Неопавшие листья: новая книга о Розанове

В серии «ЖЗЛ» вышло новое жизнеописание, пожалуй, самого почитаемого у нас русского мыслителя — блистательного, уникального, в чем-то последовательного, в чем-то противоречивого. 

«Розанов» Алексея Варламова производит впечатление очень нужного, всегда своевременного бестселлера.


«Бесстыжее светило», «гнилая душа», «человек душевного мрака», — щебетали современники Василия Васильевича. «Редкий талант отвратительнее его», — поддакивал им юный Александр Блок.

Восхищались значительно реже. Например — Мережковский: «Считаю нужным оговориться, что я считаю Розанова всемирно гениальным писателем». «Ни в ком жизнь отвлеченных понятий не переживалась как плоть; только он выделял свои мысли — слюнной железой, носовой железой; чмахом, чмыхом; забулькает, да и набрызгивает», — делился воспоминаниями Андрей Белый, который тоже ставил его очень высоко.

Точней и лаконичней всех высказался гимназический ученик философа Михаил Пришвин: «Розанов как шило в мешке, его не утаишь!».

Многое в судьбе этого уникума напророчила унаследованная от родителя фамилия. Как сообщает автор книги, «деда по отцовской линии звали Федор Никитич Елизаров, был он сыном священника, внуком священника и сам служил священником в селе Матвееве Кологривского уезда Костромской губернии. Розановым стал родившийся в 1822 году его сын Василий, после того как отрока отдали в семинарию. Такая была у колокольных дворян традиция: менять фамилии своим отпрыскам, посылая их на учебу».

В 1864-м, когда Василию-младшему шел девятый год, в романе-предостережении Николая Лескова «Некуда» возник раздражительный учитель Розанов, более того, выведенная там графиня Салиас де Турнемир (в реальной жизни беллетристка Евгения Тур) сыграла знаменательную роль в судьбах обоих писателей, переведенных ее хлопотами из провинции в столицу.

Наметивший мистическую фабулу Варламов некоторое время прилежно следует биографической канве: безотрадное детство, перемена трех гимназий, сделавшие из Васи книгочея и виртуозного мечтателя, то гипнотизировавшего учителей пристальным взглядом, то, прикрывшись учебником, витавшего в эмпиреях; облучение Достоевским, мало давшая уму и сердцу университетская учеба; ранний, злосчастный «идейный» брак с бывшей спутницей Федора Михайловича Аполлинарией Сусловой; затем — дурное учительство в елецкой гимназии (Розанова ненавидели ученики и коллеги, звали Козлом, и вроде даже было за что); внезапно, сам собой, «от сырости» сочиненный философский трактат «О понимании»; второй, счастливый до времени брак и переезд в Петербург по протекции чиновников-славянофилов...

Затем автор дает свободу почерку, изящно вплетая житейские обстоятельства в перипетии интеллектуальной эволюции, которая состояла в нараставшей амплитуде колебаний — от благонамеренного охранительства к теориям реформации образовательной системы и проклятого, все и вся заострившего брачного вопроса. Ни Суслова, ни церковь, ни законы не дозволяли оформить развод, и все появившиеся на свет после тайного венчания розановские девочки оказывались незаконнорожденными (им как не имевшим прав наследства в «случае чего» грозила участь парий)...

И тут, по словам Мережковского, «Розанов, будучи верным сыном православия, завопил от страшной боли, от боли религиозной. Он — не пустяшно религиозен. Он принадлежал церкви всей душой. Он вышел из консерваторов; все либералы считают его архиреакционером. Такой человек, находясь в лоне церкви, завопил от нестерпимой боли таким голосом, что, клянусь, если бы перевели его книги, то его бы услышала вся Европа, но в нашем обществе, по нашей лени и косности, почти никто его не слышит».

Он болезненно зациклился на отношениях православия, еврейства, а затем и египетского жречества к полу, взбудораженно перевернул стол с вековыми преданиями и установлениями, Василия Васильевича едва не предали анафеме, но — обошлось. «Розанов был врагом не Церкви, а самого Христа, который заворожил мир красотой смерти, — утверждал Бердяев. — В церкви ему многое нравилось. В церкви было много плоти, много плотской теплоты. Он говорил, что восковую свечечку предпочитает Богу. Свечечка конкретно-чувственна, Бог же отвлечен. Он себя чувствовал хорошо, когда у него за ужином сидело несколько священников, когда на столе была огромная традиционная рыба. Без духовных лиц, которые почти ничего не понимали в его проблематике, ему было скучно».

