Писатель Платон Беседин — об истинном патриотизме Юрия Мамлеева.
Ушел из жизни Юрий Мамлеев. Один из тех немногих, кто в полной мере был достоин звания «живой классик великой русской литературы».
Платон Беседин.
Фото из личного архива
Той самой, что является нашим главным достоянием и предъявлением миру. Николай Гоголь, Александр Пушкин, Федор Достоевский, Лев Толстой, Михаил Булгаков, Александр Солженицын. Десятки других великих русских, кого оказался достоин мир. Теперь в этом ряду — имя Юрия Мамлеева.
Так обязательно будет, потому что это в нашей традиции: вспомнить, почтить, восславить даже, когда человек умер. Так было уже в этом году с Валентином Распутиным. Мы потеряли его чуть раньше. Он, как и Юрий Витальевич, смог перерасти то явление, с коим долгое время ассоциировался. В случае Распутина — это деревенская проза, в случае Мамлеева — метафизический реализм. Писатель без явления состоялся, явление без писателя — нет. Таков признак мастера.
Как истинный русский писатель Мамлеев преодолел путь трансформации из червя в дракона. Им также, например, шел Федор Достоевский, для которого инициацией стала каторга, записки из мертвого дома. Там ему открылось, явилось то, что дремало в самой глубине его естества. Для Юрия Мамлеева, возможно, моментом трансформации стала эмиграция, где он оказался в 1974 году. Уезжал, безусловно, с надеждами оттуда, где его пугающая, абсурдно-черная проза никогда не могла быть принята, понята. Но и на Западе Юрий Витальевич не стал своим; как Владимир Набоков. Или хотя бы внешне своим; как Иосиф Бродский.
Потому что неудобность, шершавость восприятия прозы Мамлеева не в антирежимности или диссидентстве, а в потусторонности самому бытию. Неважно, в США, Франции или СССР, но это назовут андеграундом. Метафизическим андеграундом.
Создавай Юрий Витальевич свой роман «Мир и хохот» не в Москве, не о Москве, а в Париже, о Париже, где он жил в эмиграции, история, в общем-то, вышла бы та же. Своими текстами он создавал у взрослого человека, подготовленного и не очень, тот эффект, что создают у детей сказки. Передача сакрального, мистического через невероятную историю, между тем содержащую — и этим цепляющую — глубинный, цементирующий смысловой ряд.
Юрий Витальевич в своих желтоватых очках и с блаженной полуулыбкой даже внешне напоминал сказочного героя: казалось, махнет, дунет, плюнет — и случится нечто удивительное, за рамки вон выходящее. В нем было что-то от его диковинных, мутагенных героев, этих отблесков трансцендентного пламени, пылающего в горниле земли, в толще души человеческой. И когда шатуны инфернального механизма приходили в движение, огонь этот вырывался наружу. Тогда Юрий Витальевич приручал его и облекал в созидающую, дающую тепло форму. Оттого столь много больших писателей ссылаются на него в интервью, текстах как на базис, как на точку отсчета.
Хотя — сторона иная — из всех значимых литературных премий, оберегаемых, точно нефтяные скважины, только для своих, у Юрия Мамлеева было всего две: Пушкинская и Андрея Белого. Остальных не дали, не захотели дать, хотя отсыпали их пригоршнями, как драже неприличных слов, кому угодно — забирайте, складывайте, уносите, нам не жаль. Столь точно это характеризует российский премиальный процесс, бессмысленный и беспощадный в своей позолоченной закольцованности. Не Юрию Мамлееву в минус, что его не наградили, а премиям, что ему не дали.
Впрочем, многих достойных вытеснили, затемнили, накормив читателя прелым поп-кормом, когда под видом очередного национального бестселлера, большой книги преподнесли нечто мутное, скоропортящееся. Хотя живы еще Владимир Маканин, Юрий Бондарев, Андрей Битов, Фазиль Искандер. Тем глупее.
Прохлада к Мамлееву была во всём. И в материальном отношении тоже. Юрий Витальевич вместе с женой Марией Александровной, чья роль в его жизни, творчестве колоссальна, жили пугающе скромно. К слову, это тема для отдельного исследования: о значении жен великих писателей для литературы. Тут можно и нужно говорить о Софье Андреевне Толстой (Берс), Анне Григорьевне Достоевской (Сниткиной), Елене Сергеевне Булгаковой (Нюренберг) и др.; не будь их, мы многое бы потеряли. Но речь про материальное: в августе месяце, когда Юрий Витальевич попал в больницу, его коллеги публично попросили оказать помощь писателю. И это, конечно, унизительно. Для страны унизительно, столь по-хамски квело относящейся к своим лучшим представителям. Страны, патриотом которой был Юрий Мамлеев.
Сразу, как только выдалась возможность, он вернулся на Родину, хотя мог бы проявить бизнес-смекалку — привет Михаилу Шишкину и Светлане Алексиевич — и жил бы совсем иной, куда более сытой, элитарной жизнью. На Западе. Но он любил Родину. Любил по-настоящему. Был ее патриотом. Задолго до того, как это, что называется, стало трендом.
Патриотизм Мамлеева зиждился не на дотациях, не на газовых трубах, не на месте у властной кормушки, когда только за деньги страну любить можно, а не заплатят — так сто раз подумает, глядя, куда ветер перемен тянет, но на метафизической, идентичностной связи с Родиной, из источника силы которой он и черпал свое визионерское вдохновение. Юрий Витальевич был русским в самой сердцевине своей. В своей жизненной конституции.
Потому и назвал главный философский труд — это переосмысление русской идеи, густо замешанное на индологическом материале (как тут не вспомнить Льва Толстого) — «Россия вечная». Труд, к которому, несомненно, еще не один раз обратятся. В текстах же, художественных, диких, шокирующих и тем не менее заботливо-добрых, Мамлеев прорубал окно в иную Россию, и через этот открывшийся ход, словно реинкарнированные персонажи Гоголя, лезли чудовища, чтобы в итоге добыть, подарить, разглядеть подлинную красоту оборотной стороны мира. Красоту, никогда не дающуюся легко, красоту, косящую беспощадно. Мамлеев вглядывался в бездну, боролся с чудовищами, но одним из них так и не стал.
Не случайно вначале я вспомнил сказки. Они — архетипический строительный материал русского логоса, русского кода. И часто сказки эти не милы, не слащавы — наоборот, они есть безумные, мрачные заговоры людей луны. Но пройти это бардо надо, пройти и добраться до подсознательной квинтэссенции человека. Взять на пробу, дабы затем, как алхимику, синтезировать из нее витальный элемент, обращающий камень в золото, а смерть в жизнь.
Юрию Мамлееву в своей прозе это удавалось блестяще. И тем страннее говорить, что он умер. Нет, Юрий Мамлеев ушел. Ушел исследовать новые и вместе с тем хорошо знакомые миры.