Слово о Гаврилове

Уединенный пошехонец. Литературно-краеведческое приложение

 Признаться, я отношусь к тем любителям поэзии, которые открыли для себя поэта Александра Сергеевича Гаврилова (1948 - 1983 гг.) сравнительно недавно. До этого я знал его лишь по двум-трем незначительным газетным и альманашным публикациям. Но вот, по счастью, попавшая мне в руки книга стихотворений «Звездная борозда» (М., 1981 г.) произвела на меня совершенно особое и неизгладимое впечатление. После выхода в свет первой посмертной книги поэта «У любви не бывает разлуки» (Ростов Великий, Рыбинск, 2008 г.) я познакомился с его поэзией ближе.

Начну несколько неожиданной и в то же время совершенно объективной констатацией: Гаврилов, увы, не относится ни к великим и всенародно любимым, ни даже к достаточно признанным и известным авторам. В академических анналах и антологиях русской поэзии ХХ века его имя не заняло своего исключительно-прочного места.
Между тем, заложник более чем читательского неравнодушия, я невольно задаю себе следующий вопрос: а справедливо ли это? И, хорошенько поразмыслив, нахожу не один, а по меньшей мере два ответа: и да, и нет...
Таким образом, мне остается лишь убедить вас в том и в другом на конкретных примерах.


Возьмем прежде всего пару таких стихотворений поэта, как «Тополь» и «Гляжу на старые дома».
***
Как просыпался, то видел
в детстве
Тополь зеленый в весеннем
окне,
Не потому ли, но в этом
соседстве
Было спокойно и радостно
мне.
Настежь окошко - и тут же
касалась
Ветка листвою своею лица,
Не потому ли тогда мне
казалось -
Этому счастью не будет
конца.
Счастье иное пришло
во взросленье,
Но и познал, что такое беда,
И под глаза уже синие тени
Мне навели незаметно
года.
Тополь зеленый, друг дней
моих вешних,
Был ты со мною, листвой
шевеля,
Даже в краях замороженно-
снежных,
Где никогда не растут
тополя.
Снова я дома, как в детства
сторожке.
Близких все меньше,
прибавилось ран
В сердце моем,
Ну а в сером окошке
Тополя нет -
только башенный кран.
Ну почему же я не забываю
То, что вернуть никому
не дано?..
Только ложусь и глаза
закрываю -
Тополь листвою стучится
в окно.
***
Гляжу на старые дома,
И жаль мне старые дома.
Быть может, завтра
их снесут.
И не подашь на это в суд.
Все будет сделано
по праву,
Все будет сделано
по плану.
О, эти старые дома!
В них умирали и рождались,
У них свиданий
дожидались...
И сносят старые дома.
И строят новые уже
По восемь, девять этажей.
Они удобней и светлей -
По восемь, девять этажей.
В них будут жить и умирать,
Детишек сонных умывать.
Когда-нибудь дома снесут,
И не подашь на это в суд.
Все будет сделано
по праву,
Все будет сделано
по плану.
Ну что же - это жизнь сама.
Гляжу на новые дома...
(А. Гаврилов «Звездная борозда». - М., 1981. - С. 94, 102).
А теперь обратим внимание на такие небезызвестные, опубликованные за много лет до гавриловских строки:
Здесь дом стоял.
И тополь был. Ни дома,
Ни тополя. Но вдруг
над головой
Я ощутил присутствие
объема,
Что комнатою звался
угловой.

В пустом пространстве
делая отметки,
Я мысленно ее воссоздаю:
Здесь дом стоял, и тополь
был, и ветки
Протягивались в комнату
мою.

Вот там, вверху, скрипела
половица,
И лампа вбок была
наклонена,
И вот сейчас выпархивает
птица
Сквозь пустоту тогдашнего
окна.

Прошли года, но мир
пространства крепок,
И у пространства память
так свежа,
Как будто там, вверху,
воздушный слепок
Пропавшего навеки этажа.

