смертью в газовой камере и смертью с винтовкой где-нибудь на развалинах гетто. Вторая казалась им более достойной — кроме того, что она приподнимала умирающего в собственных глазах, был еще шанс, что такая смерть научит чему-нибудь других. «Нехорошо поступил Черняков: умереть следовало с треском, — так принято было в этом кругу относиться к самоубийцам. — Собственно, только за это мы к нему в претензии. За то, что он распорядился своей смертью как своим личным делом».
Не то чтобы Марек Эдельман, в середине 1970-х рассказывающий все это Ханне Кралль, позволил себе чрезмерно скептически оценивать собственные взгляды тридцатилетней давности. Дело всего лишь в том, что на восстание в гетто он смотрит из иной перспективы. Две недели летом 1942 года, пока продолжалась «ликвидация гетто», больничный санитар Эдельман стоял на площади, где грузились вагоны в Треблинку, и выдергивал из толпы людей, которые могли пригодиться в подпольной борьбе (уводить их с площади помогали подкупленные подпольщиками полицейские). 400 тысяч человек он лично проводил на смерть, для нескольких десятков из них — опережая Господа Бога — сам выбрал жизнь. Подарком спасенные распоряжались по-разному, были такие, кто добровольно тут же возвращался в толпу. Все знают доктора Корчака, говорит Марек Эдельман Ханне Кралль, но кто знает Полю Лифшиц? А ведь Поля выбрала, не позволила другому решить за себя, и ее выбор нельзя не уважать: она отказалась от героической смерти с винтовкой, когда поняла, что ее маму везут на совсем не героическую смерть в газовую печь. И нырнула в тот же вагон, где была мама.
Ханна Кралль начинает разговор с Эдельманом — героем гетто, но почти сразу переходит на его оптику — человека, добровольно отказавшегося от роли героя, такая роль ведь тоже навязана извне, а значит, сродни смерти, на которую сам ты не давал согласия. Отказ от героизма в случае Эдельмана имеет как минимум то преимущество, что позволяет говорить о смерти и жизни других чуть-чуть честнее, чем это принято в кино или даже в учебниках истории. С той точки, которую выбрал для себя Эдельман, умереть в газовой камере или от голода — ничуть не менее человечно, чем поднимать восстание в гетто. Память его друга Анелевича нельзя оскорбить, рассказав, как мать повстанца, торговка, обманывала покупателей на рынке. К тому моменту, когда Ханна Кралль приступила к своей книге, за Эдельманом уже закрепилась репутация «неправильного свидетеля», который помнит не то, что нужно, — если есть в этой книге смешные эпизоды, то они, конечно, там, где на Эдельмана обрушиваются добропорядочные американские предприниматели: они ведь помогали восставшему гетто своими трудовыми долларами и теперь имеют право запретить воспоминания, сводящие Анелевича с пьедестала. Может быть, еще и поэтому Марек Эдельман в повести говорит не слишком охотно, оставляя за собой право отказаться от ответа. Свидетельство как добровольный выбор и персональная ответственность — Ханна Кралль строит свое повествование так, чтобы эта свобода, свобода рассказчика, стала отправной точкой для всей истории Эдельмана. И здесь, судя по всему, она снова одна из первых в длинном ряду уже сегодняшних интервьюеров, мемуаристов и репортеров.
Послевоенная жизнь героя у Ханны Кралль зарифмована с его судьбой в гетто. Он снова выбирает, снова живет наперегонки с Богом — теперь в качестве хирурга-кардиолога, который умеет отсрочить смерть. Мареку Эдельману вообще суждена была долгая жизнь: он успел побывать в «Солидарности», дожил до новейших времен, увидел, как книга, написанная о нем и с его помощью, изменила сознание современников. С конца 1980-х «Опередить Господа Бога» входит в Польше в обязательную школьную программу по литературе, общественная дискуссия о вине поляков перед евреями, спровоцированная книгой Ханны Кралль (конечно, не только ею), сама по себе уже требует десятка документальных романов. Которые в России, видимо, еще долго будут читаться как фантастические.
Елена Рыбакова
Московские новости