Даже те, кто за свою жизнь не прочитал ни единой строчки этого автора, скорее всего о нем наслышаны, например, от Самуила Маршака.
В бойких стишатах о работе почтальонов по всему миру поэт рассказал, как отправленное Борису Житкову в Ленинград заказное письмо вместо того, чтобы «за отсутствием адресата» вернуться обратно, облетело земной шар и наконец настигло его, странствовавшего по морям и континентам, в городе на Неве.
Борис Степанович любил путешествия, испытывал постоянную тягу к перемене мест: из Одессы ходил до Владивостока — через Мадагаскар и Цейлон, Индию и Японию, Сингапур и Гонконг, был штурманом на парусниках в Черном, Красном и Средиземном морях, капитаном экспедиционного судна на Енисее, а также — зоологом, инженером-судостроителем, рабочим-металлистом, рыбаком, преподавателем химии, физики, черчения...
Говорил он, как писал, мог, не напрягаясь, произнести: «В Аравии солнце до того яркое, что тень кажется ямой». Участвовал в парусных гонках, освоил, по словам Константина Федина, «десятки ремесел». Стоило его спросить, как делаются бочки, Житков тут же сообщал «подробности о заготовке клепки, обручей, обо всех трудностях, опасностях, болезнях и обо всем восторге бочоночного производства». «Он владел не только пером писателя, — подтверждает Маршак, — но и рубанком, пилой, топором. Знал толк в электротехнике и в радиотехнике. Всегда что-нибудь мастерил: то строил буер, то конструировал планер». Рисовал, увлекался фотографией, свободно говорил по-французски, по-английски, по-немецки, объяснялся на многих других языках. «Ходил он в штатском, — отмечала Лидия Чуковская, — но в его небольшой фигуре чувствовалась военная выправка и спортивная легкость. Он был легок и быстр, как подросток, и в то же время важен и чуть надменен, как много переживший, знающий себе цену человек».
Его отец преподавал математику в Новгороде и Риге, являлся автором выдержавшего 13 изданий задачника, затем, отставленный от школы, трудился главным кассиром в Русском обществе пароходства и торговли в Одессе. Двое дядюшек — участников обороны Севастополя в Крымской войне — дослужились до контр-адмиралов. Мать брала уроки у Антона Рубинштейна и дома часами музицировала.
Выбирая себе поприще между профессиями отца и матери, 14-летний юноша в письме Льву Толстому спрашивал о том, «как должен смотреть христианин на искусство, и музыку в частности». И еще: «Имеет ли право человек посвящать этому жизнь с точки зрения прогресса человечества?».
В Одесской второй прогимназии (то есть гимназии с четырьмя начальными классами) Борис Житков учился в одном классе с Николаем Корнейчуковым, который войдет в литературу под именем Корнея Чуковского. И хотя они являлись одногодками, а Коля даже родился несколькими месяцами ранее, по-настоящему старшим, ведущим в их детских отношениях был как раз Боря — невысокого роста, но очень сильный, с железными мускулами.
Проживая в порту, над самым морем, он по очертаниям корпуса узнавал корабли, причем не только российские, но и греческие, турецкие, французские, итальянские, едва они показывались на горизонте. Дом Житковых находился в одном дворе с мастерскими пароходства, и мальчик запросто сходился с мастеровыми, помогал им, сам пользовался их помощью и подсказками. А те — кочегар, бондарь, грузчик, пиротехник, отставной солдат — 13-летнего мальчишку уважительно звали Борисом Сергеевичем. У него была своя лодка, даже под парусом, имелись телескоп на трех ножках, чугунные шары для гимнастики и лохматый ученый пес, который провожал хозяина до гимназии, неся за ним в зубах футляр со скрипкой.
Борис увлек Николая картой звездного неба, дал ему прочесть книгу Фламмариона об устройстве Вселенной. Учил гребле, завязыванию морских узлов, распознаванию насекомых и птиц, предсказанию погоды, ловле тарантулов... Показал себя прирожденным педагогом, но, увы, слишком жестким, неуступчивым. Столкнувшись с попыткой своеволия в пешем походе из Одессы в Киев, на полпути расторг их договор о дружбе и дальше ушел один. По дороге оставил на столбе записку «Больше мы с вами незнакомы!». В дальнейшем, выдерживая характер, годами не общался с бывшим подопечным.
В отличие от Корнейчукова, оставшегося на всю жизнь с четырьмя классами, Житков окончил гимназию и поступил на естественное отделение физико-математического факультета Новороссийского университета, где занимался в химической лаборатории. В 1905 году участвовал в университетских беспорядках, привозил в Одессу оружие, защищал вместе со студенческой дружиной город от погромщиков. Был исключен, затем восстановлен, сдал выпускные экзамены. Параллельно приобрел специальность штурмана дальнего плавания. Следом, в 1909–1915 годы, выучится на кораблестроителя в Петроградском политехническом институте и стал дипломированным инженером. С началом германской войны поступил в распоряжение Военного министерства, был определен в гардемаринские роты. В звании мичмана отправился в Англию на приемку моторов для самолетов и подводных лодок.
Во время Гражданской в Одессе Житков удачно ускользал от белых и красных, немцев и петлюровцев, устроившись сторожем в биологическом музее на университетской даче. Затем рыбачил на отшибе, за Фонтанами. Когда власть устоялась, попробовал наладить работу в технических училищах Херсонской губернии, преподавал на рабфаке в Одессе, однако конфликтовал с наробразовцами. Осенью 1923-го через Москву уехал в Петроград, где тщетно пытался найти место инженера на заводе или в порту. Изможденный, обтрепанный, обивал пороги разных учреждений, и все без толку. Заходил пожаловаться к бывшему приятелю, теперь уже известному журналисту, переводчику и детскому писателю Корнею Чуковскому. И так живо рассказывал о своих мытарствах, что тот, фанат детской литературы, стал уговаривать его написать приключенческую книжку для ребят, в свою очередь обещая оную отредактировать.
Через три-четыре дня Житков принес школьную тетрадку, в которой каждая страница была сложена вдвое. Одну половину он исписал убористым почерком, другую оставил свободной для редакторских поправок. Чуковский взял карандаш и уже приготовился переписывать рассказ новичка, но вскоре с удивлением убедился: делать ему тут было нечего, перед ним лежала рукопись не робкого новичка, а готового мастера. Неожиданной радостью Корней Иванович тотчас поделился с выпускавшим детский журнал «Воробей» Маршаком, направил к нему Житкова.
Тогда, в январе 1924 года, Борису Степановичу уже было больше сорока, длинные волосы, как у старика, росли у него только за ушами и на затылке. В редакции, конечно, попросили кое-что переделать, но за нового автора ухватились. «Да, а я это написал прямо набело, в полчаса», — похвастался Житков в дневнике. Уже через две недели он обязался сдать Госиздату к 1 апреля книжку рассказов для детей старшего возраста в восемь печатных листов (70-страничный, состоящий из четырех рассказов сборник «Злое море» выдержит за шесть лет четыре издания). 11 апреля, со дня на день ожидая ее появления, автор сообщил племяннику, что заказов и предложений у него теперь столько, что он не в состоянии их выполнить.
Всячески протежируя переключившемуся на детскую поэзию Маршаку (тот «ловко ориентировался среди современных людей и вещей»), Чуковский признавался: дескать, вот уже третий год стараюсь его полюбить и не могу, а Житков сразу к себе расположил. «Да, неожиданно и бесповоротно открылась калитка в этом заборе, вдоль которого я ходил и безуспешно стучал: кулаками, каблуками, головой, — записал для себя новоявленный литератор. — Совсем не там, где я стучал, открылась дверь, и сказали: ради бога, входите, входите!».
Вся прежняя — яркая, пестрая, жадно прожитая — жизнь оказалась лишь подготовкой к этой завидной писательской доле, к судьбе «вечного Колумба», как назвал его новый друг Виталий Бианки, годом ранее напечатавший в «Воробье» свой первый рассказ. В прозе для детей Житков открывал залежи не только увлекательных приключений и занимательных историй, но и многообразных полезных сведений. В противовес блестящим, обещающим удовольствие и веселье машинам-легковушкам, он шутливо сравнивал себя с тяжелым грузовиком, набитым под завязку необходимыми детворе нетривиальными знаниями и умениями. Даже Маршаку написал на одной из своих книжек с подковыркой: «Курьерскому — от товарного».
Детям, а заодно и взрослым, Борис Житков захватывающе рассказывал о морских передрягах и повадках зверей, чудесах техники и загадках природы, дальних странах и штучных людях... «Главное мое дело тут правда, самая подлинная чтоб правда была», — твердил писатель, последовательно уклонявшийся от принудительной политизации детского сознания. Юным читателям он дарил по преимуществу свое давнее детство, просеянное через свой же взрослый опыт.
Всеволод Мейерхольд в гоголевском «Ревизоре», где нет ни одного порядочного человека, вывел на сцену мальчика, который воспринимал происходившее вокруг с детской непосредственностью, точно наивный ребенок у Андерсена в «Новом платье короля». И у Житкова юный герой доверчив, но в то же время здравомыслящ, любознателен, смекалист, добродушен, наделен способностью устоять в споре даже с искушенным провокатором. Вот пособник охранки, ища себе оправдания, допытывается у мальчика-гимназиста, может ли подросток выдать товарища, если тот и в самом деле виноват: допустим, плюнул, куда не надо, а ты это видел, тебя спрашивают о нарушителе, угрожая пыткой. И мальчик с достоинством выпутывается из силков казуистики:
— Я, если такое, ну, не такое, а уж если вижу, что так... ну, одним словом, я сам тогда иду и прямо: это я сделал.
«Превратности характера», которые знал за собой Житков, со временем сказались на его отношении к более прагматичному коллеге.
— У Маршака работать можно, а с Маршаком — нельзя, — как-то раз подытожил Борис Степанович, сопротивляясь нажиму.
— Борис все хочет поставить на ребро! — возмущался в свою очередь Самуил Яковлевич.
Осенью 1926-го, когда конфликт между ними созрел, Житков взялся за взрослую книгу, которую в итоге считал главной в своей жизни. Это роман про эпоху первой русской революции «Виктор Вавич». Через пять лет произведение было закончено, но при жизни автора проскочили в печати только две части из трех. От него требовали уступок — не согласился. Осенью 1938 года он умер, и тут издатели оживились. В марте 1941-го полный текст романа был подписан в печать в «Советском писателе». Обязательные экземпляры ушли в центральные библиотеки. А тут над Москвой нависли немцы. В издательстве решили подстраховаться, послали книгу Александру Фадееву: вдруг он, один из руководителей Союза писателей, поддержит, возьмет ответственность на себя? Но не мог автор «Разгрома» в ноябре 1941 года в прифронтовой Москве отозваться об историческом романе как об «очень своевременном», потому и написал: «Такая книга просто не полезна в наши дни» (в подобных обстоятельствах и горьковская «Мать» большой пользы не обещала бы).
Беззащитный тираж уничтожили. Только через 58 лет, в 1999 году, «Вавич» вышел полностью в издательстве «Независимой газеты».
Появись он вовремя, занял бы, как уверял Андрей Битов, нишу между «Тихим Доном» и «Доктором Живаго». Однако прошел мимо читателя — и прошлого, и нынешнего. Впрочем, булгаковский «Мастер» тоже попал к нам с немалым опозданием, а до сих пор читается взахлеб. В чем тут дело?
Булгаков оседлал гоголевскую чертовщину и соблазнил наше доверчивое воображение иллюзией чудесного восстановления попранной справедливости. Житков же попытался разглядеть князя тьмы в самом человеке. А он, человек, скорее готов заблуждаться, чем пристально всматриваться в самого себя.
В «Вавиче» есть легко опознаваемые отсылки к Достоевскому. Но написан роман так, что хочется читать его фраза за фразой, как Чехов советовал постигать прозу Лермонтова, разбирая «по предложениям, по частям предложения».
«Солнечный день валил через город. В полдень разомлели пустые улицы.
У Вавичей во дворе шевельнет ветер солому и бросит — лень поднять. Щенок положил морду в лапы и скулит от скуки. Дрыгнет ногой, поднимет пыль. Лень ей лететь, лень садиться, и висит она в воздухе сонным золотом, жмурится на солнце», — это самое начало романа, первые строки. Но уже видно: чего бы ни коснулся автор, все у него оживает. И ты торопишься узнать: что дальше?
А в дальнейшем выясняется странная вещь: заглавный персонаж Виктор Вавич — никакой не герой в обычном смысле, но звереющий на глазах квартальный надзиратель, а весь роман — монтаж двух-трех-, от силы пятистраничных сцен, резко перебрасывающих действие из дома на улицу, на завод, в тюрьму, в трактир, в церковь, в театр, но чаще всего — в полицейский участок. Подтверждаются стихи Велимира Хлебникова:
Участок — великая вещь!
Это — место свиданья
Меня и государства.
Фадеев «знал службу» и в отзыве на «Вавича» с автором не церемонился: «Социал-демократии он не понимает, эсерствующих и анархиствующих — идеализирует». Борис Житков к тому времени уже три года как покоился на Ваганьковском.
Еще на рубеже 1920–1930-х, когда политический режим в стране становился все жестче, Самуил Маршак понемногу избавлялся от строптивых сотрудников. Начал с Николая Олейникова, затем уволил Евгения Шварца и Николая Чуковского (сына), дошел черед и до Житкова. Тот ответил бывшему шефу ярой ненавистью. Последние два года жизни ни о чем другом не мог говорить, кроме как о Маршаке.
Умер Борис Степанович в возрасте 56 лет от рака легких, хотя Николай Чуковский настаивал: от ненависти к Самуилу Яковлевичу. Но это не помешало последнему в собственных воспоминаниях восхищаться на все лады преданным другом и соратником.