Осенью перевод книги на русский язык выходит в издательстве «Гревцов Букс», с разрешения которого PRM печатает отрывок из главы «Разве мы не можем конфликтовать более конструктивно?».
От генов к моральным матрицам
Со времен Маркса ученые, исследующие политическую теорию, предполагали, что люди выбирают идеологии с целью достижения собственных интересов. Состоятельные и влиятельные граждане хотят сохранить и сберечь все, что у них есть; крестьяне и рабочие хотят перемен (по крайней мере им бы захотелось перемен при возможности поднятия уровня их самосознания и если бы они смогли осознать собственные интересы). Но несмотря на то что когда?то принадлежность к социальному классу была достоверным признаком мировоззрения, в наши дни подобная связь уже оборвана: богатые расходятся в разные стороны (бизнесмены — направо, миллиардеры-технократы — в основном налево), так же поступают и бедные (деревенские жители — направо, городские — в основном налево). И когда политологи изучили данную проблему, они обнаружили, что личные интересы, как ни странно, почти не помогают в предсказании политических пристрастий.
Итак, на протяжении почти всего XX века политологи приветствовали теорию «чистой доски», согласно которой человек перенимает идеологию своих родителей или впитывает все, что видит в телепередачах. Некоторые политологи утверждали, что большинство людей настолько запутались в вопросах политики, что у них вообще нет настоящего мировоззрения.
Но затем наступило время исследований близнецов. В 1980?х годах, когда ученые начали анализировать огромные базы данных, предоставляющие возможность сравнения однояйцевых близнецов (у которых все гены идентичны, а также одинаковая внутриутробная среда и окружение в детстве) с разнояйцевыми близнецами одного пола (у которых совпадает только половина генов, но одинаковая внутриутробная среда и окружение в детстве), они обнаружили, что однояйцевые близнецы почти во всем больше похожи друг на друга. Более того, однояйцевые близнецы, выросшие в разных семьях (после усыновления), как правило, очень похожи, тогда как дети, не связанные родством, но живущие в одной семье (после усыновления), очень редко вырастают похожими друг на друга или на своих приемных родителей; они все равно похожи на своих биологических родителей. Перед нами самое убедительное доказательство того, что гены так или иначе влияют почти на все стороны нашей личности.
Мы говорим не только об IQ, психических заболеваниях и таких основных качествах личности, как скромность. Мы говорим о любви к джазу, острой еде и абстрактному искусству; о степени вероятности развестись или умереть в автокатастрофе; о степени религиозности и политической ориентации во взрослом возрасте. Окончательное местоположение человека в левой или правой части политического спектра — такая же наследуемая черта, как и все остальные: генетика объясняет от третьей части до половины случаев всего разнообразия политических установок людей. Воспитание в либеральной или консервативной семье имеет гораздо меньшее значение.
Слепое пятно левых: моральный капитал
Термин «социальный капитал» прокатился по всем социальным наукам в 1990?х годах и перешел в разряд общеупотребительной лексики после выхода в 2000 году книги Роберта Патнэма «Боулинг в одиночестве». Капитал в экономике означает источники, дающие человеку или компании возможность производить товары или оказывать услуги. Существуют финансовый капитал (деньги в банке), физический капитал (например, гаечный ключ или завод) и человеческий капитал (такой, как хорошо обученный торговый персонал). При прочих равных условиях фирма, обладающая большим количеством любого из данных видов капитала, одержит верх над фирмой с меньшим его количеством.
Социальный капитал — это тот вид капитала, на который экономисты почти не обращали внимания: социальные связи между индивидами, условия взаимности и степень доверия, вытекающие из данных связей. При прочих равных условиях фирма, обладающая большим социальным капиталом, одержит верх над менее сплоченными конкурентами, обладающими меньшим уровнем доверия к «своим» (что имеет смысл при условии, что многоуровневый отбор сформировал людей таким образом, чтобы они имели склонность к сотрудничеству). Действительно, при обсуждении социального капитала иногда прибегают к примеру ультраортодоксальных евреев — торговцев бриллиантами. Этой сплоченной этнической группе удалось создать самый эффективный рынок, поскольку они предлагают очень низкую стоимость совершения и мониторинга деловых операций — на каждую сделку уходит гораздо меньше затрат. Их издержки потому так малы, что они доверяют друг другу. Если бы в том же городе открылся конкурирующий с ними рынок, где бы работали купцы разных национальностей и разных вероисповеданий, им бы пришлось потратить гораздо больше денег на услуги юристов и охранников, учитывая легкость, с которой можно совершить кражу или подмену при пересылке бриллиантов для проведения экспертизы другими торговцами. Социальный капитал нравится всем. Для достижения практически любой моральной идеологии вам, скорее всего, понадобится высокий уровень социального капитала. (Трудно представить, каким образом аномия и недоверие могут принести пользу обществу.) Но достаточно ли наладить здоровые, доверительные отношения между людьми, чтобы улучшить моральную характеристику группы?
Для поддержания работы нравственного сообщества требуется немало внеинтеллектуальных средств.
Например, если вы находитесь на небольшом острове или в маленьком городке, вы, как правило, не вешаете замок на свой велосипед, однако если вы, находясь в большом городе той же страны, примкнете только раму велосипеда, вы можете лишиться колес. Небольшие размеры, изолированность и однородность моральных представлений — примеры внеинтеллектуальных внешних условий, увеличивающих моральный капитал общества. Но это не означает, что небольшие острова и маленькие города — лучшее место для проживания: разнообразие и скопление людей в больших городах привлекает многих людей, считающих города интересными и поощряющими творчество, — это такой своеобразный обмен. (Успех обмена морального капитала на разнообразие и возможности для творчества будет частично зависеть от настроенности вашего мозга на такие черты, как открытость новому опыту и восприимчивость к опасностям; этим в некоторой степени объясняется, почему жители городов обычно более либеральны, чем жители сельской местности.)
Чтобы увидеть моральный капитал в действии, давайте проведем мысленный эксперимент с общинами XIX века, которые изучал Ричард Сосис. Давайте предположим, что каждую из этих общин основали группы из 25 человек, которые знали друг друга, доверяли друг другу и хорошо друг к другу относились. Иными словами, давайте предположим, что в день основания обеих общин их социальные капиталы находились на одинаково высоком уровне. Какие же факторы дали возможность одним общинам на протяжении десятилетий поддерживать свой социальный капитал и порождать высокий уровень просоциального поведения, в то время как другие за первый год достигли лишь раздора и недоверия?
Давайте предположим, что каждая община начала свой путь, имея в своем распоряжении определенный перечень ценностей и добродетелей, напечатанный на плакатах и развешанный во всем поселении. Община, которая отдавала предпочтение самовыражению, а не конформизму, и ценила добродетель толерантности превыше добродетели верности, посторонним показалась бы более заманчивой, что послужило бы преимуществом при наборе новых жителей; однако такая община обладала бы меньшим запасом морального капитала по сравнению с общиной, высоко ставившей конформизм и верность. Общине с более строгими правилами удастся успешнее пресечь или урегулировать эгоистичные порывы, и поэтому она имеет больше шансов на выживание.
Моральные сообщества — хрупкие создания: их трудно построить, зато легко разрушить. Когда мы представляем себе огромные сообщества, такие как государства, перед нами встает необычайно сложная задача и возрастает угроза нравственной энтропии. Возможность исправить ошибку практически исключена; многие государства потерпели поражение при попытке создания морального сообщества, в частности коррумпированные государства, в которых диктаторы и элита держат под своим контролем законодательство и полицию и управляют государством для достижения собственной выгоды. Если вы не цените моральный капитал, то вы не станете поощрять и ценности, добродетели, нормы, практики, идентичности, институты и технологии, увеличивающие его.
Позвольте мне открыто заявить о том, что моральный капитал не всегда есть абсолютное добро. Моральный капитал автоматически приводит к подавлению «иждивенчества», но он не способен так же автоматически приводить к другим формам честности, таким как равенство возможностей. И пока высокий уровень морального капитала помогает эффективной работе общества, оно может воспользоваться своей эффективностью и причинить вред другим сообществам. Высокий уровень морального капитала может быть достигнут в рамках культа или фашистского государства, пока большинство людей по?настоящему принимают господствующую моральную матрицу.
Тем не менее если вы попытаетесь изменить организацию или общество и не продумаете влияние перемен на моральный капитал, то вам грозят неприятности. Мне кажется, в этом заключается главное слепое пятно левых. Оно объясняет, почему либеральные реформы часто приводят к обратным результатам и почему революции коммунистов заканчиваются деспотизмом. Считаю, что именно по этой причине либерализм — который столько сделал для установления свободы и равных возможностей — не подходит на роль руководящей доктрины. Он наделен склонностью к переоценке собственных сил, стремится изменить слишком многое за слишком малый промежуток времени и непреднамеренно уменьшить запасы морального капитала. И наоборот, консерваторы лучше справляются с сохранением морального капитала, часто не замечают отдельные группы жертв, им не удается ограничить хищничество, процветающее во влиятельных кругах, и они не берут во внимание необходимость перемен или обновления социальных институтов, хотя времена неуклонно меняются.
Первый ян: мудрость либертарианцев
Либертарианцев иногда называют социальными либералами (они выступают за свободу личности в таких вопросах, как сексуальная жизнь и употребление наркотиков) и экономическими консерваторами (они поддерживают свободную торговлю), однако эти ярлыки только указывают на то, что в США эти понятия стали довольно запутанными.
Либертарианцы — прямые потомки реформаторов эпохи Просвещения XVIII и XIX веков, которые боролись за свободу людей и рынков от контроля со стороны правителей и духовенства. Либертарианцы обожают свободу; в ней заключена их священная ценность. Некоторые либералы усмотрели главную опасность для свободы в мощных корпорациях и богатых промышленниках. Эти «новые либералы» (также известные как «левые либералы», или «прогрессивные») считали правительство единственной силой, способной защитить народ и спасти многочисленные жертвы жестоких и бесчеловечных методов промышленного капитализма. Либералы, которые продолжали опасаться правительства как главной угрозы свободе, стали известны как «классические либералы», «правые либералы» (в некоторых странах) или либертарианцы (в США).
Моральная матрица либералов построена главным образом на двух фундаментальных принципах: заботы и свободы (и отчасти честности, так как все до известной степени ценят пропорциональность). Либералы начала XX века, которые полагались в основном на фундаментальный принцип заботы (те, что острее всех чувствовали боль других людей), имели предрасположенность к выбору левой (прогрессивной) дороги. Однако либералы начала XX века, которые больше полагались на фундаментальный принцип свободы (те, что острее всего чувствовали боль, причиняемую им ограничением свободы) отказались последовать тем же путем. Кстати, писатель-либертарианец Уилл Уилкинсон совсем недавно высказал предположение о том, что по существу либертарианцы — это либералы, имеющие склонность к рынкам и не отягощенные сердобольностью.
Контраргумент № 1: рынки — это чудо
В 2007 году отец Дэвида Голдхилла умер от инфекции, которую он подхватил, находясь в больнице. Пытаясь разобраться в причинах этой неоправданной смерти, Голдхилл стал изучать американскую систему здравоохранения, которая такими случайными заражениями ежегодно убивает около 100 тыс. людей. Он выяснил, что уровень смертности может быть снижен на две трети за счет простого соблюдения списка гигиенических процедур, но в большинстве больниц никто не следует данному списку.
Бизнесмен (и демократ) Голдхилл задался вопросом: что будет, если любая организация откажется от выполнения простых мер, которые приводят к такой ужасной расплате? В сфере бизнеса подобная некомпетентность очень быстро привела бы к банкротству. По мере того как он все больше узнавал о системе здравоохранения, он обнаружил, как плохо могут идти дела, когда товары и услуги предоставляются вне нормально функционирующего рынка.
В 2009 году Голдхилл опубликовал в The Atlantic провокационное эссе под названием «Как американская система здравоохранения убила моего отца».
Главный довод Голдхилла таков: нет смысла использовать страховой полис для покрытия повседневных расходов. Как правило, мы приобретаем страховку, чтобы покрыть риск катастрофических убытков. Мы вступаем в страховой пул вместе с другими лицами, чтобы разделить риск на всех, и мы надеемся, что не выручим таким способом ни гроша. Мы сами справляемся с повседневными расходами, выискивая лучшее качество по самой низкой цене. Мы бы не стали подавать страховой иск на машину, чтобы покрыть расходы на замену масла.
В следующий раз, когда вы пойдете в супермаркет, взгляните поближе на банку консервированного горошка. Подумайте о работе, вложенной в нее, — о фермерах, водителях и работниках супермаркета, о шахтерах и металлургах, которые сделали саму банку, а также о том, что ваша возможность купить этот продукт меньше чем за доллар — это чудо. На каждом шагу этого пути в конкуренции между поставщиками побеждали те, чьи инновации урезали каждый цент из затрат на путешествие банки к вам в руки. Если считается общепринятым, что бог создал этот мир и предусмотрел в нем все для нашей выгоды, то свободный рынок (и его невидимая рука) — отличный кандидат на роль бога. Возможно, вы начнете понимать, почему либертарианцам присуща почти религиозная вера в свободные рынки.
Теперь же давайте возьмем на себя роль лукавого и посеем панику на рынке. Представьте себе, что однажды со всех продуктов в супермаркете исчезли цены, а также все этикетки, кроме простого описания состава, поэтому вы не сможете сравнить продукты различных производителей. Вы просто берете все, что хотите, в любом количестве, и приносите товары на кассу. Кассир вводит данные вашей продуктовой страховой карты и помогает вам заполнить каждый пункт искового заявления. Вы платите фиксированную сумму сбора в десять долларов и отправляетесь домой с покупками. Месяц спустя вам приходит счет, уведомляющий о том, что ваша продуктовая страховая компания заплатит супермаркету большую часть оставшегося долга, но вам придется предоставить чек на дополнительную сумму в 15 долларов. Кому?то эта сделка может показаться очень выгодной: вы получаете целый воз продуктов за 25 долларов, однако фактически вы каждый месяц оплачиваете свои счета за покупки, когда выкладываете 2 тыс. долларов за продуктовую страховую премию.
В рамках подобной системы стимул к поиску инновационных путей уменьшения стоимости продуктов или к улучшению ее качества слишком мал. Страховые компании платят супермаркетам, а вы платите страховые премии компаниям. Стоимость продуктовой страховки возрастет, если супермаркеты будут иметь в наличии лишь те продукты, которые приносят самые высокие выплаты по страховкам, а не продукты, полезные для вас.
Как только стоимость продуктовой страховки возрастает, многие люди больше не смогут себе ее позволить. Либералы (которых подталкивает к действиям фундаментальный принцип заботы) продвигают новую правительственную программу по покупке продуктовой страховки для неимущих и пожилых людей. Но как только правительство становится основным покупателем продуктовой страховки, благосостояние супермаркетов и отрасли продуктового страхования начинает зависеть от максимального увеличения доходов от правительственных выплат, прежде чем вы узнаете о том, что правительство платит 30 долларов за банку горошка, а мы все оплачиваем 25?% от наших чеков налогами для того, чтобы иметь возможность покупать себе некачественные продукты по цене, взвинченной инфляцией.
Именно до этого, говорит Голдхилл, мы сами себя довели. До тех пор пока мы будем пользоваться абсурдной системой платы за каждую конкретную услугу, в которой за обслуживание платят не потребители медицинских услуг, дела станут только хуже. Мы не сможем решить проблему, созвав группу экспертов и дав им задание установить максимально допустимую цену на банку горошка. (Меньшие затраты терпят государства, в которых «единственным плательщиком» выступает правительство, а не компании, занимающиеся медицинским страхованием, но, несмотря на это, в условиях отсутствия действующего рынка затраты на здравоохранение продолжают расти и сегодня представляют собой угрозу самой жизнеспособности европейских государств с развитой социальной системой.)
Когда либертарианцы рассказывают о чуде «стихийного порядка», возникающем при предоставлении людям возможности собственного выбора (и их согласии понести издержки и выгоды, вытекающие из данного выбора), нам не мешало бы прислушаться к ним. Забота и сострадание иногда мотивируют либералов на вмешательство в работу рынков, однако результатом такого поведения может оказаться ущерб чрезвычайно крупных масштабов. (Конечно, как я уже упомянул ранее, правительства зачастую должны вмешиваться и устранять экстерналии и тем самым приводить в порядок работу рынков.) Либералы стремятся достичь многих целей при помощи правительства, однако расходы на здравоохранение затмевают прочие возможности. Если вам кажется, что ваши местные, государственные или федеральные правительства остались без гроша, подождите, пока все поколение беби-бумеров не выйдет на пенсию.
Второй ян: мудрость социальных
консерваторов
Консерваторы — это, по определению Милля, «партия порядка и стабильности». Они, как правило, отрицают перемены, внедряемые «партией прогресса или реформ». Но если описывать ситуацию подобными терминами, то консерваторы будут выглядеть как напуганные обструкционисты, пытающиеся сдержать могущественный ход времени и «возвышенных людских стремлений» в истории развития либерализма.
Чтобы описать консерваторов с положительной стороны, необходимо сказать, что присущая им более широкая моральная матрица позволяет обнаружить такую опасность для морального капитала, которую либералы не способны распознать. Они не отрицают все мыслимые изменения (такие, как Интернет), однако со всей яростью дают им отпор, когда уверены в том, что данные перемены нанесут вред институтам и традициям, из которых состоят наши моральные экзоскелеты (такие, как семья). Сохранение подобных институтов и традиций и есть их священная ценность.
