«Попробуй выстоять в тени…»

19 декабря исполнилось 100 лет со дня рождения поэта Николая Якушева.

Николай Якушев (в центре) на Некрасовском празднике поэзии в Карабихе

Слово о поэте

Николай Михайлович Якушев хорошо известен любителям поэзии старшего возраста, и не только в Ярославской области. При жизни поэта вышло в свет шесть книг его стихов. После смерти изданы еще две, а также дневники и переписка. В советско-болгарском журнале «Дружба» была опубликована его повесть о детстве. Николаю Якушеву выпала трудная судьба, но он преодолен все тяготы, выпавшие на его долю, и состоялся как поэт и человек с большой буквы.

Родился Н. М. Якушев 19 декабря 1916 года в Москве, в семье рабочего-слесаря завода «Гужон». Детство и ранняя юность поэта прошли на Кубани, куда был направлен на работу его отец. В 1933 году семья Якушевых переехала в Воронеж. Здесь в студенческой среде Николай начал писать стихи, стал членом литературной группы при журнале «Подъем». Но юношеским творческим надеждам и мечтам не суждено было сбыться…

В 1937 году Якушев по клеветническому доносу был арестован с группой студентов и осужден. Началась суровая лагерная «эпопея»: Колыма, Архангельская область, Волголаг под Рыбинском. До 1953 года он отбывал срок в местах заключения. И только в 1959 году Николай Михайлович был реабилитирован за отсутствием состава преступления.

После освобождения Якушев женился, стал жить и работать в Рыбинске. Он вернулся не только к полноценной жизни, но и к творчеству. Стихи Якушева стали публиковаться на страницах областных и столичных газет, журналов, коллективных сборников. В 1959 году вышел в свет его первый поэтический сборник «Высокий берег».

Шестидесятые годы стали пиком творчества Николая Михайловича. В 1963 году его приняли в Союз писателей СССР. Он учился в Москве на Высших литературных курсах. (

Но следующее десятилетие принесло новые тяжелые испытания. В конце 60-х он был участником съезда писателей, на котором распространялось письмо А. И. Солженицына. Якушев привез его в Рыбинск и поделился этим, считавшимся закрытым, документом с друзьями, за что был сурово наказан – уволен с работы и едва не исключен из Союза писателей. Но продолжал писать стихи, издаваться, хотя и с трудом. Ежегодно в Рыбинске проходят Якушевские вечера поэзии, его именем названо литературное объединение.

Николай Михайлович Якушев ушел из жизни 15 апреля 1983 года. Похоронен на Южном кладбище Рыбинска.

Тамара ПИРОГОВА


***

Видно мы
кому-то не потрафили,
не прижились
в собственном дому. –
Говорить о трудной биографии –
это нам под старость
ни к чему.

Нам дорога выпала иная,
вроде бы и не были в бою.
Я такой ее припоминаю
юность безымянную мою.
Заменяли имя номерами,
вычеркнув надолго из живых.
Верьте,
мы не хуже умирали,
чем ребята на передовых…
   
Стетоскопом в грудь меня толкая,
Слушает он стон моей души.
Врач пытает:
- А статья какая?
- Пятьдесят восьмая.
- Не дыши!

Не дыши,
не думай,
не надейся.

Все равно здесь – старый, молодой.
До чего ж похож я на индейца –
загорелый,
как скелет, худой!
Врач,
он мне по возрасту папаша,
говорит уверенно, легко:
- Ничего, еще, браток,
попашешь,
до конца довольно далеко.
   
Знаю сам,
дела мои плохие –
может, даже этою весной,
слепота, пеллагра, дистрофия
притаились за моей спиной.

А страна в тот час
врага громила
и совет давала мне простой:
- Я тебя вспоила и вскормила…
Слышишь?
Продержись еще, постой.

Эту боль давнишнюю
не троньте:
нам винтовки не дали тогда.
Мы стояли,
как стоят на фронте –
насмерть, на бессмертные года.
И товарищ мой,
Серега Левшин,
говорил в те тягостные дни:
- На виду стоять –
оно полегше,
ты попробуй
выстоять в тени…

***


Словно ласточки на пожарище,
ищем гнезд обгоревших гробы.
Мы еще посмеемся, товарищи,
над превратностями судьбы.

Мы еще посмеемся над грозами,
поживем среди света и тьмы,
чередуя цветение розовое
и бескровную бледность зимы.

Сокровенное временем тронуто,
но о том, что минуло давно,
нам в просторных прокуренных комнатах
будет плакать и спорить дано.

***


Я плохо верю в дружбу тех,
кто от удач ослеп,
кому легко дается смех
и достается хлеб. 

Я не могу поверить в вас,
без скидок и всерьез,
кто не хлебнул, хотя бы раз,
горячего до слез.

Кто не изведал никогда
аврала жаркий пот,
когда нежданная беда
в обрезок рельса бьет.

Кто не слыхал металла хруст,
промерзшего насквозь,
кому носить тяжелый груз
ни разу не пришлось.

И, кончив день, как трудный бой,
не раздеваясь, лечь,
чтоб даже ночью снилась боль
уставших за день плеч.

Надежной дружбой дорожа,
я крепко верю в тех,
чья раскрывается душа
от добрых слов «на всех».

На всех – костер,
на всех – вода
и ужин, пусть он скуп…
Окурок друга никогда
Не обжигает губ.

Пусть ветер бьет, и крутит снег
свирепых декабрей,
сквозь них прошедший человек –
правдивей и добрей.

***


Шмели, приникшие к репьям,
гроза шальная –
в три раската.
И ты опять как будто пьян,
как было в юности когда-то.

Хмельные запахи цветов
несет черемуховый холод.
С улыбкой думаешь о том,
что был и ты когда-то молод.

Гроза рванет из-за угла.
Дрожит под ветром мокрый вереск…
И то, что молодость ушла,
ты понимаешь.
Но не веришь.

***


Загрустится иногда –
мало дней осталось.
Неужели навсегда
наступила старость?

Слушай, милый человек,
говорю уверенно:
старость – это не навек,
старость – это временно.

Верно, гасят годы смех,
Изменяют лица.
Только время старит тех,
кто его боится.

Тех, кому земля видна,
этот мир зеленый,
из открытого окна
или же с балкона.

Ты возьми-ка посошок –
И в дорогу с песней.
Посмотри, сентябрь зажег
наше краснолесье.

А над ним идут вдали
облаков стремнины.
Залегли моей земли
вечные равнины.

Поглядишь –
как в первый раз –
и вздохнешь глубоко.

Но бывает, что погас
человек до срока:
Нет любви к родным местам,
Не волнует Волга…

Вот тогда
считай, что стар
и уже надолго.

ДЕСЯТЫЙ ВАЛЬС

Евг. Колесниковой

На самом утре
жизненных дорог
шли облака
с цветистыми краями.
Шопеновского вальса ветерок
летел по легким
клавишам рояля.
Смешно,
что я полжизни берегу
тебя такой,
как в первый день потери.
Что жизнь прошла –
поверить я могу,
что ты прошла –
я не могу поверить.
Пока я жив,
ты будешь все такой –
немеркнущей,
единственной в природе –
с застывшею на клавишах рукой,
с тоскою нерассказанных мелодий.
И до конца
моих земных дорог,
богатых болью,
дружбой, именами,
шопеновского вальса ветерок
пусть кружит пыль
моих воспоминаний.

ОДА ПОДЛЕЦАМ

Меня не обошли вы стороною,
хотя удельный вес мой невелик.
Как вам легко расправиться со мною,
лихие собиратели улик.

По закоулкам жизненных тропинок,
старательно вынюхивая след,
из полуправды собранных крупинок
умело создаете мой портрет:
«Он ко спиртному издавна привержен,
легко умеет наживать врагов,
он на язык бывает невоздержан,
всю жизнь не вылезает из долгов.
По городу ночами бродит часто,
оправдываясь тем, что он поэт.
Он не умеет уважать начальство,
чем подрывает их авторитет.
Считаться с общим мнением не может,
упрямо не желает жить как все...»
Все это, правда, на меня похоже,
и можно смело заносить в досье.

И все дотошно, хитро и упрямо
в сужденьях этих, скользких, как ужи.
Так что в них есть,
когда в них нет ни грамма
ни чистой правды, ни открытой лжи?

Случалось, что я брел по бездорожью,
не понимая в жизни ни черта.
Но, знаете, меж правдою и ложью
всегда гнездо свивает клевета.
Она людское расторгает братство,
запутав все начала и концы.
Вы помогли мне в жизни разобраться,
спасибо вам за это, подлецы!

* * *


В то место, откуда ты родом,
когда доживешь до седин,
вернись,
и с родною природой
останься один на один.

Осенняя дышит прохлада.
Развертывай свиток потерь,
задумайся, что тебе надо
и что тебе делать теперь?

Под шорох березовой рощи
на пень обомшелый присесть –
и жизнь тебе кажется проще
и сам ты моложе, чем есть.

И в эту минуту покоя
забытый откроется след,
припомнится что-то такое,
чему и названия нет.

И мамина песнь про лучину,
и месяц, стучащий в стекло,
и все, что с тобою случилось,
и все, что случиться могло.

РОЖНОВСКИЙ МЫС

Еще не вечер,
но уже не полдень –
лиловый сумрак виснет по лесам.
Закат во всех подробностях
исполнен,
как бы дотошной
кистью палешан.

Обнажены
в короткий час отлива,
блестят тонкозернистые пески.
А наверху,
над кромкою обрыва,
березы приподнялись на носки.

Им видно:
за свое названье споря,
тугой полупрозрачною стеной
то вдруг отступит
Рыбинское море,
то грянет двухметровою волной.

Здесь можно
заглядеться и забыться,
молчать, курить и не считать часов.
Садится солнце
за Рожновским мысом –
прообраз вечно Алых парусов.

В БОЛЬНИЦЕ

Бессонное, залежанное ложе,
бел потолок,
нависший над тобой.
Как ночь прожить,
когда уснуть не можешь,
и даже мысли причиняют боль?

А за окном февральские метели,
холодных хлопьев
перелетный хлам.
Тревожные,
пугающие тени
в палате притаились по углам.

Когда же, наконец,
наступит утро?
Час полночи
колодезно глубок.
Земная ось
поскрипывает нудно,
разматывая времени клубок.

Глухая ночь,
без сна и без событий.
Как будто так вот
пролежал века.
Куда перемотались эти нити
с бессмысленного времени клубка?

Звучит сверчка
назойливого зуммер,
переплелись
с тягучей явью бредь.
Как, в сущности, легко
тому, кто умер,
в сравненьи с тем,
кто должен умереть.
   

***

В старом русском городе
ветрено и гулко,
над заставой
медленно догорает день.
На углу знакомого
с детства переулка
белую и розовую
продают сирень.

Мне ее не нужно.
Вот какое дело.
Мне за поворотами
юность не видна.
Будто два десятка
жизней пролетело,
а всего-то-навсего
прошла одна.

Я не должен прошлому
ни слезы, ни вздоха,
не обязан прошлому
тем, что впереди.
Если почему-нибудь
станет очень плохо,
я шепну тихонько:
- Слышишь, приходи…

В старом русском городе
наступает вечер,
тени за прохожими
увязались вслед.
По дорожке сквера
мне шагнет навстречу
человек, которому
восемнадцать лет.

***

Чернила – не кровь,
а строка – не душа,
но есть исключительный случай,
когда замираешь,
почти не дыша,
в предчувствии редких созвучий.
В такую минуту,
над словом склонясь
в сплошном отрицанье покоя,
поймешь ты –
со временем держится связь
одной неизбежной строкою.
Когда эту строчку ты все же настиг,
и ей уже некуда деться,
то трудно понять,
где кончается стих
и где начинается сердце.
Автор
Тамара ПИРОГОВА
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе