Мне шепнули про него: "Поэт". Я пожал плечами: не похож.
А через десять минут я уже верил: только таким и может быть настоящий поэт. Упругая походка, седая прядь, которую он поминутно откидывает со лба, резко очерченные скулы, глаза - как весенний лед. Из расстегнутого ворота рубахи браво выглядывает тельняшка.
Сын полка во время войны, а после войны - лагерник, отмотавший два срока. Последний - с 1955-го по 1970-й.
Сопин заходит к нам в редакцию иногда пару раз за день. Он работает грузчиком в типографии. Когда грузить нечего, заглядывает к нам покурить, полистать толстые журналы. В комнате на широком подоконнике - чайник, пачка чая и пепельница. Больше он ни в чем не нуждается.
Его стихи своим резким прозаизмом и какой-то душевной обугленностью сразу врезаются в память.
Нет, стихами Михал Николаич нас не мучит. Говорим о жизни. Философствуем.
Мне особенно симпатично в нем то, что он не матерится. Человек, проживший бок о бок с уголовниками почти двадцать лет и всесторонне знакомый с соответствующей лексикой, не ругался даже в подпитии.
Несколько лет спустя я услышал от Дмитрия Сергеевича Лихачева: сильные люди не матерятся. Сквернословят слабые - те, кто потерял свой стержень и хотят показаться сильными.
Михаил Сопин никогда этот стержень не терял.
Лагерный след тянулся за ним долго. Литераторы его сторонились - как шукшинского Егора Прокудина из "Калины красной".
После освобождения он приехал в Пермь к девушке Тане, с которой переписывался. Таня была журналистом. Она стала его спасительницей и музой. В 1970 году они поженились. Родились сыновья Глеб и Петр.
Петр стал замечательным музыкантом. Глеб вырос бы в литератора или художника, не погибни он в армии в 1990 году.
Из города на Каме Сопиным пришлось уехать в Вологду, где появился шанс начать жизнь с чистого листа. Здесь от Михаила уже не шарахались, но пугались его стихов - угловатых, жестких, бьющих в лоб.
Он говорил: "Хочу, чтобы после меня остались две капли боли, а не море лжи..."
Помню, мы с моим другом Андреем Смолиным (много лет спустя он напишет о Михаиле Николаевиче книгу) готовим публикацию Сопина. Нарочито грубовато вывожу черной тушью: "Стихи Михаила Сопина". Потом типографские рабочие отливают эти буквы в цинке. Ведь такие стихи, как у Сопина, не могут стоять под заголовком, набранным тем же шрифтом, что заметки про заседание бюро обкома. Вот мы и придумали "сопинский" шрифт.
Наш фотокор Юра Чернов, носившийся по сонной Вологде на мотоцикле, сфотографировал поэта. Получился тот самый портрет, что сейчас вы видите на этой странице.
Когда я уехал с Севера на Волгу, Михаил Николаевич пришел к нам однажды с пристани.
И опять были разговоры за жизнь. На этот раз у меня уже был под рукой диктофон.
Теплоход уходил вечером. Обнялись на причале. Больше не виделись.
Запись 1992 года
Рассказывает Михаил Сопин
Мы не успели эвакуироваться. Драпали с войсками, и никто не знал, куда мы мчимся - гражданские пополам с военными.
Фашисты нас нагнали и утюжили танками. Мне проломило осколком череп. Спас меня какой-то военный, замотал мне голову тряпкой и пихнул в районе Богодухова в товарный вагон, я валялся там на опилках.
Растолкала меня старушка, и снова мы потащились куда-то. Помню, как уперлись в реку, как горел мост и солдаты наспех сколачивали плоты. На них прыгали женщины с детьми, а плоты переворачивались.
Как-то ночью поскреблась наша разведка в избу. Бабушка открыла.
- Мамаша, нам бы выйти на Граево.
Бабушка приказала: "Ты пойдешь с ними, покажешь дорогу". Мне пообещали пайку хлеба, и я пошел.
Я очень сильно любил армию, ту, что увидел в начале войны. Я, можно сказать, крестился под бедными знаменами солдат, которые проигрывали войну.
Дошел с войсками до Потсдама. Добежал бы до Берлина, да заболел тифом. На прощанье солдаты дали мне два ордена Красной Звезды: "Носи, сынок..."
Добрался домой к бабушке. Выбрался из тифа, смотрю: какой-то вояка с полковничьими звездами прикостюмился к сестренке. Дал я ему по балде. Забрали меня как "поднявшего руку на героя-фронтовика". Ну, и уехал я в боевой путь по лагерям.
Тетрадь в клеточку
Корова
Дым ползёт от хвороста
сырого,
Виснет на кустах невдалеке.
Бабкина пятнистая корова
Тащит в дождь меня
на поводке.
Листика коричневого орден
Прилепился на её губу,
И слезинки катятся по морде
За мою сиротскую судьбу.
Я гляжу надуманно-сурово
И в который раз, кривя душой,
Говорю ей: "Ты не плачь,
корова,
Ты не плачь... Я вырасту
большой!
И тогда ходить тебе не надо,
В вымокшее поле глаз кося,
Да и мне в колдобинах
не падать,
В сапогах солдатских грязь
меся".
* * *
Только вспыхнет где-то,
Дым метнув степной...
Кажется, что это -
Виденное мной.
В рамы бьет оконные
С ветром снег, сипя.
И солдаты - конные -
Прямо в седлах спят. Едут не на запад,
А пока назад.
Йода стойкий запах,
Дыма цвет в глазах.
Всех теперь в отряды,
Всех война свела,
И бегу я рядом
До конца села.
Был в солдатских валенках
Ростом не по мне...
Я остался маленьким
Где-то на войне.
* * *
Проходит всё:
Тюрьма, чума,
Война, державный мрак...
Но не исчезнет вечный враг -
Услужливый дурак.
При нём граница на замке
И пайка, как металл!
Он мне
На русском языке
Свой приговор читал.
* * *
Я не знаю
Судьбы бесприданнее.
Но запахнет травою в укос!..
Ах, душа,
Не зови в поле раннее,
Где так нежно,
Так горько жилось.
Где то было:
Певали по вечеру
О замёрзшем в степи
ямщике,
И лошадкины губы доверчиво
На моей замирали щеке.