Например, историк Сэмюэл Хантингтон отметил, что консерватизм невозможно охарактеризовать, опираясь на определенный институт, который он возводит в ранг священных (как, например, монархия во Франции XVIII века или Конституция в Америке XXI века). Наоборот, он утверждал, что «когда основы общества находятся под угрозой, идеология консерватизма напоминает людям о необходимости некоторых институтов и о желательности уже существующих».
Контраргумент № 2: разрушив улей, пчелам не поможешь
На протяжении всей книги я утверждал, что крупномасштабные человеческие общества — это чуть ли не сверхъестественные достижения. Я пытался показать, каким образом наша сложная моральная психология сформировалась одновременно с религиями и прочими культурными изобретениями (такими, как племенной строй и сельское хозяйство) и подняла нас на нынешнюю ступень развития. Я привел доводы в пользу утверждения о том, что мы творения многоуровневого отбора, включающего групповой отбор, а наш «избирательный альтруизм» — это часть механизма, позволяющего нам стать отличными командными игроками. Нам нужны группы, мы любим их, и наши добродетели расцветают, когда мы находимся в группах, несмотря на то что в них непременно присутствуют чужаки. Разрушив все группы и убрав всю внутреннюю структуру, вы уничтожите свой моральный капитал.
Либералы встают на защиту жертв угнетения и изгнания. Они сражаются за снос условных барьеров (подобно тем, в основе которых лежат расовые различия, а в последнее время — и сексуальная ориентация). Однако их пылкое рвение помочь жертвам, подкрепленное низкими показателями по фундаментальным принципам верности, авторитета и неприкосновенности, нередко подталкивает их к активной поддержке перемен, ослабляющих группы, традиции, институты и моральный капитал. Например, стремление помочь жителям бедных городских районов в 1960?е годы привело к социальным программам, которые понизили ценность супружества, увеличили количество детей, рожденных вне брака, и разобщили афроамериканские семьи. Стремление поддержать студентов в 1970?х годах, предоставив им право на предъявление иска собственным преподавателям и учебным заведениям, постепенно ослабило авторитет и моральный капитал в школах, создав неорганизованную среду обитания, которая прежде всего навредила малоимущим гражданам. Стремление поддержать иммигрантов из стран Латинской Америки в 1980?х годах привело к созданию межкультурных образовательных программ, подчеркнувших различия между представителями двух Америк вместо того, чтобы придать особое значение общим ценностям и идентичности. Акцент на различиях только усиливает расизм, а не уменьшает его.
Проблема за проблемой — создается впечатление, что либералы как будто пытаются помочь обособленной группе пчел (которой действительно нужна помощь), даже если их действия наносят ущерб улью. Подобные «реформы» снижают уровень общего благосостояния общества, а в некоторых случаях даже могут причинить вред самим жертвам, которым либералы пытались помочь.
На пути к более цивилизованной политике
Идея противоположностей инь и ян пришла к нам из древнего Китая — культуры, превозносящей гармоничные отношения в группе. Однако в древних странах Ближнего Востока, где укоренился монотеизм, метафора войны была более привычной, чем метафора баланса. Персидский пророк Мани, живший в III веке н. э., в своем учении проповедовал о том, что видимый нами мир — это поле борьбы между силами света (совершенная добродетель) и силами тьмы (совершенное зло). Линия фронта в этой борьбе — это люди; в нас есть и добро, и зло, мы должны выбрать одну из этих сторон и сражаться за нее. Учение Мани стало основой манихейства — религии, распространившейся по всему Ближнему Востоку и оказавшей влияние на западные учения.
Если вы воспринимаете политику в свете манихейства, то компромисс — это несомненный грех. Бог и дьявол издают немного прокламаций, поддерживаемых двумя партиями, и вам не стоит этого делать.
С начала 1990?х годов политический класс Америки все больше стал походить на манихеев, сначала в Вашингтоне, а затем и в столицах многих штатов. В результате этого значительно возросло количество язвительных замечаний и тупиковых ситуаций, а способность принимать решения, устраивающие обе партии, снизилась. Какие меры могут быть приняты? Многие группы и организации посоветовали и законодателям, и простым гражданам дать «обет вежливости» и пообещать вести себя «воспитаннее» и «воспринимать всех в позитивном свете». Я не верю в действенность таких обетов. Погонщики могут подписать столько бумаг, сколько захотят, однако подобные документы не имеют никакой силы для слонов.
Мне кажется, чтобы избавиться от этой неразберихи, психологам стоит объединиться с политологами и начать поиск изменений, которые постепенно уменьшат манихейство.
ДЖОНАТАН ХАЙДТ