Писатель Дмитрий Филиппов: я понял, что не могу по-другому

ИЗ ЛИЧНОГО АРХИВА 
Источник: ИЗ ЛИЧНОГО АРХИВА
 

Дмитрий Филиппов более пяти лет работает в исполнительных органах власти Санкт-Петербурга, занимает должность исполняющего обязанности начальника отдела по молодежной политике, физкультуре и спорту Пушкинского района. Параллельно пишет прозу, в том числе документальную. «Крайняя», по выражению Филиппова, его книга — дотошное исследование «Битва за Ленинград», вышедшее в серии ЖЗЛ издательства «Молодая гвардия».


Дмитрий Филиппов, исполняющий обязанности начальника отдела по молодежной политике, физкультуре и спорту Пушкинского района Санкт-Петербурга
ИГОРЬ ШАПОШНИКОВ


Слово «крайний» в значении «последний» — из тех, что хорошие редакторы обычно вымарывают из текста. Тем не менее Филиппов, наверное, имеет на него право. Пару недель назад Дима прислал мне сообщение: «На следующей неделе ухожу в армию». Вообще-то Филиппову как госчиновнику положена бронь. Но Дмитрий принял решение от нее отказаться.

О причинах такого решения, а также о литературе, армии, русском народе и смысле этой войны мы поговорили с Дмитрием накануне его отъезда на фронт.



Человек войны

— Насколько знаю, ты родился в областном городе Кириши, но много лет живешь в Пушкине, бывшем Царском Селе… И книга твоя самая фундаментальная — о Ленинграде. Тебя можно назвать ленинградским парнем? Где ты вырос, каков пейзаж твоего детства?

— Поселок Шкотово-17, — без паузы говорит Филиппов. — Я вырос на Дальнем Востоке. Там служил отец, он офицер-подводник. Так что мой детский пейзаж — это сопки, берег Японского моря. С детства влюбился в тайгу: выйдешь из дома, пройдешь несколько сот метров в лес, глядь — тигриные следы. Правда, с детства я там не был ни разу, но не оставляю надежды, что когда-нибудь туда вернусь.

— А кто ты корнями?

— Корнями по отцовской линии мы из Архангельской области, по маме — сибиряки.

— То есть ты наполовину помор, наполовину сибиряк?

— Видимо, так.

Дмитрий учился в Государственном университете имени Пушкина в Царском Селе, а заканчивал уже Курский университет — так сложились личные обстоятельства. Специализация — сначала литература XIX века, а диплом писал по творчеству Марины Цветаевой. Меня всегда интересовало, откуда у молодого филолога армейский опыт: в моем поколении гуманитарная интеллигенция старалась держаться от армейской службы подальше.

— Насколько я знаю, ты участвовал в КТО в Чечне. Это же было уже после окончания вуза?

— Да, я вернулся из Курска в Питер, работал и пошел в армию, поскольку у меня закончилась отсрочка от призыва. Сначала попал в Сыктывкар в инженерно-саперную учебку, после полугода обучения подписал контракт и поехал служить в Чеченскую Республику. Там провел полтора года, 2006‒2008-й.

— Помню, что несколько раньше, среди моих ровесников, молодые люди с высшим образованием в армию старались не ходить. Даже если отсрочка заканчивалась, пытались, как это называлось, откосить. А пойти служить — это был поступок довольно экстравагантный. Как было в твое время?

— Полагаю, здесь зависит от места проживания. В Питере — да, это выходило из тогдашней социальной нормы. А ребята из глубинки, с которыми я и служил… там, наоборот, было людям непонятно, как это — мужику, и в армию не ходить. В нормальной пацанской компании потом и слова не имеешь. В провинции отслужить — это было как, не знаю, в магазин сходить за хлебом. Причем моя служба выпала на конец дореформенного периода, когда и кормили плохо, и с одеждой напряженка, и авторитет армии был невысок.

— Что повлияло на твое решение пойти служить? Твой не совсем «питерский» бэкграунд, может быть?

— Трудно сказать. Если бы я искал возможность откосить, думаю, я бы ее нашел. Но тогда я не знаю, как бы потом общался с отцом своим, который восемнадцать лет отдал службе Советскому, потом Российскому флоту, причем дослуживал в девяностые, когда офицерские семьи жили за счет пайка, живых денег и не видел никто. Серьезно: мужики собирались, ходили на охоту в сопки, били косуль, кабанов и на этом мясе жили. Наверное, мы бы общались, но вот этот немой укор в глазах отца… я не хотел его видеть. Поэтому надо — значит пошел.

— Твой опыт армии, затем — пусть не войны, но боевых действий в Чечне, что он тебе дал?

— Я вернулся другим человеком. Весь интеллигентский налет выпускника филфака сполз моментально. Я увидел русских людей не такими, как я их представлял, а какие они на самом деле в России живут. В Питере интеллигенция где обитает? Кафешки, концертики. А Россия другая, и мужики там другие. Честнее, более открытые. Хотя поначалу они тебя прощупывают, что тоже бывает непросто.

— Этот зазор между столичной интеллигенцией и русским народом, он ведь достаточно давний. Как, по-твоему, он преодолим вообще?

— Тут дело не в том, где ты родился, а как ты себя ведешь в конкретной ситуации. Если ты тянешься наравне со всеми, не косишь, когда тебе наступают на пяточки — огрызаешься, даешь отпор, то ты становишься своим. Если прогибаешься, проламываешься — то и отношение соответствующее. В большом городе ты можешь знать человека всю жизнь и не узнать его до конца. А потом попадешь в ситуацию, когда он проявится с совершенно неожиданно отвратительной стороны, которую ты даже не подозревал в нем. А в армии сама ситуация провоцирует быстрое раскрытие человеческих качеств.



Мы воюем сами с собой, с перевернутым своим отражением

— Ты молодой, но уже состоявшийся писатель. Сколько книг у тебя вышло?

— Четыре книги прозы — три художественные и одна документальная. Первая, «Три времени одиночества», — сборник рассказов, ранний и с неким налетом интеллигентским еще… Потом роман «Я русский», сборник «На этом свете», и крайняя моя книга — документальная «Битва за Ленинград» в серии ЖЗЛ, к которой я подошел уже с более-менее набитой рукой, она на сегодняшний день самая, наверное, концептуальная.

— О битве за Ленинград и Ленинградской блокаде написаны, наверное, километры. Почему ты решил внести в этот корпус «ленинградского военного текста» и свою лепту?

— Да, написано очень много, и хоть я изучал труды предшественников, но все я, разумеется, не читал. Полагаю, это попросту невозможно. Меня в этой истории интересовал даже не столько ход событий, сколько люди. Я пытался в каждом случае из документов и свидетельств попытаться понять, что это был за человек. Какая была мотивация поступков и решений людей, от летчика до генерала. Изучаешь архивные материалы, журналы боевых действий — как наши, так и немецкие, сравниваешь, и постепенно выстраивается картина, а потом — хоп! — что-то проявляется, и ты начинаешь в материале жить, причем не только как автор, но и как персонаж.

— Кто из героев твоей книги и битвы за Ленинград открылся тебе с неожиданной стороны, поразил тебя?

— Ольга Берггольц и Михаил Александрович Нефедов*, начальник ледового участка Дороги жизни. Дорога жизни представляла собой достаточно сложную логистическую систему, Нефедов отвечал именно за ледовый участок. Это, конечно, человек-глыба. Выходец из морской, флотской разведки, невероятный профессионал. Горжусь, что я написал, наверное, наиболее полную его биографию. А Берггольц я знал до этого как певицу блокады, как и большинство, а изучая ее письма, дневники, увидел ее человеком тяжелейшей, страшной судьбы, который в то же время ощущал свое избранничество — что она рождена для того, чтобы воспеть подвиг ленинградцев в блокаду, что город ее выбрал… Это прослеживается и через ее жизнь, и через ее строчки.

— У тебя есть опыт Чечни, есть опыт исследователя событий Великой Отечественной, а теперь мы все — кто восемь лет, кто полгода — наблюдаем события нынешней войны, кто знает, как ее потом назовут, но вряд ли она в истории останется как «спецоперация»…

— Да, вряд ли.

— Ты видишь какие-то аналогии в этих конфликтах, или их нет?

— Аналогий с Чечней я не вижу — потому что тогда против нас были, считай, партизаны. Да, гордые, сильные, упертые, но партизаны, у которых не было артиллерии, танков, поддержки космической, спутниковой разведки, не говоря уже о том, что это не была регулярная армия. Сейчас идет совершенно другая война, и ее, наверное, уже можно сравнить с Великой Отечественной — тысячекилометровая линия фронта, прорывы, охваты. Полноценно сражаются две очень сильные и злые армии. Которые, по сути, одна армия, только за нами правда, а они как в кривом зеркале. При этом они такие же сильные и упертые. Считай, мы воюем сами с собой, с перевернутым своим отражением.

— Действительно, еще до начала конфликта в феврале — тогда его еще можно было назвать конфликтом — люди, которые были причастны событиям или участвовали в них, говорили, что это, по сути, противостояние между двумя частями расколотого народа. Тем не менее ты отказываешься от своей брони, которая тебе положена как чиновнику, и идешь в действующую. Откуда такое решение?

— Оно не спонтанное и не импульсивное. Как только было объявлено о частичной мобилизации, я ходил, думал, взвешивал. А последней каплей стал митинг в честь присоединения ДНР, ЛНР, Запорожской и Херсонской областей у стен Петропавловской крепости. Флаги, песни, поддержка… Я стою и понимаю, что мужики моих лет сейчас на фронте. А я стою тут и флагом машу. Подумал, что когда-нибудь все это закончится и у меня внуки спросят: дедушка, а где ты был во время этих событий? И что я им отвечу: да я, внучок, флагом размахивал? Так что надо идти. Я понял, что не могу по-другому.
___________________________
* Капитан 1-го ранга Михаил Александрович Нефедов, заместитель начальника тыла Балтийского флота, начальник ледовой дороги по Ладоге, получившей неофициальное название «Дорога жизни». Погиб 24 мая 1943 года во время налета немецкой авиации на бухту Морье.



Такова доля русская

— У нас сейчас пошла волна критики и Министерства обороны, и вообще органов власти, которые должным образом не подготовились к ситуации. Твое мнение как честного человека из чиновничьей среды: насколько справедлива эта критика, если справедлива, то в чем, и что с этим делать?

— Это система, выстроенная под мирное время и в мирное время работающая неплохо. Она жестко сцементирована снизу доверху, инициатива не то что не приветствуется, просто все ждут сигнала сверху — указаний, методических рекомендаций. В мирное время эта вертикаль власти страхует систему от каких-то сбоев. А в той ситуации, в которой мы оказались, нужна инициатива снизу, нужно не ждать, когда тебе какое-то письмо сверху пришлют, а действовать. И вот тут-то выясняется, что с этим у нас большие проблемы. Я не то что верю, я знаю, что эта система перестроится. Тот гражданский контроль, что идет за ходом мобилизации, и отклики на него, говорят о том, что система слышит и реагирует — может, не так оперативно, как обществу хотелось бы, но реакция есть, система от людей не закрылась. Но, как любой бюрократический механизм, система, прежде чем провернуться, поскрежещет. Для этого нужно время.

— Со стороны я выделила бы два момента, за которые критикуют, как ты говоришь, «систему». Первый — ее закрытость от общества. Второй — насыщенность людьми, нацеленными не на результат, а на достижение личного успеха внутри этой системы. Насколько справедливы эти упреки?

— Первый отчасти справедлив. Второй скорее нет. Конечно, я руководитель низового уровня и могу говорить только о своих коллегах. Все эти специалисты первой категории, ведущие специалисты, начальники секторов, отделов — это трудяги. Они пашут по двенадцать часов в сутки, чтобы все работало как часы, и за совершенно небольшие зарплаты. Какой-нибудь менеджер среднего звена в частной фирме зарабатывает гораздо больше, особо не напрягаясь.

