Под вечную кровлю

Игорь Меламед (1961-2014)  
Этот выпуск «Строф» мы посвящаем отошедшему недавно ко Господу поэту Игорю Меламеду. 
Складывая свое вступление к подборке стихотворений моего дорогого старшего друга, чьи стихи издавна находятся в постоянном круге моего чтения, — я размышляю о бытовании его боговдохновенной, обжигающей, сердечной поэзии в будущем. Несомненно, она — долгожительница. Вот только самого Игоря — нет. 




Не услышу я больше в телефонной трубке его гудящий голос, не услышу сдержанных сетований на постоянные боли и бессонницу (после травмы спины Игорь годами не выходил из дома), мы не обсудим литературные новости, не условимся о грядущей встрече на его легендарной кухне. Наконец, — и это писать особенно невыносимо: не утешит он, болящий, меня, здорового, с моими нелепыми скорбями на нашем «культурном поле». Господи, Боже мой. В последние месяцы и недели Игорь последовательно, одно за другим, начал выкладывать старые и любимые его читателями стихи — в социальную сеть, «разбавляя» их архивными фотографиями, где рядом с ним — собратья-поэты, ровесники и старшие. Теперь я понимаю, что это было начало прощания. 
Так светло свершалось отпеванье, 
очно это было упованье на него, обласканного т а м… 
Словно отделенные стеною,
 целованье клали костяное
 на чело, открытое устам… 
Это зачин стихотворения Меламеда «Памяти Арсения Тарковского» (1989). 
Игоря отпевали в храме святого благоверного царевича Димитрия при Первой Градской больнице, чин погребения совершал священник (и поэт) отец Константин Кравцов, который несколько лет тому назад крестил усопшего. Стояла Великая Суббота. «Вот — гроб Господень, — сказал отец Константин, глядя на не погребенную ещё Плащаницу Христову. — И вот — Игорь. Он рядом с Христом». После этих слов ко мне в сердце вошло, помню, ощущение высоты. Три стихотворения, завершающие нашу подборку, выходят впервые. 

 * * * 
 Может быть, оттого не должны 
умирать мы по собственной воле, 
чтоб на тех не осталось вины, 
кто не смог защитить нас от боли. 
Может быть, оттого и должны
 мы забыть об отравленных чашах, 
чтобы меньше осталось вины 
на невольных мучителях наших. 
И должно быть, затем не вольны 
мы покинуть земную обитель, 
чтобы меньше осталось вины 
и на тех, кто нас гнал и обидел… 
 1988
 * * * 
В больничной ночи вспоминай свое детство и плачь: 
и жар, и ангину, и окна с заснеженной далью. 
Придет Евароновна к нам, участковый мой врач, 
и папа ей двери откроет с бессонной печалью. 
И мама грустна. И в глазах ее мокрая муть. 
Одна Евароновна с радостью необычайной 
то трубкой холодной вопьется мне в жаркую грудь, т
о в горло залезет противною ложкою чайной. 
Я с ложкою этой борюсь, как с ужасным врагом. 
– Ты скоро поправишься, — мне говорят, — вот увидишь… 
Потом Евароновне чаю дают с пирогом,
 и с мамой веселой они переходят на идиш. 
Ах, Ева Ароновна, если ты только жива, 
склонись надо мной, сиротою, во тьме полуночной. 
В больничном аду повтори дорогие слова: 
– Ты скоро поправишься с травмой своей позвоночной. 
Попей со мной чаю, а если ты тоже в раю, 
явись мне, как в детстве, 
во сне посети меня, словно ликующий ангел, 
— где чайную ложку твою приму, как причастье, 
восторженно, беспрекословно. 
2000 
* * * 
Глядишь с икон, со снежных смотришь туч, 
даруя жизнь, над смертью торжествуя. 
Но вновь и вновь — «Оставь меня, не мучь!» 
– Тебе в ночном отчаянье шепчу я. 
Прости за то, что я на эту роль 
не подхожу, что не готов терпеть я, 
– Ты сам страдал и что такое боль не позабыл за два тысячелетья. 
Прости за то, что в сердце пустота,
 за то, что я, как малодушный воин,
 хочу бежать от своего креста, 
Твоей пречистой жертвы недостоин. 
 * * * 
В ненадежных и временных гнездах 
и тела обитают, и души. 
Но Спаситель приходит,
 как воздух, посреди мирового удушья. 
Посреди мирового мороза, 
в безысходных глубинах страданья,
 раскрывается сердце, как роза, 
от Его дорогого дыханья. 
Все оплачено было сторицей 
и искуплено страшною кровью, 
чтобы ты бесприютною птицей
 возвратился под вечную кровлю. 
 * * * 
 Памяти М. Г. 
 И облик твой, и нежный голос твой, 
 и всё, чего с волнением и страхом 
 касался я, давно уж стало прахом 
в бесчеловечной урне гробовой. 
Но если вдруг когда-нибудь опять 
в ином краю, в пространстве неизвестном 
мы возродимся в образе телесном 
– как прежде я смогу тебя обнять?.. 
 Терцины 
 И вот, когда совсем невмоготу, 
 когда нельзя забыться даже ночью,
– Убей меня! — кричу я в темноту 
 мучителю, незримому воочью,
 зиждителю сияющих миров 
 и моего безумья средоточью.  
Убей меня, обрушь мой ветхий кров.
 Я — прах и пепел, я — ничтожный атом. 
И жизнь моя — лишь обмелевший ров
 меж несуществованием и адом. 
 * * * 
 Всю ночь он мучился и бился, 
и жить недоставало сил. 
И Богородице молился, и милосердия просил. 
И милосердие Марии 
сняло страданье как рукой. 
И он за много лет впервые обрел желаемый покой. 
И веки он сомкнул в истоме, 
и вновь увидел как живых 
отца и мать в родимом доме,
 и, словно в детстве, обнял их. 
 И плакал он во сне глубоком,  
своих не ощущая слез, 
как бы вознагражденный Богом
 за всё, что в жизни перенес, 
помилованный и прощенный… 
И мрак ночной редел над ним.
 И сладко спал он, освещенный 
лучом почти что неземным. 
Рисунок Марии Заикиной
Фома
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе