Так лайка кувыркается в снегу
октябрьском, свежевыпавшем, недолгом!
...Опомниться от жизни не могу,
слюбиться с ней, стерпеться втихомолку...
Заплёванный автобус. Карапуз
кричит взахлёб – бамбошка набок слезла
и шею колет шарф. Не плачь, не трусь
ни пьяных дембелей перед подъездом,
ни двух старух у мутного окна,
так увлечённо хающих Чубайса.
Ты на руках у матери, она
баюкает тебя – так улыбайся
сквозь морок там, где остаётся петь
младенца, лайку, смерть.
* * *
Нельзя коснуться цветка,
не потревожив звезды.
Фрэнсис Томпсон.
Вуаль из пыли вьётся над асфальтом,
и майский ветер подбирает шлейф
танцующему воздуху. Разлей
в черёмухе чириканье – и сальто
стрижей над воскресением весны
уже с твоим участием. В бедовом
полёте – дымкой переплетены
платки полей, гирлянды городов;
и огромной линзой выгнута земля,
и бирюзовый шар уже затерян
игрушкой – в складках траурной портьеры,
исколотой шипами звёзд... А для
фантазии предела не даётся,
ни смерти. Только пуговица солнца
на рукаве галактики. И вот
в пыльце протуберанцев, как в горячке,
Вселенная ладонь твою берёт,
и вся – один цветущий одуванчик!
* * *
Становиться смертельно больным героем из
не написанного Достоевским романа –
где бы монах, проститутка и князь клялись
в том, что окажутся вместе. И всем им рьяно
исповедаться – в самом плачевном виде,
задыхаясь от фальши сильнее,
чем от горячки,
и, конечно, в конце заорать: «Идите
к ляду травить свои байки!» А как иначе
возлюбить этих ближних? Удобный случай
поблагодарить за микстуру во рту, за кашу
в непутёвой башке, за очередную получку
в кармане, за разные годы и стрелки
на каждых
часах. Выйти вон со страниц. Разудалому
«Мерседесу»
вслед отправить беспомощную кладь
литературы. Что же, пора закончить
и эту пьесу,
раз героем того романа уже не стать.
* * *
Тамбур накрест исчёркан шагами
там, где ночь провожает состав,
где конвойные вышки – как самый
точный символ свободы. И прав
работяга из-под Уренгоя,
на дорожку залитый в умат,
и та девочка, что за героем
сериала спешит в Волгоград, –
тоже в праве своём. И старуха
в крепдешиновом чёрном платке
всё частит в незнакомое ухо
об Алёшке, замёрзшем в тайге...
И мотается улей по карте
горемычных маршрутов, где нет
лишь тебя, обитатель плацкарта,
соглядатай, заика, поэт.
И не в том ли усмешка искусства,
чтобы в сотах людской правоты
выбрать тысячелицый, изустный
воск – на прочее годен и ты...