Что касается высших руководителей нашего города — не могу комментировать, я не вхож в эти сферы. Но люди, с которыми я работаю непосредственно, — это замечательные люди и профессионалы. Вообще, у нас есть проблема: общество не знает, чем занимаются рядовые чиновники. Про нашу работу не снимают сериалов, и съемочные группы телеканалов не приезжают, чтобы снять одно хотя бы совещание… А даже то самое «освоение бюджетных средств» — это вовсе не так просто, есть 44-й ФЗ, который надо соблюдать. Обычный гражданин ничего не знает о работе чиновников — и, кстати, то, что он ничего об этом не знает, говорит о том, что у нас все не так уж плохо работает. Если чиновник работает хорошо, то житель о нем и не вспоминает, потому что у него есть горячая вода, тепло в доме, подъезд чистый и прочее. Как только начинаются сбои — люди о нас вспоминают.

— Сейчас-то у нас вспомнили все о чиновниках. Правда, пока достается военным комиссариатам… Как вообще устроен военный комиссариат? Как я понимаю, там только сам военком, как правило, военнослужащий?

— Да, остальные, его помощники, это, как правило, военные пенсионеры или пенсионеры силовых структур. Они получают пенсию и небольшую зарплату, порядка двенадцати-четырнадцати тысяч или чуть больше. Они работают с картотеками, интернета там нет, компьютеры к сети не подключены, электронной картотеки тоже не существует — все по старинке: стеллажи стоят, личные дела, карточки. И если мы не готовились к мобилизации, то, соответственно, в военкоматах полный завал. Люди там днюют и ночуют, но если у них нет ни материальной, ни информационной базы, то понятно, как это все будет происходить.

— Так почему это не было подготовлено загодя?

— Ну если у нас без письма сверху ничего не делается, то в военной системе тем более. Поговорку про инициативу и что она делает с инициатором ты и сама знаешь.

— Получается, это опять вопрос наверх?

— Да.

— Как чиновник, ты работаешь с людьми. Как ты оцениваешь состояние общества перед необходимостью мобилизации — не только военной, но и гражданской? Мне вот кажется, что общество у нас не слишком готово к этой ситуации. В массе даже лояльные граждане не готовы перешагнуть черту и стать не болельщиком за собственное государство и армию, а соучастником, соработником происходящего.

— Ну а что ты хочешь? У нас тридцать лет общество настраивали на совершенно другие ситуации. Тем не менее я могу сказать что в городе достаточно людей, которые или отказываются от брони, или сами просят повестку. Или, в большинстве, получив ее, просто собирают рюкзак и идут — поцеловав детей, обняв жену, без слез, без истерик. Такова доля русская, и все.

Я могу сказать, что в городе достаточно людей, которые или отказываются от брони, или сами просят повестку. Или, в большинстве, получив ее, просто собирают рюкзак и идут — поцеловав детей, обняв жену, без слез, без истерик



Мы не готовы расчеловечить ту сторону

— Один мой военный товарищ, тоже литератор, сказал как-то: «У русских лучше всего получаются две вещи — литература и война». Как человек пишущий и к тому же в очередной точке своей биографии снова берущий в руки оружие, что ты скажешь на это?

— Очень точно, все так. При этом я не сказал бы что у русских не получается мирная жизнь, — на уровне частном она вполне получается. Более того, когда речь идет о войне, то надо отметить, что речь не идет о каком-то упоении войной как захватом и кровопролитием, только психи какие-то могут к тому стремиться. Просто нам то и дело приходится защищать то, что мы считаем неотъемлемой частью себя, то, что нам дорого, — и это у нас в крови.

— А что мы защищаем, за что мы воюем в этой войне, которая, как ты сам сказал, война с частью своего народа?

— Здесь все предельно ясно. Мы на стороне света, они — на стороне тьмы. Мы воюем за то, чтобы люди жили в соответствии с ценностями, которые они считают правильными. Могли разговаривать на своем языке. За то, чтобы в пантеон нашего народа не вводили нацистов, садистов и убийц.

— Тебе могут ответить: украинцы хотят свободно говорить на своем, украинском языке и кричать «Слава Бандере!»

— Я не слышал, чтобы на освобожденных территориях запрещали мову. И Украина не субъектна. И, кстати, на освобождении Украины это противостояние не остановится. Россия восемь лет терпела выходки Украины, а еще тридцать лет мы сглаживали углы и играли в дружбу с «западными партнерами». Сейчас, после речи президента, маски сброшены: либо они нас, либо мы их.

— Я скорее о том, что нельзя отделаться от мысли: когда мы несем потери в боевых действиях против Украины — это мы несем потери. Но и когда украинцы несут потери — это тоже мы несем потери. Потому что «западные партнеры» воюют против нас нашими же людьми.

— К сожалению, да.

— Что с этим делать?

— Сейчас уже ничего. Стадия терапии, лечения таблеточками прошла. Есть опухоль — ее надо вырезать, чтобы остальной организм выжил. На прошлой неделе школу, где учится моя дочь, дважды эвакуировали из-за звонков о заминировании, телефонного терроризма. Я отправляюсь туда в том числе для того, чтобы этих звонков не было. Чтобы мой ребенок не выходил в промозглую осеннюю погоду, завернувшись в пледик, и не шел непонятно куда… И мне сложно представить, чтобы мы воевали, несли потери и при этом кто-то из наших звонил в украинские школы и сообщал, что они заминированы… или устраивали эти дикие людоедские пляски в соцсетях, как украинцы делают. Я уверен, что на нашей стороне свет, потому что мы так не делаем.

— Смотри, я по роду деятельности слежу в том числе за украинскими пабликами, где нам всем желают мучительно сдохнуть. И вижу, как эта риторика, словно вирус, при ближнем соприкосновении проникает и в русское патриотическое поле, где известные люди пишут про то, как надо убить всех «свинособак», то есть украинцев, и настаивают, что без этой боевой ярости мы будем терпеть поражения. Что ты об этом думаешь?

— Мне кажется, это естественный и неизбежный процесс: чем выше градус злобы и ненависти, тем больше будет появляться таких людей. Но мне кажется важным, что это не носит массового характера. В массе мы не готовы расчеловечить ту сторону.

— А тебе скажут, причем люди воюющие: пока мы не снимем белые печатки и не начнем воевать без «ложного гуманизма», мы будем проигрывать.

— Это очень скользкий путь. Тропинка по болоту: шаг в сторону — и ты провалишься в трясину, из которой не выберешься. Когда люди говорят о «ложном гуманизме», будь уверен, что завтра они начнут говорить, что надо расстреливать мирных жителей, которые не поддерживают входящие российские войска. Промежуток очень короткий, и я не хотел бы, чтобы он был преодолен. Что с этим делать? Оставаться собой. Ярость в бою нужна. А злоба, наверное, нет.

— Что ты как литератор думаешь о вале патриотического творчества, когда люди, не замеченные в зоне боевых действий, начинают некоторый самопиар на этом?

— С одной стороны, они делают нужное дело, они не были до этого замечены, не были обласканы ни государством, ни публикой, и, если они даже сейчас ездят по концертам и получают свою копеечку — что с того? Столько лет литература была в загоне и писатели патриотического направления были ниже плинтуса. С другой — мне сложно представить Константина Симонова, который написал бы свой корпус военных текстов, ни разу не побывав на фронте. Тут каждый делает свой выбор.

— Я время от времени публикую у себя в телеграме стихи реальных «окопников», того же Олега Миронова, который служит в Девятом полку НМ ДНР. Они многих трогают. Но никакого движения по их распространению от наших лидеров патриотической литературы я не замечаю.

— Тут надо понимать, как работает этот механизм. Вот есть Захар Прилепин — прекрасный писатель и раскрученный к тому же. И наши чиновники думают: вот есть этот канал, зачем плодить сущности? Между тем есть и Глеб Бобров* из Луганска, основатель сайта военной литературы Okopka.ru, человек, который в одном из своих романов предсказал эту войну, — вокруг него свой круг. Есть и другие лидеры. Можно не складывать все в одну корзину, а распределить усилия по разным направлениям. Тогда будет лучший результат.
___________________________________
* Глеб Бобров — писатель из Луганска, ветеран войны в Афганистане, председатель Союза писателей ЛНР. В 2008 году опубликовал роман «Эпоха мертворожденных» о гражданской войне на Украине, во многом пророческий.

Поделиться