Невроз времени

Путеводитель по темам современной русской литературы

Последние двадцать лет русская литература пытается найти свое место в новой реальности, нащупать правильные, соответствующие духу времени темы. Задача не так проста: от современного писателя ждут, что он, с одной стороны, продолжит великую литературную традицию с ее «проклятыми вопросами», а с другой — будет достаточно «актуален» и не только опишет, но и интерпретирует, осмыслит действительность. 

При этом предполагается, что новой литературе не помешало бы преодолеть свою провинциальность, а также уделить как можно больше внимания массовым жанрам, но без ущерба для качества. Таков, грубо говоря, общественный запрос. Однако писатель не всегда соответствует запросу, и это правильно. «РР» попробовал разобраться, какие темы предлагает сегодня читателю современная русская проза

1. Человек в экстремальной ситуации

Почему популярна

Самых популярных экстремальных ситуаций у нас две: тюрьма и война. Причины понятны: от первой гражданам РФ не рекомендуется зарекаться никогда (читайте поговорки и следите за делом Pussy Riot), вторая тоже вечно актуальна для сверхдержавы со всеобщей воинской обязанностью. Обе темы были подробно разработаны в советское время — любой пишущий про тюрьму вынужден конкурировать с «Одним днем Ивана Денисовича» Александра Солженицына и «Колымскими рассказами» Варлама Шаламова, а военная проза находится под несомненным влиянием традиции советской фронтовой литературы.


Суть

Как остаться человеком в нечеловеческих условиях.

Яркие представители

Тюремная тематика пользуется неизменной популярностью в сегменте массовой литературы, но действительно интересные вещи встречаются нечасто. В середине нулевых интересно повернуть тему смогли Владимир «Адольфыч» Нестеренко, который написал на тюремно-блатной основе бодрый триллер «Чужая», и Андрей Рубанов, на собственном тюремном опыте создавший жесткие, одновременно автобиографические и философские романы о том, что представляет собой современный русский мужчина («Сажайте, и вырастет», «Великая мечта»).

В военной прозе есть два направления: с одной стороны, это писатели, к войне отношения не имеющие, но о ней пишущие, с другой — ветераны боевых действий. Фактически эти два направления развиваются параллельно: участники боевых действий пишут и публикуют свои тексты как в жанре фикшн, так и нон-фикшн в интернете, но — за редким исключением вроде Аркадия Бабченко, который побывал на чеченской войне и как солдат, и как журналист и написал о ней цикл ярких рассказов, и «Патологий» Захара Прилепина о Чечне же — не получают широкой известности вне своих собственных интернет-площадок.

У тюремной литературы перспективы довольно хорошие: к 2010-м годам в России появился новый тип писателя из числа бывших заключенных. Это сидевшие не за уголовные дела, а за политические

Писатели, не имеющие прямого отношения к конфликту, обращаются к военным сюжетам довольно редко. Андрей Геласимов сделал героем своего романа «Жажда» ветерана чеченской войны, а Владимир Маканин написал про Чечню роман «Асан», который крайне не понравился авторам-ветеранам: они устроили довольно громкое осуждение награждения Маканина премией «Большая книга» и даже добились увенчания писателя интернет-наградой «Худшая книга года».

Военным бестселлером стала всего одна книга — вечный хит интернета «Я был на этой войне», подписанный Вячеславом Мироновым. Этот полный самых жестких и жестоких подробностей текст о штурме Грозного уже лет десять плодит споры о его подлинности.


Перспективы

У тюремной литературы перспективы довольно хорошие: к 2010-м годам в России появился новый тип писателя из числа бывших заключенных. Это сидевшие не за уголовные дела, а за политические. Пару месяцев назад вышел составленный Захаром Прилепиным сборник «Лимонка в тюрьму», в котором отсидевшие нацболы делятся своим тюремным опытом. Сохранение политической напряженности будет автоматически повышать популярность жанра.

А вот с военной прозой все не так однозначно. Судя по отсутствию за пределами интернета интереса к «окопной правде», общество к ней не очень-то готово. Не случайно Прилепин, один из самых ярких современных писателей, сам участвовавший в конфликтах на Кавказе, непосредственно войне посвятил всего одну книгу. Военные истории, в том числе правдивые и талантливые, как у Бабченко, оказываются не востребованы обществом, так как это слишком серьезная, болезненная и неприятная тема.

Возможно, в ближайшие годы список экстремальных ситуаций расширится, например появится литература о волонтерском движении.


2. Гибель империи

Почему популярна

Глупо отрицать, что 90-е нанесли обществу серьезную психологическую травму. Привычный мир рухнул, привычные политические, социальные, экономические и даже моральные законы стали работать по-новому или перестали работать вовсе. Прошло десять лет, и тема гибели империи стала магистральной в русской литературе, превратилась в своего рода невроз. Едва ли не в каждом как серьезном, так и несерьезном романе можно найти отголосок этой темы. Даже в массовой фантастике идея возрождения СССР в том или ином виде остается крайне популярной.

Упоение трагизмом собственной истории — явление для русской литературы не новое: в первые послереволюционные десятилетия кошмар Гражданской войны был важной темой как для советской, так и для «белой» литературы.

Суть

У нас была великая страна, а после ее развала никто не знает, кому верить, чем гордиться, что делать и как дальше жить.

Яркие представители

Гибель империи можно описывать разными способами. В итоге сформировались три концепции: плач о погибели великой страны, попытки понять, как это получилось, и попытки описать, что же происходит на обломках.

В плаче корифеем стал Александр Проханов. В романе «Господин Гексоген» он одним из первых поймал тренд имперской ностальгии, начавшийся в 2000-х годах. Ностальгия чувствуется и у Захара Прилепина в рассказах («Ботинки, полные горячей водкой»), но едва ли не самым оригинальным образом этот тренд реализовал Михаил Елизаров в «Библиотекаре», описав секту поклонников текстов некоего второразрядного советского писателя, которые готовы убивать друг друга даже за непонятную им самим чрезвычайно абстрактную идею.

Разбор причин краха СССР, правда на примере одной конкретно взятой республики Грузия, был лучше всего проведен Михаилом Гиголашвили в «Чертовом колесе», где он показывает полностью прогнившее общество, обреченное на крах. А восстановить атмосферу начала 90-х лучше всего удалось Леониду Юзефовичу в авантюрном романе «Журавли и карлики».

Общую картину России как страны постоянных рукотворных катаклизмов, где полностью меняющие жизнь перевороты происходят с потрясающей регулярностью, дают Дмитрий Быков (во многих книгах) и Михаил Шишкин («Венерин волос»).

Перспективы

Туманные. Не исключено, что травма 1991 года постепенно уйдет в прошлое, став банальной и заезженной темой, с одной стороны, и слишком уж «историей» — с другой. Правда, это не отменяет возможности выхода на другой уровень (регулярности и цикличности) — описание предыдущих национальных катастроф вроде революции и Гражданской войны с намеком на неизбежность новых, как это сделал Борис Акунин в свежевыпущенном романе «Аристономия».


3. Новый российский человек

Почему популярна

Литература не может не отражать жизнь, и в том числе не может игнорировать появляющиеся новые типажи. Тем не менее современная русская литература довольно долго этому сопротивлялась. Однако в середине нулевых был-таки создан образ современного горожанина, который работает в офисе или занимается бизнесом, а деньги просаживает на различные сомнительные развлечения. Этот герой, пришедший к нам из англосаксонской офисной прозы (пример— «Бриджит Джонс» Хелен Филдинг) в равной степени и отражал формирующийся средний класс горожан, и формировал его. Описывая привычки, быт, жизненные принципы таких героев, авторы городской прозы их тем самым кодифицировали.

Суть

У нас есть деньги, есть развлечения, но жизнь наша уныла, и счастья нет. Что делать дальше?

Яркие представители

Пионерами данного направления стали откровенно попсовые авторы Оксана Робски («Casual») и Сергей Минаев («Духless»). А еще до Минаева попытку описать «нового человека», причем довольно симпатичного, сделал Евгений Гришковец в «Рубашке».

Новый человек — это человек в первую очередь потребляющий. Эстафету подхватил Пелевин в «Empire V», анализируя общество эпохи потребления. Более колоритный портрет рисует Александр Архангельский в «Цене отсечения», романе про бизнесмена, который легко пережил лихие 90-е, но оказался на краю гибели в 2000-е, причем из-за пустяка.

Ольга Славникова в «Легкой голове» пытается понять, как поведет себя современный горожанин, если ему будет необходимо пожертвовать жизнью во имя общественного блага.

Андрей Рубанов в романе «Готовься к войне» (2009) создает образ банкира-пассионария, вынужденного сосуществовать с никому не интересными и никем не интересующимися «медленными людьми», типичными представителями популяции.

А Александр Терехов выбрал в качестве героя своего романа «Немцы» (премия «Национальный бестселлер» этого года) представителя московского чиновничества.

Перспективы

В 90-е и в начале 2000-х литература была сконцентрирована на вполне традиционном для себя образе — различных разновидностях знакомого еще по классике «маленького человека», и в итоге проворонила появление нового горожанина с его запросами и потребностями. Искать нового человека можно до бесконечности, этим русская литература занималась и в XIX, и в XX веке. Вопрос в том, будет ли она опаздывать и фиксировать уже сформировавшуюся натуру или же, наоборот, как в случае с романом Чернышевского «Что делать?», сама создавать новые типажи.


4. Поиски золотого века

Почему популярна

В отличие от истории Англии, где с 1688 года политический строй менялся исключительно косметически, а общество трансформировалось очень медленно, для России типичны резкие смены всех декораций. Даже абсолютно законный, нереволюционный приход к власти нового правителя может поставить в истории страны жирную черту, разделив время на «до» и «после». В итоге поиск того самого «до», которое было бы идеальным, становится неизбежным.

Суть

Было в истории страны время, когда все было хорошо и правильно, сейчас не так.

Яркие представители

«Памяти XIX столетия, когда литература была великой, вера в прогресс безграничной, а преступления совершались и раскрывались с изяществом и вкусом» — такое посвящение имеют романы Бориса Акунина о сыщике Эрасте Фандорине. Для Акунина XIX век — эпоха великих реформ, интеллектуального подъема, эстетической гармонии, то самое золотое для России время, в которое нужно вернуться: все ранние романы фандоринского цикла — самая настоящая агитация в пользу такого временного скачка.

Для Дмитрия Быкова золотым веком оказываются 20-е —30-е годы с их странной, но бурной интеллектуальной жизнью. А для Алексея Иванова идеальное время — XV век, когда русские покоряли Урал, время страшное, зато по-настоящему интересное.

В принципе не обязательно бежать в какую-то эпоху, ее вполне может заменить биография великого человека: не то время — заменим на правильное, не та литература — покажем, какая она должна быть. С середины нулевых в русской литературе начинается биографический бум. Дмитрий Быков выпускает биографии Пастернака, Окуджавы и Горького, Алексей Варламов — книгу об Алексее Толстом, Людмила Сараскина — об Александре Солженицыне, а Захар Прилепин — о Леониде Леонове.

Перспективы

В русской литературе проблема с жанровой прозой: исторических романов хорошего качества пишется чрезвычайно мало, и для любителей поиска золотого века открывается огромный простор. Главное — не брать уже использованные эпохи: детективом про конец XIX – начало ХХ века уже никого не удивишь.

5. Апокалипсис сегодня

Почему популярна

Жанр антиутопий и апокалипсисов в принципе был популярен всегда. Но иногда он популярен меньше, иногда больше. Больше — во время кризисов или в конце особо тучных лет, когда все вроде бы хорошо, но начинают появляться первые страхи по поводу дальнейшего благополучия. Основная задача антиутопии — прогнозировать самые ужасные сценарии и при этом частично избавлять от страха. Если ты уже прочитал о самом худшем, тебе уже не так страшно: предупрежден — значит, вооружен.

Суть

Мир будущего чудовищен, но и в нем будут как-то выживать, а пока постарайтесь просто не допустить возникновения такого мира.

Яркие представители

В массовой литературе антиутопия в жанре постапокалиптики пользуется хорошим читательским спросом. Серии книг, описывающих уничтоженный различными катастрофами мир — «S.T.A.L.K.E.R», «Обитаемый остров», «Метро 2033» и т. д., — приносят издателям стабильный доход. Но здесь мир, в котором царит «ужас-ужас-ужас», является самоцелью. Между тем гораздо интереснее те антиутопии, в которых автор использует их лишь как метод, с помощью которого он рассказывает читателям о чем-то важном.

У Анны Старобинец в «Живущем» это мир всеобщего контроля, выросший из нынешнего мира социальных сетей. Владимир Сорокин в дилогии «День опричника» и «Сахарный Кремль» издевается над мифами о золотом веке, помещая действие книг в ближайшее будущее, где у власти черты и Сталина, и Ивана Грозного.

Елена Чудинова в романе «Мечеть парижской богоматери», который в середине нулевых был одной из самых скандальных и обсуждаемых книг, ставит вопрос о пределах политкорректности. Но книга Чудиновой лишь вершина айсберга текстов, в которых именно излишняя толерантность оказывается отправной точкой начала гибели цивилизации.

Об этом же и последний роман Пелевина «S.N.U.F.F.», в котором он в свойственной ему манере издевается как над сторонниками политкорректности, так и над теми, кто считает ее злом. Апокалиптична по сути своей и книга Романа Сенчина «Елтышевы» — там апокалипсис наступает для одной отдельно взятой семьи, которая изгнана из города и медленно умирает в умирающей деревне.

Перспективы

Продолжающийся мировой экономический кризис, ухудшение экологии, нестабильность на Ближнем Востоке, общее для многих писателей ощущение надвигающейся на Россию катастрофы, а также уже совсем откровенно параноидальные ожидания конца света по версии календаря индейцев майя гарантируют антиутопиям и прочим страшилкам долгую жизнь.

6. Свой маленький мир

Почему популярна

Российская литература очень столицецентрична: действие большинства романов разворачивается в Москве или в Питере, а если нет — то в подчеркнуто безликом и лишенном узнаваемых черт абстрактном провинциальном городе. Лишь слабый ручеек провинциальной прозы и нон-фикшн (новости в СМИ мы не берем) дает представление о реальном состоянии дел «в регионах». Но в последние годы ситуация начала потихоньку выправляться.

Суть

Скажите и государю, что вот, мол, ваше императорское величество, в таком-то городе живет Петр Иванович Бобчинский.

Яркие представители

Нельзя сказать, что «провинциальная» проза была в полном загоне в 90-е и в начале 2000-х. Андрей Дмитриев много лет создавал подробную панораму Пскова (называя его «Хнов») в циклах рассказов, Олег Зайончковский описал провинциальную вселенную в чуть не получившем «Русского Букера» романе «Сергеев и городок», а Алексей Иванов воспел Пермь сперва в романе «Географ глобус пропил», а затем в книге «Блуда и МУДО». Ивановские тексты интересны тем, что в них подробно описывается устройство местного мира с его экономическими и социальными взаимоотношениями.

Ближе к концу нулевых появляется новый тип «провинциальной» прозы — документальная или полудокументальная. Владивостокский журналист Василий Авченко описывает историю Приморья в «Правом руле» и «Глобусе Владивостока», а Герман Садулаев, Алиса Ганиева и Марина Ахмедова в «Шалинском рейде», «Салам тебе, Далгат» и «Хадидже» презентуют безумно далекий столичным жителям как географически, так и с точки зрения обычаев мир Чечни и Дагестана.

Перспективы

Вышеупомянутый Василий Авченко как-то сказал мне, что хорошо было бы российских писателей на несколько месяцев расселить по регионам, чтобы они написали про каждый из них книгу. Идея утопическая, но очень соблазнительная. Хороших текстов, описывающих мир за пределами центральных городов, крайне мало.

Хорошо было бы российских писателей на несколько месяцев расселить по регионам, чтобы они написали про каждый из них книгу. Идея утопическая, но очень соблазнительная

7. Литература чувств

Почему популярна

Вообще русская литература всегда славилась на весь мир как раз своим умением описывать чувства, внутренний мир, рефлексию героев. Вспомните фильм Вуди Аллена «Любовь и смерть», где он пародирует Льва Толстого и американские представления о нем. Там как раз педалируется тема русской помешанности на чувствах, русской сентиментальности. Однако в ХХI веке вдруг оказалось, что очень небольшое число русских авторов умеют описывать чувства. Но у тех, что умеют, это очень хорошо получается.

Суть

Я чувствую — значит, я живу.

Яркие представители

Чувства, человеческое в людях — визитная карточка Людмилы Улицкой. Сюжет самого успешного ее романа «Даниэль Штайн, переводчик» — это история жизни главного героя, который все время искал в себе и в людях человечное. Чувства, любовь героев — в центре романа Михаила Шишкина «Письмовник», получившего в прошлом году «Большую книгу». Любовь, причем безнадежную, мастерски описывает Александр Иличевский в «Персе». Фактически это некая новая чувственность, которую писатели создают заново после многих лет невостребованности этой темы в литературе.

Перспективы

С серьезными романами про любовь в России сейчас большая проблема. Как и с семейными романами. Это признают и сами авторы, и издатели, и критики. И то, что среди текстов российских авторов, которые мы публикуем в этом номере, многие посвящены теме семьи, — хороший знак. Возможно, чувства снова к нам вернутся.

Константин Мильчин

Эксперт

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе