Об авторе: Андрей Петрович Краснящих– литературовед, финалист премии «Нонконформизм‑2013» и «Нонконформизм‑2015».
Платонов в одном ряду с Кафкой, Музилем, Джойсом и Беккетом, только характер абсурда у него иной.
Нет, конечно, можно придумать анекдот о ком угодно, о любом писателе, но так, чтоб анекдот стал народным и разошелся – притом что писатель далеко не самый всеми читаемый, нелегкий и не на слуху у всех и каждого, как Пушкин, – тут попадание должно быть стопроцентное, в тему, эпоху, юмор, мозги.
Итак, анекдот.
Играет пацан в футбол, пробивает по стенке – и в окно. Звон стекла, выскакивает дворник с метлой, на ходу надевая шапку‑ушанку, – и за ним. Пацан бежит и думает: «На фига мне это нужно, эта тупая игра с мячом, этот придурковатый дворник, который когда‑нибудь меня обязательно догонит. Лучше б сидел дома и читал своего любимого писателя Эрнеста Хемингуэя, который живет на Кубе, пьет ром, охотится в море на тунца и пишет такие замечательные вещи».
В это время Эрнест Хемингуэй на Кубе сидит за письменным столом и думает: «Как мне осточертела эта жара, эта Куба, эти негры, эта идиотская рыбалка. Как здесь можно написать что‑то настоящее? Вот был бы я сейчас в Париже, как мой любимый писатель Андре Моруа, среди куртизанок, пил бы шампанское и писал бы замечательные, тонкие, проникновенные вещи, а не эту ерунду».
В это время Андре Моруа, в Париже, на Монмартре, обнимая кокотку и попивая шампанское, думает: «Как мне надоел этот Париж, этот праздник, который всегда со мной, эти тупые дамы с камелиями, эти венерические болезни. Как здесь можно написать что‑то по‑настоящему литературно ценное? Вот жил бы я сейчас где‑то в заснеженной нищей России, как мой любимый писатель Андрей Платонов, писал бы такие, как он, шедевры».
В это время Андрей Платонов, на бегу размахивая метлой вслед пацану, кричал: «Догоню… убью!»
В анекдоте все правда, кроме фактов, и ключевое слово – последнее. В самом страшном произведении русской литературы XX века (уже и XXI) – хотя для многих это «Котлован» (1930), – написанном почти тогда же, чуть раньше, «Чевенгуре» так убивают «буржуазию» (собственников чего‑то), без тени мысли о том, что значит убить, ну, деловито‑весело. Отстраненно от привычного смысла действия, как у Кафки. Платонов и весь такой, включая вывернутый, абсурдистский, неправильный язык, язык, разумеется, прежде всего, который и не повторить, вернее, он настолько зомбирует, что его хочется и хочется повторять, и мыслить, и говорить по‑платоновски, но сам Платонов предупреждал, что нельзя, сойдете с ума.
Для Бродского самоочевидно, что Платонов в одном ряду с Кафкой и еще с Музилем, Джойсом и Беккетом, только у них характер абсурда иной, потому что «…Платонов говорит о нации, ставшей в некотором роде жертвой своего языка, а точнее – о самом языке, оказавшемся способным породить фиктивный мир и впавшем от него в грамматическую зависимость» («Послесловие к «Котловану» А. Платонова»).
И еще, продолжим Бродского, у Кафки абсурд – от взаимо – (или просто) отношений человека с властью, которая, как бог, вся сама в себе и на него не обращает внимания, но он без нее чувствует себя незащищенным и потерянным. «Платоновская ситуация» или «платоновский кошмар» (по аналогии с «кафкианской ситуацией» и «кошмаром») очень похожие, но держатся, строятся не на власти, насилие возникает даже не от избытка энтузиазма, что, казалось бы, следовало ждать от такого писателя своей эпохи и страны, как Платонов, и не от фанатизма, а – проверьте сами – от скуки. У Кафки понятие власти закамуфлировано в образах, фигурах отца, замка, суда и др., слово «власть» Кафка употребляет нечасто. У Платонова самое частое слово, кроме обычных служебных, – «скука», «скучный» и подобные. Собственно, у платоновского человека два состояния: вечная, внутренняя, неизживаемая скука, к которой он возвращается после отвлечения на какое‑то действие, и временное забытие ее. По‑моему, фразеологическое (может, именно поэтому, а может – зачем все выговаривать) «скука смертная» Платонов нигде не употребляет, но это именно то, в смысле – связанное со смертью, смертельным началом в человеке.
А дальше – варианты интерпретаций: скучает ли человек по смерти, которая рождается вместе с ним, и зреет и зреет, приближаясь, но не даваясь в руки – пока; или это вечное мертвое держащее – мотор для всего живого, как танатос наряду с эросом у Фрейда, или это антиэкзистенция, а Платонов – антиэкзистенциалист (как тот же Музиль, Селин, Гомбрович, Канетти и многие другие писатели начинающейся экзистенциалистской эпохи).
В «Котловане» и «Чевенгуре» «скука» и «скучно» чуть ли не на каждой странице, а иногда по два раза, иногда не просто по ходу дела, а в концептуальном фокусе: «– Оставь, Сафронов, в покое человека, – говорил Вощев, – нам и так скучно жить», «Мертвых ведь тоже много, как и живых, им не скучно меж собой», «– Я скоро проснусь, пап, – спать тоже скучно… Я хочу жить наружи, мне тут тесно быть…», «– И я сейчас помру, мне скучно начинается, – еще раз превозмог сказать Кирей и здесь умер, оставив обледенелые глаза открытыми наружу».
Невозможно не увидеть в том правильном анекдоте, что Хемингуэй и Моруа тоже мучаются у себя, кто на Кубе, кто в Париже, со скуки.