«Консерватор, славянофил, ортодокс, каким он прибыл из провинции в Петербург, В.В. в общем-то никому особенно любопытен не был. Просто еще один, — договаривает Варламов. — Да, задиристый, более яркий, более талантливый и радикальный, чем прочие, составивший себе определенную известность, и что? А вот Розанов язычник, Розанов антихристианин, египтянин, Розанов с темой пола, Розанов, по выражению Гиппиус в ее рецензии на книгу «В мире неясного и нерешенного», «великий плотовидец» — иное дело».

Успех к нему пришел с переходом в суворинское «Новое время». Закат начался с обличения защитников Бейлиса, «дело» коего служило в глазах российской интеллигенции черной меткой...

Свои последние дни мыслитель провел близ Троицкой лавры. Были они душераздирающими (голодал, собирал окурки у кабаков, буквально молясь «на творожок с сахарком»), и в то же время осиянными нездешним светом. Для изображения того страшного периода автор новой книги нашел самые пронзительные краски, уточнив при этом: в мир иной Василий Васильевич отошел раскаянным христианином, под платом Преподобного Сергия.

Пристально отследив метаморфозы великого ума, оказавшегося в плену неустранимых и оттого бесценных для рефлексии житейских обстоятельств, Алексей Варламов поступил как нельзя лучше. Нить розановских прозрений и мытарств сплетается у него в клубок «идейных исканий», от которых — в силу масштаба личности — герой виртуозно уклонялся. Язычество оказалось ему любезно тем, что позволяло расплеваться с душной психологией, «вопросы пола» заменили злобу дня, еврейская тема позволила соприкоснуться с животворной мистикой соитий.

«В какой-то момент, — отмечает Варламов, — ему стало чуть легче, консерватизм улетучился, яко дым (но недалеко, чтобы всегда успеть вернуться), а вот последствия его переоценки прежних взглядов, его «полевения» и движения в сторону молодого древнего солнца оказались такими, каких, наверное, никто не мог ожидать, и в первую очередь он сам. Розанов — взлетел!».

«Сколько можно иметь мнений о предмете?

— Сколько угодно... Сколько есть мыслей в самом предмете, ибо нет предмета без мысли, и иногда — без множества в себе мыслей.

— Можно иметь сколько угодно нравственных «взглядов на предмет» и убеждений о нем?

— Сколько угодно.

— На каком расстоянии времени?

— На расстоянии 1 дня или 1 часа, при одушевлении — нескольких минут.

— Что же у вас 100 голов и 100 сердец?

— Одна голова и одно сердце, но непрерывно тук, тук... И это особенно, когда вы «спите», вам «лень» и ни до чего дела нет... Когда я снаружи засыпаю и наступают те «несколько минут», когда вдруг 100 убеждений сложатся об одном предмете.

— Где же тогда истина?

— В полноте всех мыслей. Разом. Со страхом выбрать одну. В колебании.

— Неужели же колебания — принцип?

— Первый в жизни. Единственный, который тверд. Тот, которым цветет все, и все живет. Наступи устойчивость — и мир закаменел бы, заледенел».

Не тут-то было, Василий Розанов отогрел его, этот устойчивый обывательский мир, воспевая пол, семью, повседневность, затмив угловатую, тавтологичную, да, пожалуй, и вовсе невостребованную en masse «академическую» философию. Без Розанова просто-напросто не существует полноценной русской мысли, постоянно ускользающей, закручивающейся, недоговориваемой и в то же время всеохватной.

В жэзээловской биографии предшественника Варламова Александра Николюкина (издателя розановского тридцатитомника) феномен вихрящегося думания как трепетного недомыслия вкупе с восхищенным домысливанием рассмотрен поверхностно, вскользь. Новое издание явно претендует на место среди главных, первостатейных текстов о Василии Васильевиче, где особо выделяются знаменитое ерофеевское эссе, «Бесконечный тупик» Дмитрия Галковского и составленное Виктором Сукачем жизнеописание.

Трогательная книга Варламова затрагивает и неисследованные, наследственно-трагические судьбы розановских дочек. Ни одна из них не выполнила наказ отца — выйти замуж и плодоносить.

Другой завет философа касается всех нас: «Счастливую и великую родину любить не велика вещь. Мы ее должны любить именно когда она слаба, мала, унижена, наконец глупа, наконец даже порочна. Именно, именно когда наша «мать» пьяна, лжет и вся запуталась в грехе, — мы и не должны отходить от нее», — как, несмотря ни на что, не отстранялся он сам ни от своей бедной, хворой матушки, ни от тяжело болевшей супруги, «мамочки» Варвары Дмитриевны, ни от поруганной, истерзанной, но хранимой Богом России.

Автор
Алексей КОЛЕНСКИЙ
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе