Но эта свобода не есть “естественное” достояние человека, а скорее цель его жизни и “сверхъестественный” дар. “Рабство греху” — так называет христианство обычное состояние человеческой души и к освобождению от этого рабства призывает.
Путь внутреннего духовного подвига это единственный путь, который приведет человека — и все общество — к освобождению <…> Так не пора ли после почти двухсот лет одержимости “социальной идеей” обратиться к этому пути и заменить в нашем сознании идеал борца идеалом подвижника <…> Дело не в том, что мы не должны стремиться к лучшему общественному устройству, но в том, что истина об этом устройстве принадлежит к числу таких, которые не добываются в рассуждении, но познаются жизнью и делом и доступны только уже просветленному сознанию. И до тех пор, пока мы сами не изменимся, лучшим и честнейшим попыткам перестроить что-то “снаружи” декретным или насильственным порядком суждено в лучшем случае кончаться ничем, как “шумим, братец, шумим” Репетилова, а в худшем — “Бесами” Достоевского, со всеми логическими последствиями, такими знакомыми».
Я цитирую статью «Направление перемен», впервые напечатанную в составленном А. И. Солженицыным сборнике «Из-под глыб» (1974) с подписью «А. Б.», и не прошу извинения за длинную цитату. Во-первых, за прошедшие 32 года мысль автора ничуть не устарела, но обрела дополнительные — хорошо известные — исторические подтверждения. Во-вторых же, именно она определяет главную тональность всех работ Михаила Константиновича Поливанова (1930–1992), составивших книгу «Тайная свобода», что ныне издана Математическим институтом имени В. А. Стеклова РАН. Место издания удивлять не должно — доктор физико-математических наук М. К. Поливанов проработал в МИАНе много лет. И все же досадно, что статьи на гуманитарные темы — о судьбе философа Густава Густавовича Шпета (деда автора по материнской линии), о Надежде Яковлевне Мандельштам (М. К. с ней дружил, первое отечественное издание «Второй книги» Н. Я. вышло с его предисловием), о своей семье и судьбе истинной русской интеллигенции в ХХ веке (интервью американскому историку Барбаре Вокер) — печатаются почти «самиздатским» способом. Досадно, но понятно. «Тайная свобода» (которую не должно смешивать с небрежением общественной жизнью!) опять не ко двору.
«Тайная свобода» — пушкинская формула, повторенная стоявшим на пороге небытия Блоком, но для М. К. она неотделима от еще одного поэта — так назван мемуарный очерк о Пастернаке, в котором личные впечатления удивительно сплавлены с опытом творческого чтения великих стихов и прозы, приобщения к пастернаковскому духовному опыту. Не менее важна (и не только в узко литературоведческом плане) и статья «“Вторая вселенная” у Пастернака», где речь идет о главном деле художника — преодолении смерти, которому, по мысли Пастернака, и служит настоящее искусство.
Об этом не раз вспоминаешь, читая сборник статей сына Михаила Константиновича — Константина Михайловича Поливанова «Пастернак и другие. Биография. Диалоги. Параллели. Прочтения» (М.: Издательский дом ГУ ВШЭ). В работах, формально посвященных совсем несхожим сюжетам, неизменными остаются размышления о путях претворения жизни в искусство и искусства в жизнь, о их кровном родстве и ошеломляющем несходстве. Потому и могут сойтись под одной обложкой «историко-биографические» разыскания («Год самоопределения. Борис Пастернак с лета 1913 до лета 1914», «Политический аспект биографии Бориса Пастернака в 1920–1930-е годы»), этюды по исторической поэтике («“Воробьевы горы” Пастернака и традиция русского шестистопного хорея»), развернутые комментарии, как реальные («Свистки милиционеров»), так и «литературные» (статьи о присутствии Андрея Белого в книгах «Близнец в тучах» и «Сестра моя жизнь» или о странно созвучных отголосках трех глубоко различных романов — «Разгром» Фадеева, «Сивцев Вражек» Осоргина, «Мужицкий сфинкс» Зенкевича — в «Докторе Живаго»), опыты пристального чтения (заметки о стихотворениях «Хор» и «Вальс с чертовщиной»), истолкования диалогов, которые Пастернак вел со своими современниками то последовательно и целенаправленно («В. Маяковский в “Охранной грамоте” и “Людях и положениях”», «Марина Цветаева в романе “Доктор Живаго”»), то почти бессознательно («Отношение к биографии у Пастернака и Ахматовой»).
Составившие книгу двадцать три работы писались на протяжении последних 15 лет, что — наряду с внешним разнотемьем — обусловило не только самодостаточность каждой, но и некоторые стилистические колебания. Однако центростремительные силы здесь явно доминируют над центробежными. Читатель ощущает закономерность появления таких — словно бы и не имеющих прямого касательства к Пастернаку — работ, как «Два турне Игоря Северянина» или «Элементы автобиографии в прозе Пимена Карпова», с одной стороны, и «“Попытка комнаты” Марины Цветаевой» или «Итальянский мотив одного московского стихотворения Марины Цветаевой» (речь идет об обращенном к Мандельштаму «Ты запрокидываешь голову…», где обнаруживается смыслообразующая реминисценция стихов графа Василия Комаровского) — с другой.
Дело не сводится к тому, что «жизнестроительство» русских писателей ХХ века подчинено некоторым общим закономерностям, а единство культуры накладывает свой опечаток и на резко индивидуальные тексты. Все это так, но мы знаем немало случаев, когда сборник научных работ оказывается суммой частных решений. Единство книги и эффект «центральности» Пастернака суть следствия авторской воли — не только исследовательской, но и личностной. Его не было бы без того чувства, которое К. М. Поливанов, говоря о Пастернаке, называет «интимизацией истории». Пути, по которым художник и его исследователь движутся к этой интимизации, различны, но цель у них одна — преодоление косности и пошлости, вольное и широкое дыхание мысли, наделение других теми дарами, которые тебе отпущены. Можно назвать это «тайной свободой». Можно — «семейным делом».
Андрей Немзер