"Толчком к моему сочинительству оказался отъезд Бродского из России в 1972 году. Словно сработали какие-то компенсаторные механизмы и, перестав быть непосредственным свидетелем творчества Иосифа, я незаметно для себя самого стал сочинять собственные стихи. Сочинял, как Бог на душу положит, не думая не только о печати, но поначалу и о том, чтобы показать свои сочинения близким".
В результате литературно он оказался ровесником тех, кто принадлежал следующему поколению. Исходная ситуация его стихов — общая для нескольких поэтических поколений, то есть обрыв традиции, существование ее носителей среди нового варварства — но для его поэзии точнее будет назвать эту ситуацию не "после катастрофы", а "мерзость запустения".
Его стихи не состязаются с тем, что сделали предшественники и современники, а учитывают ими сделанное, отсылают к нему — "трагическое, см. у Бродского", "абсурдное, см. у обэриутов" и т. п. Это больше напоминает корректность научного работника, чем поэтическую нарциссичность и победоносность. Но в его поэтике не столько скромность или смирение пришедшего позже, сколько отказ "наживаться на нашем несчастье". А такой наживой неизбежно оказывается любая цельная, сильная поэтика, построенная на идее катастрофы и утраты. Фигуры "последнего поэта", "книжника среди варваров", "мертвеца среди мертвых", "нечеловека среди нелюдей" и т. п.— все возможные варианты сильной поэтической реакции на мерзость запустения учтены в стихах Лосева — но он сам не подписывается ни под одним из них, никогда не превращается из умного человека в "поэта".
В его стихах мрачные каламбуры в духе Щедрина соединялись с изящными мелодиями Фета — но суть этого сочетания была не в столкновении высокого и низкого; ни каламбур, ни заумь, ни классическая цитата не были пределом, к которому бы стремилась его всегда умная и сдержанная речь, а наоборот — стихотворение строилось вокруг них, на них опираясь. Он использовал энергию, свернутую в этих сжатых языковых и литературных странностях,— но не отдавался ей. Его стихи — это постоянный отказ от любой инерции, от любого упоения. В том числе от упоения тем самым запустением. Центральная не тема, а нота его стихов — "вести себя по-человечески", знать, как мало мы можем и как легко начать упиваться этой беспомощностью, но по мере сил ей сопротивляться.
Таким же он был и человеком. Работая в редакции детского журнала "Костер", он старался публиковать своих товарищей, отправлять их в творческие командировки. Работая в Дартмутском колледже (где он преподавал русскую литературу с 1979 года), он старался помочь русским литераторам — приглашая их с лекциями, выступлениями. Не говорить доброе, а делать доброе, когда имеешь такую возможность.
Григорий Ъ-Дашевский
Коммерсантъ