«Главной задачей настоящего проекта было динамическое социально-институциональное описание жизни русскоязычного литературного сообщества России 1920-х годов» — констатирует во вступительной заметке ответственный редактор. Такое описание с неизбежностью оказывается картиной борьбы — не только конкретных сочинителей и литературных группировок, «отживших свое» ветеранов и рвущихся на авансцену юниоров, архаистов и новаторов, приверженцев разных эстетических доктрин и общественных взглядов, талантов и бездарей (от этих ристалищ не один этап истории искусства не свободен), но и глобального противоборства иного качества. Всякий — великий и микроскопический — писатель оказывался втянутым в конфликт между новым идеократическим государством, последовательно настаивающем на полном подчинении себе культуры и литературы как автономной, подчиненной собственным законам институции, отстаивающей свою — органически ей присущую — свободу. Эта борьба была объективным фактом, вне зависимости от того, как она переживалась теми или иными ее участниками. Писатель мог принимать революцию (не только чаемую, несбывшуюся, но и эту — случившуюся, свирепую и безжалостную), но, оставаясь писателем, он не мог вполне подчинить себя воле победившего пролетариата, даже если публично и/или искренне (возможны разные сочетания) заявлял о приверженности такой стратегии. Партийно-государственный функционер мог по-своему уважать (да и понимать) литературу (и тем более — лично ему чем-то импонирующих авторов), но, оставаясь функционером, обречен был вводить сочинителей в рамки (иногда веря, что это на сегодня, а завтра воцарится невиданная свобода творчества, а иногда — предпочитая о дне грядущем вовсе не думать). Советская власть — это относится не только к 1920-м годам — замечательным образом сочетала идеологическую одержимость (ненависть ко всякому свободному личностному началу) с копеечным прагматизмом, чувством «своеобразия текущего момента», что требует вербовки того или иного «союзника», которого в дальнейшем можно выбросить на свалку.
Объективный характер противостояния большевизма и словесности не отменял субъективных факторов, которыми руководствовались и писатели, и власть предержащие. В любых ситуациях люди остаются людьми, то есть действуют по-разному — тем более это касается эпохи, одновременно экстремальной и прихотливо запутанной, угрожающей и соблазняющей невиданными перспективами. Безумное кипение литературной жизни 1920-х годов с ее то и дело возникающими (и гибнущими) издательствами, журналами, газетами, литературными объединениями и «направлениями», манифестами, тактическими союзами, компромиссами, поисками спасительных исторических аналогий, самообманами, обманами и пышно цветущими иллюзиями образовывалось перманентными непредсказуемыми столкновениями разнонаправленных воль — мало кто понимал, что же на самом деле происходит, к чему сам он стремится и насколько осмыслены его ухищрения.
За последние годы у нас появился ряд глубоких исследований, посвященных крупнейшим писателям революционной эпохи. Как бы ни рознились их личные судьбы (хотя сладко никому не пришлось), тень национальной трагедии лежит на каждом. Важно понять, что «злосчастья» Мандельштама, Булгакова, Замятина, Ахматовой, Пастернака были обусловлены не величием их дарований (напротив, дар и позволял им выстоять, остаться в нашей общей духовной истории), но общей логикой вершившихся событий. Ее-то нам и позволяет увидеть «сухой» свод информации, представленный составителями первого двухкнижного тома «Литературной жизни России 1920-х годов». Издание рассчитано на шесть томов (сколько будет в каждом из них книг, покажет время): первый посвящен литературной жизни Москвы и Петрограда (1917–1922), второй и третий тоже отведены столицам (соответственно: 1923–1926 и 1927–1929 годы), четвертый и пятый расскажут о том, что творилось на российских просторах (как в пору Гражданской войны, так и после закрепления большевиков), шестой займут указатели.
Почти наверняка капитальный труд вызовет замечания специалистов, которые, впрочем, в дальнейшем все равно будут этой хроникой пользоваться. Наука подразумевает уточнения и полемику. Важно, однако, иное: труд это не только пример коллегам (у нас нет сходного издания, посвященного какому-либо периоду русской литературы), но и значимое слово, обращенное к сегодняшним читателям (включая писателей). Открывая его буквально на любой странице, ты вновь (сколько бы разностей ни знал) испытываешь и ужас (что же творилось с нашей литературой), и гордость (а она литературой осталось). Тем, кто действительно хочет понять, что (и почему) происходит с русской словесностью сейчас, тем, кто не спешит с крутыми приговорами и щеголеватыми прорицаниями, тем, кто видит в современности этап длящейся (а потому — рискованной) истории, стоит вчитаться в этот свод раскаленных свидетельств о жизни слова в советской ночи.
Андрей Немзер
09.11.2005.