Здесь новый дом построят
непременно,
И, может быть, посадят
тополь тут,
Но заново отстроенные
стены
С моими стенами
не совпадут.

Ничто не знает в мире
постоянства,
У времени обрублены
концы,
Есть только ширь
бессмертного пространства,
Где мы и камни -
смертные жильцы.
Это Иван Елагин (см.:
И. Елагин. Собрание сочинений. В 2-х т./Сост., подг. текста, вступ. статья, примеч. Е. Витковского. - М., 1998. - С. 174). Эмигрант второй волны. Крупный, оригинальный поэт. Его творчество изучается в школах. И, конечно же, не случайно.
Близость тем, сюжетных линий, образов, чувств и мыслей в цитированных стихах поразительна! Однако заметьте: то, о чем Гаврилов говорит в двух стихотворениях, Елагин замечательно выражает одним. То есть становится очевидным, и не только для опытного критического глаза, что сила концентрации (плотность) всех компонентов поэтической речи у последнего, несомненно, выше (чисто количественно - в 2 раза). Должен сразу оговориться, что это не повод к такому скоропалительно-поверхностному выводу, что в целом стихи одного хуже или лучше стихов другого. Это, подчеркиваю, «познанный в сравнении неотразимый литературный факт». В какой-то мере его объясняет и очевидность глубинной зависимости поэзии Гаврилова от легко распознаваемых мощных поэтических систем двух прошлых столетий (в т. ч. Некрасова, Есенина, Маяковского), и отсутствие в относительно небольшом наследии поэта признаков фундаментального новаторства.
Отсюда и мой первый ответ: да, наверное, справедливо...
Однако, вы помните, есть и другой - требующий столь же веских и незамедлительных аргументов.
В самом деле, и в двух томах посмертно изданных елагинских сочинений я едва ли нахожу вещи, так просто и неподдельно, так по-русски доверительно согревающие душу, как иные гавриловские. Во избежание любых упреков в субъективности, поскольку речь в данном случае идет отнюдь не об индивидуальных предпочтениях, я не возьму на себя смелость перечислить лучшие из них. Хотя, уверен, такие стихотворения, как «Отчаянность», «Детдомовские», «У любви не бывает разлуки...», «Журавель», «Светятся дети», «Береза», «Оттого, что родился зимою...», «На порогах», «Нерпы и музыка», «Низина заросла осокой...»,
«У отцовской могилы» или «Природа сумрачнее стала...», не могут не тронуть даже самого глухого, самого нерасположенного читателя.
Гаврилов немало ездил по стране, бывал в Сибири и на Дальнем Востоке. Для тех, кто не понаслышке знаком с этими краями, его стихотворения об их суровой природе, сильных людях должны стать, во-первых, отличным эстетическим подарком, а во-вторых, возможным и весомым поводом к щемящей ностальгии. К примеру, стихотворение «На буровой» лично я считаю подлинной удачей, в своем роде чистым и абсолютно неприхотливым шедевром. Здесь поэтическое мастерство органично слилось с проникновением в самую суть конкретной, непридуманной жизни с ее до конца прочувствованным знанием. Говорю это как человек, имеющий почти безукоризненное представление о том, что такое буровая, какая работа ведется на ней, и знававший людей этой профессии - жителей Крайнего Севера.
То направление в русской поэзии, к которому безошибочно можно причислить Гаврилова, в литературоведении прошлого века получило наименование «тихая поэзия», или «рубцовская линия». Смысл ее в значительной мере вскрывается такими понятиями, как «повышенная лиричность», «задушевность», «трогательность», «откровенность», «открытость» и «традиционность». При этом следует помнить, что все данные характеристики не имели бы ровно никакого значения без одного главнейшего, основополагающего условия, точнее, духовной первосущности этой «поэтической тишины» - искренней, беззаветной Любви. Любви к жизни. К людям. К Родине. К поэзии, наконец! Любви, которой взаймы ни у кого не возьмешь, которая либо есть в твоей просветленной душе, либо нет.
А посему надо полагать: известное историческое бесславие и забытость поэта - вещи все-таки несправедливые!
Таким образом, один мой ответ оказывается прямо противоречащим другому. Волей-неволей в заключение путем элементарного «диалектического снятия» придется решить еще одну далеко не праздную задачу.
Итак, уважаемые и дорогие, далекие и близкие, пишущие и непишущие, не следует думать, что творчество Александра Гаврилова само по себе нуждается или претендует на какие-то заоблачные высоты поэтического Олимпа. Поверьте, ни он сам, ни честный его читатель никогда и не помышляли о ненужных и глупейших притязаниях на какое-никакое величие. И потом не сама ли природа учит нас тому, что у каждой птицы должна быть своя песня? И если она действительно своя, как у соловья, у дрозда, у жаворонка, ласточки или снегиря, то какое же здесь может быть соперничество? А вот если нет у птицы своей песни, как, скажем, у варакушки, то вряд ли стоит вообще доверять ее пению.
Кроме того, все мы отлично знаем, что песня песне рознь. И раз уж она спета настоящим поэтом, то стыдно не помнить, стыдно не хранить свято и ревниво эту песню. Вот почему, представляя себе русскую поэзию неким Большим Волшебным Садом, я утверждаю, что на семь, мало - двенадцать - единиц полезного, чудесно цветущего и поющего рубцовского, прасоловского, костровского, кузнецовского или дмитриевского пространства в нем обязательно должно найтись два-три скромных, но столь же прекрасных гавриловских уголка!
В этом, во всяком случае, мне видится сугубое торжество высшей человеческой справедливости. Ибо разве человек, умевший так писать на русском языке:
...Если кажется дальнее
ближним,
Значит, юность восходит
в зенит,
Где звезда колокольчиком
тихим,
В синий воздух ударясь,
звенит.
...Тот день и час настанут,
не минуя.
Но если пела Родину душа -
Она воскреснет вновь
и вновь, волнуя,
Мои стихи прочтет вам
не спеша.
- не достоин благодарной памяти поколений?!
Валерий ТОПОРКОВ,
поэт, член Союза писателей России,
г. Ростов.

ПОДНИМАЕШЬ ГЛАЗА, ЧТОБЫ ВЗЯТЬ ЭТО НЕБО
24 февраля исполнилось 40 лет со дня рождения Сергея Галкина. Наша газета на протяжении многих лет знакомит читателей с творчеством этого талантливого поэта, трагически погибшего 16 лет назад. Увы, времена нынче к лирике не располагающие, а потому издать книгу стихов этого удивительного поэта практически невозможно. А жаль. Поэтическая палитра Ярославля выглядела бы намного колоритнее, появись в ней стихи Сергея Галкина.

Из цикла «Печальная песня дождя»
Нарежь-ка хлебушка, браток,
Да маслицем намажь.
Чайку глоток, еще глоток -
Глядишь, и вышла блажь.

Тоска и скука - вот удел
Ушедших в зной ночной.
Что толку в том, что ты смотрел
Веселый сон цветной?

Лишь только холод фонарей
Да сигаретный дым...
Молчи, браток. Чайку налей -
Сегодня мы грустим.
***
А. Макаревичу
Когда тебе достанется рассвет
и ты забудешь ночь как злое чудо,
не потеряйся в никуда из ниоткуда,
ведь только этой ночью виден
свет,
И если в продолжении своем
ты разыграешь множество
видений,
не удивляйся, если только тени
осмелятся войти в полночный
дом.
ЧЕТВЕРТЬ ЖИЗНИ
Я приветливо гляжу на тихий город
из ячейки коммунальной кручи,
вроде стар уже я, вроде молод,
сам не выберу чего получше.
Горизонт огнями слился
с звездным небом.
Две трубы да дымный полог
налево.
Я кота кормил сегодня мокрым
хлебом,
да отец в хозяйство притащил
полено.
Вот и новости. Ленивый скрип
трамвая.
Покурить. Потом опять начистить
зубы.
А вода из крана бьется, как живая,
претерпевшая отстойники
и трубы.
Дом соседний стелет койки
в каждой спальне,
больше трех не собираются
в постели.
А у нас не занят разве
умывальник,
и его, беднягу, мухи просидели.
Все. Пора. В жаре бороться
с простынями.
Комаров опять, наверно,
полный короб.
Я иду, и в спину синими огнями
мне мигает уходящий тихо город.
***
За окнами слабая тень
сквозь дымку встречает рассвет.
У нас начинается день.
В другом полушарии - нет.
Сегодня пивная среда.
Вчера приготовил сосуд.
И ливень теперь не беда,
что темные тучи несут.
Прилично уже захмелев...
С приятелем в долг на вино...
Я ночью в тоске средь дерев
нашел в полушарии дно.
ПИСЬМО К О...
Я не писал тебе всего два года,
И где-то в одиночестве моем
знакомым глазом глянула природа
из профиля ахматовского в нем.
Сижу на кухне, чайник и конфеты.
Так много раз с тобой наедине
перебирал знакомые сюжеты
и от вина переходил к вине.
Послушай, напиши, надеюсь,
право,
здесь дым тяжел и переполнен быт,
а я с инъекцией набоковской
«отравы»
теперь никто - забит, забыт.
На тихих лапах кошка ходит
в доме,
мешая в снах житейские круги:
обиженные пальцы и ресницы,
кроме -
Прости нас Бог и помоги.
***
Я пьян, а на улице снег,
весна уже наполовину,
вот также неведомый след
оставит мыслитель гонимый.
И нерасписавшийся кто
В пейзаже намокшем, угрюмом,
что хлопья воды на пальто...
Он сам их придумал, придумал!
Я верю в несбывшийся снег.
Он падает - неба не видно.
И времени в будущем нет.
И времени в прошлом - обидно.
ТРИГОЛО
Хороните своих мертвецов
молодыми,
Ибо камни поют, а распятия
плачут.
В нарастающем сумраке бродят
олени,
Задевая рогами за связки
созвездий.

В это время и воздух нам
кажется ветхим,
И фасады домов ужимаются
вдвое.
Вдвое больше зима производит
бумаги,
На которой никто не напишет:
«Я верю!»

Дорогая, я знаю, ты жаждешь
событий.
Ни любовь, ни война
не приемлют условий.
Ацетиловый спирт улетучится
в вечность.
Чем тогда я смочу своей памяти
порох?

Наша скотская плоть, вплоть
до сумерек птичьих,
Не откажет себе в удовольствии
клинча.
И уже никому не вернуться
с победой
Ни в Эдем, ни в Гаммельн,
ни в зрачок изумрудный.

Разве только что сдвиг
атлантической складки,
Разве только что звезд
раздраженное ржанье
Нас застанут еще вразнобой
перед строем.
Еще беличий хвост разразится
искусством.

Поднимаешь глаза, чтобы взять
это небо,
На ладонь посадить,
дать канадской пшеницы,
Гладить, дуть в хохолок, называть
необъятным...
Ну а небо все дальше, все выше,
все чище...
***
Жил средь казенных,
незабвенных
Немытых окон, батарей.
Жил без наручных, без настенных
Своих часов, календарей.

Жил неумело и беспечно
И часто бредил о еде.
Ориентировался вечно
По самой близкой к нам звезде.

Духовной пищи не хватало.
Лишь теплый свет над головой.
И вот с усталого вокзала
Я повернул к себе домой.

У проводницы нету чая.
Не полюбил я поезда.
А в окна смотрит, все прощая,
Мне путеводная звезда.

А поезд мчит из ночи к полдню.
Стеной знакомый лес в окне.
С каких-то дней, уже не помню,
Душа не движется во мне.

Все из-за низких стен заклятых,
Да из-за нервных городов.
Все из-за этих тесноватых,
Шатучих, пьяных поездов.
ИЗ ЦИКЛА
«СОЛО ДЛЯ СТОЛИЦЫ
С СЕКРЕТОМ»
Подхватила, завертела -
Чик-чирик, хала-бала -
Душу вынула из тела,
По Неглинной повела.

То вразбежку, то в обнимку,
То вприпрыжку, то пешком...
Завернула на Ордынку,
Подстегнула ремешком.

Снег идет. Идем с ним рядом.
Ряд Каретный. Медный звон.
Царь Борис - свинцовым
взглядом -
Куда мы, туда и он.

На халяву не арканит -
И без этого герой:
Жилу первую потянет -
Далеко ли до второй?

Но Москва - оскал кошачий,
Нюх собачий - зря не трожь -
Хоть кого переиначит:
Не погладишь - не пройдешь.

Глажу - лажу... Ладно, сводня,
Поглядим еще, чума,
Кто кого сведет сегодня
Вдоль по Питерской с ума!

ТАК ДЕРЖАТЬ, ЛЮДМИЛА!

Недавно мне довелось прочитать
сборник стихов «Надежда» поэта из Гаврилов-Яма Людмилы Николаевой, изданный в конце минувшего года в Ярославле. В автобиографии поэта, где Людмила рассказывает о своей нелегкой жизни, остановили мое внимание слова: «У меня была моя радость - поэзия». Так в чем же смысл поэтического творчества и творчества вообще? Нужно ли людям такого рода производство знаков? И почему так сильна тяга человека к поэзии, что с ней он может преодолеть любые тяготы, любые недуги?
Немецкий философ Мартин Хайдеггер заметил: «Язык - дом бытия». Маленький домик из слов под ярко-зеленой крышей умело выстроила и Николаева. Он, ее дом бытия, не огражден высоким недоступным забором. Напротив, он щедро открыт для всех. Ее стихи поразили меня своей распахнутостью, душевной щедростью, искренностью, напевностью. Поэтика автора пронизана радостью от ощущаемой лирической встречи с собеседником. Ее собеседник - читатель. Ему, казалось бы, незнакомому человеку, доверяет поэт самые сокровенные свои мысли, делится с ним своими переживаниями.
Все бывает в жизни -
Беды и сомненья,
Радость, если выйдет
Вдруг стихотворенье.
Боль и радость сердца
Переложишь в строчки
На простом, тетрадном,
В клеточку листочке!
Афоризм Хайдеггера имеет и другое значение - слова в доме бытия должны строго и точно соответствовать понятиям, вещам и явлениям. О, сколько, к сожалению, со всех перекрестков, со всех площадей является городу и миру лживых слов! А стихи Николаевой бескорыстны, с них сорвана наносная оболочка. Они светятся как «россыпи звезд». И освещают путь не только ей, но и ее читателям. Отсутствие профессионального литературного образования не помешало поэту занять высокое место на поэтическом пьедестале. Мне представляется, что такие стихи, как «Дудочка» («Плачь, дудочка, тревожь людские души...»), «Яблоко» («Иду, ступаю осторожно, как будто шар земной несу...»), «Как глухая на свет...», можно смело включать в поэтические антологии общероссийского уровня.
Анатолий ХОМЯКОВ.

ДОМ, КОТОРЫЙ ПОСТРОИЛ НИКАНДР
Этому дому более 100 лет, и когда-то местный купец Никандр Иванович Смирнов строил его для своих сыновей - Василия, Петра и Ивана. Имя теперешнего владельца в селе не все знают, слышали только, что он москвич.

Старинное село Закобякино в Любимском районе имеет богатую историю, когда-то это был купеческий край. Строились купцы для своих семей и собственного дела, а оказалось - навека. Благодаря тому же Никандру Ивановичу в 20-х годах взамен церковно-приходской школы в селе появилось высшее начальное училище. Советская власть просто выгнала семью из своего дома и здесь разместила школу-шес­тилетку. А вот чайную в селе Исады, подаренную сыну Василию, его вдове Фекле Пименовне пришлось оставить не от хорошей жизни. Василий Никандрович имел немалый доход от чайной, ведь в Исадах, расположенных на берегу реки Костромы, была своя пристань, причаливали пароходы, останавливалось немало купеческого люда. Да только не уберег он себя: ловил в половодье лес в реке, выкупался в ледяной воде, получил двустороннее крупозное воспаление легких и через 2 недели скончался. Пришлось вдове с 4 сыновьями и 3 дочками обратно к свекру в Закобякино проситься. Вот и пригодился добротный двухэтажный дом из красного кирпича. Фекла Пименовна и вторая сноха, Елизавета Ивановна, тоже овдовевшая, поделили верх, а внизу жил Иван Никандрович. Да только и до Ивана Никандровича добралась советская власть, и попал он под раскулачивание, а его половину дома отдали директору МТС, сам же хозяин уехал в Ленинград на заработки. Бабушка Фекла прожила здесь до старости, до 50-х годов, Елизавета Ивановна в войну умерла, и в ее квартире жили эвакуированные из Ленинграда. Внуки и правнуки Никандра Ивановича Смирнова жили в доме до 80-х годов прошлого столетия, а потом его продали школе. Жили здесь также 3 семьи учителей, да только, видимо, нехозяйственные они были люди - крыша со временем провалилась, двери, окна, полы обветшали и прогнили. Так бы, наверное, и постигла дом Никандра Ивановича Смирнова пе­чальная участь многих купеческих построек, его однолеток, если бы не москвич, облюбовавший Закобякино для отдыха. Так что возрождается старинное село не без участия современных купцов - новых русских, и труды Никандра Ивановича Смирнова не пошли прахом. А одна из его правнучек, Нина Николаевна Половинкина, которой скоро исполнится 80 лет, живет здесь же, в Закобякине, и историю села сама наизусть знает и потомкам рассказывает.
Людмила УРБ.

И МЫ СОХРАНИМ ТЕБЯ, РУССКАЯ РЕЧЬ
Передо мной старые потрепанные томики книг: «Русские песни XIX века», «Стихи и баллады» Семена Гудзенко, «Стихотворения в прозе» Ивана Тургенева, «Пошехонская новь» Александра Кузнецова, стихи Евгения Долматовского «Московские рассветы», «Огонь» Анри Барбюса, «Музыканты наших дней» Ромена Роллана. Что может быть общего между этими книгами? Почему в Ярославской юношеской библиотеке имени Некрасова они находятся в одном блоке и относятся к ним здесь с особенным вниманием?

Чтобы ответить на этот вопрос, достаточно открыть инвентарные журналы библиотеки за 4 года Великой Отечественной войны. В них вписаны книги, изданные в период с 1941-го по 1945 год. Всего их поступило в это время 1613 экземпляров. Не все из них сохранились до сегодняшнего дня. Библиотечные книги - это не музейные экспонаты, а потому многие из тех раритетов списаны из-за износа. Но часть их и сегодня служит читателям. Имеющиеся в наличии формуляры тех лет свидетельствуют о том, что книги эти читали довольно часто даже в такое грозное для нашей страны время.
Вот книга армянского поэта Аветика Исаакяна «Избранные стихи», подписанная к печати в июле 1944 года. В нее вошли стихи, написанные с 1891-го по 1943 год и переведены на русский Блоком, Брюсовым, Пастернаком. В книге много стихов военной тематики, а потому нет ничего удивительного в том, что она была весьма востребована читателями в годы войны.
Но вот другой томик - книга узбекского поэта XV века Алишера Навои «Лейли и Меджнун», подписанная к печати в марте 1945 года. Эта восточная легенда о большой любви судя по сохранившемуся формуляру также пользовалась большой популярностью во время Великой Отечественной войны. Может быть, потому, что говорится в ней о чувствах вечных, преодолевающих смерть:
Возлюбленная руку
подняла,
Возлюбленному душу
отдала.
Возлюбленный
склонился, не дыша:
К возлюбленной ушла
его душа.
Сборник «Русские песни XIX века», подписанный к печати в сентябре 1944 года, издан великолепно. В нем собрано огромное количество песен как известных, так и неизвестных авторов. А предваряют это богатство строки Некрасова: «Русский народ плакать не любит, а больше поет». Действительно, в годы войны, когда причин для слез было более чем достаточно, эта книга пользовалась спросом у читателя.
Полиграфическая промышленность в те годы понесла тяжелые потери. На Украине, В Белоруссии, в Прибалтике, на Орловщине были почти полностью уничтожены типографии. Заводы по вы­пуску полиграфического обо­рудования были переведены на неоккупированные территории. Конечно, объем изданий при этом сократился. В 1942 году он уменьшился по сравнению с 1940 годом почти в три раза. И все-таки, несмотря на то что фронт требовал много газет, листовок, отечественная полиграфия не забывала и о художественной литературе. Народ берег свою речь, свою великую литературу, историю, искусство, сохраняя тем самым свою духовность. Может, поэтому и выстояли мы в те суровые годы. Ведь еще великие инородцы времен татаро-мон­голь­ского ига считали, что Россию силой не сломишь, ее можно уничтожить, только сломив ее дух.
В 1944 году в издательстве «Художественная литература» вышел сборник «Некрасов в русской критике». В сборник включена статья ученого-литературоведа А. Еголина и сделана сноска, что впервые этот материал был опубликован в газете «Правда» 10 декабря 1941 года - в день рождения великого русского поэта. Даже в те тяжелейшие для нашей страны дни, когда враг стоял чуть ли не у ворот Москвы, русский народ не забывал о своих гениях, о своей духовной основе.
Издавались в те годы и книги по искусству. Первая книга из серии «Массовая библиотека», вышедшая в 1944 году, посвящена скульптору Марку Антокольскому - автору памятников Петру I, Ивану Грозному, Ярославу Мудрому, Ермаку. Еще одна книга из этой серии - о скульпторе Федоте Шубине, жившем в XVIII веке. Крестьянин, ставший впоследствии скульптором с мировым именем, он в 1801 году отлил из бронзы для террасы Петергофского дворца статую греческой богини Пандоры. Петергоф был полностью разрушен фашистами, погибла и статуя Шубина.
Работало в годы войны и издательство «Детская литература». Именно в этом издательстве была выпущена в свет в 1942 году книга «Стихотворения в прозе» Ивана Тургенева. По-особенному зву­чали в те годы проникновенные строки писателя: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя - как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!»
Сохранился в библиотеке и «Сборник стихов», вышедший в издательстве «Художественная литература» в 1943 году. Эта книга до сих пор пользуется спросом у читателей. В сборник включены стихи Владимира Маяковского, Александра Блока, Валерия Брюсова, Андрея Белого, Сергея Городецкого, Велимира Хлебникова, Анны Ахматовой, Бориса Пастернака. Впоследствии в известном постановлении 1946 года Анну Ахматову обвиняли в том числе и в непатриотичности. В данном сборнике есть ее известное стихотворение «Мужество»:
Мы знаем, что ныне
лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил
на наших часах,
И мужество нас
не покинет.
Не страшно под пулями
мертвыми лечь,
Не горько остаться
без крова,
И мы сохраним тебя,
русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым
тебя пронесем,
И внукам дадим,
и от плена спасем
Навеки.
В этом сборнике обращает на себя внимание подбор авторов - поэтов, многие из которых в годы советской власти были названы изгоями и чуть ли не врагами народа. Во время Великой Отечественной войны они опять вернулись к своему народу, стали ему духовной опорой.
Сохранились в библиотеке и книги, вышедшие в годы войны в Ярославском областном издательстве. Одна из таких книг - стихи Алексея Суркова «Песни гневного сердца», вышедшая в свет в 1944 году. Другая - очерки «Пошехонская новь» Александра Кузнецова, подписанная к печати за три месяца до окончания войны. Последний очерк в этой книге написан в 1944 году. Он заканчивается словами: «Эх, приезжайте к нам после войны! Приезжайте в Пошехонье! Такую уху закатим!».
Золотое кольцо
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе