«У русской поэзии — свой собственный путь»

Владимир Алейников 
(Фото: wikimedia)


В.Ш.: Уважаемый Владимир Дмитриевич! Дорогой Владимир! Вы стоите на пороге 70-летия. Ваша творческая судьба необычна даже по меркам советского времени. Поэт редкого дарования, Вы так и не стали «родным» для сильных мира сего. Но, кажется, Вы к этому никогда и не стремились. Вы — Творец. Творец замечательный. Несколько перефразирую Гёте: Вы не нуждаетесь в темах, возвышающих Вас, Вы создаёте свой собственный поэтический мир. И всё-таки, обращаясь к образам, Вами же созданными: «Сверчок невидимый с кифарою наивной! /Дождёшься ли мелодии взаимной»… Дождались ли Вы её? Чувствуете ли Вы удовлетворение от пройденного Вами пути?

В.А.: Моя творческая судьба сложилась именно так, а не иным образом, потому что, видимо, так было суждено. Пришлось через многое пройти, выдержать бессчётные испытания на прочность, чтобы выстоял и закалился дух, чтобы речь окрепла и обрела все необходимые ей свойства, чтобы противостоять злу и различать ясный свет добра и выстраданной правды впереди. И различные мерки, да и времена, — это вовсе не оковы и не тяготы для речи. Осознание своего дара и необходимость сохранить его в любых обстоятельствах, стержневое мышление, интуиция, независимость, умение работать, несмотря на всевозможные жизненные сложности, умение быть самим собою, постоянное вслушивание в музыку Вселенной, понимание — с детства и на протяжении всей жизни — единства всего сущего, животворная энергия русской речи, которая действительно наше всё, — вот что всегда было важным и драгоценным для меня, помогало восставать из бед, выручало и неизменно спасало. Поэт неизмеримо сильнее пресловутых «сильных мира сего» — и никакого «родства» с ними быть у него не может. Я действительно создал свой мир — и продолжаю расширять его, укреплять, защищать и совершенствовать. Дождался ли я понимания от современников?

От немалого, пусть и не огромного числа их, — дождался. Нынче и простое человеческое внимания дорого. Понимание — более высокая и серьёзная категория. Для этого необходимы слух на слово, желание понять и осмыслить написанное мною, войти в мой мир и быть в нём дома, нужна большая работа на одних волнах и частотах со мною — так я обычно говорю. Не каждому это дано. И всё-таки и новые любознательные открыватели моего творчества, число которых всё возрастает, и давние мои сторонники, ещё со времён самиздата, в котором в былую эпоху долго существовали мои тексты, поскольку на родине меня тогда не печатали, — есть. Положение моё ныне, в немалых моих летах и при озадачивающем пишущую публику, критиков и литературоведов наличии всего, что сделано мною в русской словесности, то есть свидетельстве огромной, многолетней литературной работы, таково: налицо и безусловное признание моих заслуг, любовь читателей, понимание, исходящее от лучших людей России и других стран, от серьёзных ценителей поэзии, разного возраста, и молодых, и убелённых сединами, верных моих приверженцев, — и, словно в противовес этому, исходящее от некоторых малоприятных функционеров сознательное, целенаправленное их замалчивание. Современная литературная тусовка десятилетиями старается меня не замечать, упорно делает вид, что меня нет. Возможно — от собственного бессилия и меркантильных действий, заменивших им творчество. Эти деятели живут интересами некоего литературного процесса, которого не было и нет, потому что литературу создают одиночки. Андрей Платонов не случайно сказал: «Без меня Россия неполная». Вот и без меня русская литература неполная. К нарочитому равнодушию ко мне со стороны всевозможных граждан, «рулящих», как им кажется, литературой, я давно привык. Их не переделаешь. Хотя и таких иногда «прорывает» — и я выслушиваю тогда их пламенные признания в любви к моим писаниям. Впрочем, они быстро забывают об этом и предпочитают существовать так, как им удобно, как они привыкли. Поэтому, когда появляются новые люди, понимающие то, что я пишу в течение более чем полувека, — это радость для меня. Так что число воителей и хранителей духа возрастает. Мой путь — только мой, и ничей другой.

Чувствую ли я удовлетворение от того, что пройдено, что создано? Признаюсь, что требования к самому себе у меня с каждым годом только возрастают. И планку я поднимаю всё выше. И замыслы мои — максималистские. Ведь ещё очень многое надо мне сделать. Издано — внушительное количество книг стихов и прозы. В издательстве «Рипол классик» в нынешнем 2015 году вышло в свет моё восьмитомное Собрание сочинений, далеко не полное, хотя все тома большого объёма и в общем-то дают представление о моей поэзии и прозе, — и я благодарен «Риполу» за этот издательский подвиг. Но половина моих текстов так доселе и не издана. И немало текстов находятся в работе. Посему — чувствовать удовлетворение рановато. На литературных фестивалях, где приходится мне изредка бывать, я ощущаю себя, как мой учитель Иоганн Себастьян Бах среди музицирующих дилетантов-современников. Более того — нередко среди этих что-то пишущих и норовящих незамедлительно обнародовать написанное ими, буквально из кожи вон лезущих для этого завсегдатаев литфестивалей и напоминающих диковатых десантников, непрерывно множащихся отрядов рвущихся к действиям и мнимым завоеваниям свежеиспечённых пиитов с распечатанными текстами и книжками в руках, с жадным желанием публиковаться во что бы то ни стало и получать всевозможные блага и поощрения в их воспалённых головах, я ощущаю себя инопланетянином, случайно попавшим на мероприятие, которое так и хочется назвать сборищем нечестивых. Настоящих поэтов так мало! Но зато мнящих себя таковыми, имитирующих поэзию, — чудовищное количество. Прав был Мандельштам, давно предсказавший появление в Отечестве «армии поэтов». И я стараюсь как можно скорее снова уединиться, быть наедине со своими трудами. Покуда я жив, творческая моя работа будет продолжаться.

М.Г.: Дорогой Володя — уж разрешите мне так вас называть, как и заведено в нашей долгой и большой переписке. У меня вот какой вопрос — какова роль мистики, таинственного, непознанного в искусстве, в поэзии и прозе в частности. Не есть ли это главное — подсознание, работа генных структур? Не приходят ли строки из «словарей» наших глубин, неподвластных нам? А еще, полагаю, читателям были бы интересны случаи, когда мистическое определяло вашу жизнь? Я знаю — вам вопрос интересен, вы гениальный поэт Единого мира, и все ваше творчество пронизано ощущением общности сущего.

В.А.: В настоящем искусстве, в настоящей поэзии и прозе — всегда есть тайна. Настоящий художник — прекрасно знает об этой тайне, о том, что она существует в самой сердцевине речи, откуда исходят все творческие импульсы, откуда протянуты в действительность незримые нити, связующие речь с нашей жизнью, многообразной и далеко не простой, с явью, которая всем нам дарована вместе с рождением и окружает нас на протяжении всех отпущенных нам лет, но которую непрерывно приходится осмысливать и постигать, потому что и в ней тоже есть тайна, с душами, сердцами и мыслями людей, — художнику ведомо, что тайна не статична, что она в близком родстве с жизненно необходимыми энергиями, что она по-своему развивается, движется во времени и пространстве, да и в любых измерениях и мирах, вместе с речью, живёт — вопреки всему негативному, потому что она изначально позитивна, является важнейшим компонентом творчества, частью самого дара, основой выживаемости и свидетельством долговечности речи. Присутствие тайны — всегда ощутимо во всём настоящем, что есть в искусстве, в поэзии и прозе. Даже, казалось бы, невыразимое — и то нередко находит выражение в слове. Почему? Трудно объяснить. Да и не надо, пожалуй, ничего никому объяснять. Произведения — говорят сами за себя. Русская поэзия — издревле мистична. Это вовсе не мистика западного толка, но — именно русская, светлая, не изобилующая лабиринтами логических построений, не утомительная, не чуждая нам, не пугающая, не запутавшаяся в самой себе, но изумительно просветлённая, доходчивая, родная, дышащая глубоко и свободно, жизнелюбивая, мудрая, щедрая, корнями уходящая в ведическую древность, на отечественной почве произросшая. Мистично «Слово о полку Игореве». Мистичны народные сказки, песни, предания. Мистична музыка народная, идущая из глубины тысячелетий, народные танцы, хороводы, эти волшебные и одновременно такие понятные, человечные, небывалой красоты и творческой мощи, близкие сердцу и целительные для души, содержащие и традиционную основу, и совершенно естественную импровизацию, народные распевы, совершенно поразительный, с несомненной магией, строй пения, — всё это давало возможность людям входить в особые состояния, ощущать взаимосвязь всего живого, получать жизненные силы от земли, от всей природы. Мистична вся наша история. Мистична русская речь — эта уникальная, непрерывно трансформирующаяся, несокрушимая, светоносная материя. Покуда жива наша речь, жива и Земля. Что было в начале? В начале было слово. Так что поэт я мистический. И — вот что наиболее важное и что следует помнить — я ведический поэт. Это — мироощущение. Это — в генах, в прапамяти, в том, чем я жив. И всё этим сказано. Я человек древнейшей нашей традиции. Сознательное — даёт возможность быть независимым и отзывчивым человеком, отличать свет от тьмы, иметь должное представление о добре и зле, вести себя в жизни по возможности достойно, по-своему, самостоятельно, мыслить, чтить предков, заниматься своим делом, тем, к которому призван, а таковым для меня и является творчество. Подсознание — словно кровь, пульсирующая в наших жилах. Его значение неоспоримо. Без него художнику невозможно работать. Чутьё и наитие — помогают ориентироваться в процессе творческой работы. И речь, с её могучим течением, с её вселенским звучанием, с её вроде бы фантастическим, но, тем не менее, совершенно реальным веществом, наподобие плазмы, там, внутри, в глубине, речь, бесконечная, всевластная, созидательная, призывает к труду, нередко и к подвигу, даёт силы для творчества, окрыляет, вдохновляет, ведёт поэта за собой. Интуитивное не заменишь ничем рассудочным. Стихи не производят на токарном станке. Стихи создают. Как это происходит? Снова — тайна. Обычно я слышу исходящий свыше некий камертонный звук, за которым начинается и крепнет полифоническое звучание, потом различаю свет — и вижу внутренним зрением будущее произведение, всю структуру его, словно пчелиные соты, — и тогда начинаю записывать.

Речь — подчеркну это снова — озаряет мой путь, ведёт меня за собой. Многое в своих стихах говорил я наперёд — и это сбывалось. Было над чем поразмыслить. С годами я стал осторожнее с этим. Но ведь озарения, прозрения — возникают независимо от меня, сами собою. Мой мир — не только для меня одного, он и для людей создан. В нём, несмотря на все пережитые и возможные бури, светло. Знаю, что стихи мои помогают людям жить. Для читателей — нужен и важен верный угол зрения, и ещё, как говорил Хлебников, «угол своей ладьи и звезды», «угол сердца ко мне». Понять меня — можно. Войти в мой мир — можно. Сказано было: «как в воде лицо к лицу, так сердце человека — к человеку». Да, такое вхождение — работа. И тоже — творческий труд. Хорошо, что и в затянувшийся период «как бы времени» не перевелись читатели на Руси. Да и в других странах. Они есть — и, значит, есть к кому обратиться, есть с кем говорить.

В.Ш.: Владимир, простите! Значит ли сказанное Вами, что у русской поэзии свой особый путь, отличный от пути, по которому идёт западная поэзия? Если да — не ведёт ли это к её самоизоляции? Или же это как раз напротив — проявление её суверенности?

В.А.: Безусловно, у русской поэзии — свой собственный, особый путь, который разительно отличается — а иначе и быть не могло — от того пути, по которому движется западная поэзия. Всё дело — в речи, в её особенностях и возможностях. Русский язык — древнейшая основа, почва, на которой произрастали и формировались многие другие языки, зачастую искусственные. Русская речь легко усваивает и преобразовывает любые иноязычные вторжения, ничего при этом не теряя. Она всегда сохранна, миролюбива, отважна, добра. Так и с русской поэзией. Несмотря на некоторое, казалось бы, воздействие на неё поэзии западной, она всегда остаётся самой собою, неизменно одерживает победу и снова упрямо выходит на свой путь. Сбить её с этого пути невозможно. Что привнёс в неё Запад? Верлибры, что ли? То, что легко выразить и прозой? Обезличивание структуры стиха? Монотонность вместо полифонии? Разрушение вместо созидания? То-то и оно-то, как говорят в народе. В русской народной поэзии уже давным-давно были все компоненты всех прежних и новейших западных течений, в разумных дозах, со всегдашним чувством меры и врождённым чутьём на подлинность сказанного и написанного. Такого поэта, как Хлебников, на Западе нельзя себе представить. Он весь — дитя русской речи. Таких поэтов, как Державин, Тютчев, Боратынский, Некрасов, Анненский, Гумилёв, Заболоцкий, Цветаева, на Западе быть не могло. Их поэзия взошла на русской почве. Я уж не говорю о Пушкине и Лермонтове.

Отечественная традиция уже содержит в себе любого рода авангард, который может произрасти из неё. Но и этот авангард — будет именно русским. Примеры? Введенский, Хармс, Кручёных. С западной поэзией можно как-то по-хорошему ладить. Можно даже признавать её существование — в нынешние времена. Рембо, Верлен, Аполлинер, Киплинг, Паунд, Лорка, Рильке — это явления давние. У них — была гармония, были свободное и долгое дыхание, воображение, точность слов и деталей, значимость обобщений, незаёмность, прорыв куда-то в неведомое, небывалый дотоле полёт, но при этом и развитое чувство меры, осознание речи, как родной стихии, в которой существуют их стихи, были открытия, озарения. Нынче в западной поэзии всё по-другому. Что-то нарушилось. Многое — напрочь ушло. Поскольку всё в мире взаимосвязано, то, видимо, это печальный результат всего, что происходит на планете нашей уже немало десятилетий. Пусть западная поэзия будет такой, какова она есть. Следует помнить, что всегда возможны метафорфозы, а вместе с ними и возникновение желанной новизны. Здесь надо заметить, что мы знаем западную поэзию в основном в русских переводах. Чем лучше поэт, переводящий чьи-то стихи, тем лучше и переводы. У нас есть первоклассные переводчики. Так что западная поэзия мирно сосуществует с поэзией русской, а нередко, в виде удачных переводов, и становится её достоянием.

М.Г.: Согласитесь ли Вы и Владимир? Поэзия интернациональна и она же национальна. Одно не существует без другого. В поэзии Алейникова и скифское начало, и европейское в большой мере. Хотелось бы узнать у вас, автора и «Путешествий памяти Рембо», и «Хорала», и обращения к Вермееру, и многого другого, и автора первоклассных переводов, — как сплетаются языки? Понятно — русская поэзия это оркестр, которым дирижирует русский язык, а далее… Как появляется полифония стиха? Не выступают ли по жесту дирижера то инструменты немецкого звучания, то английского, то еще какого-то? и… «нам внятно всё»…

В.А.: Поэтическая материя едина. Для всех землян. Поэзию, наверное, можно с некоторой натяжкой считать интернациональной. Скорее, это просто очередное весомое свидетельство о том, что поэзия — есть, жива. Но без национального, без всех этих тонкостей, сложностей, граней, возможностей, особенностей речи, настоящей поэзии быть не может. Всё дело в соединительной ткани, присутствующей в речи, магическим образом соединяющей меж собою слова. В каждом языке есть собственная такая ткань. Особенно важна она в русской речи. Олеша мучился над каждой фразой, потому что он мыслил по-польски. А Катаеву это было от рождения дано, поэтому и возникла его замечательная поздняя проза, лучшее, что было создано в прозе в советское послевоенное время. Врождённым это было у Бунина. И у Андрея Платонова. И у Булгакова. Первична — русская речь. И санскрит, и все европейские языки — возникли позже, потом. Кто я? Скиф? Азиат? Или европеец? Все эти понятия уживаются во мне. Я просто русский человек. И живу я, как и все мои предки, на своей земле. Как сплетаются языки? Не насильно, не по приказу. Скорее по наитию. Поскольку везде — взаимосвязь. Я не переводил западную поэзию, не пришлось. Переводил я поэзию народов СССР. В основном, по подстрочникам. Но всегда вслушивался в звучание национальной речи. Для меня перевод — это, как в музыке, переложение с инструмента на другой инструмент. Необходимо, чтобы переведённое стихотворение, по существу — написанное мною заново, существовало в стихии русской речи. Я переводил дух, а не букву. Поэтому в переводческой моей работе было немало удач. То национальное, что удавалось мне сохранить, — было выражено по-русски. Ведь читают переведённые тексты — на русском языке. Так хорошие переводы становятся достоянием русской поэзии. Полифония стиха содержится в самой нашей речи.

Когда-то Игорь Ворошилов сказал, что я — человек Гармонии. Он был прав. Каждому времени — свои песни, так я считаю — и знаю, что говорю. Поэтому каждый период моего творчества — это новое, непрерывное, с расширяющимся, вместе с обретённым опытом, пониманием и постоянным развитием полифонии и гармонии, движение вперёд, вглубь и ввысь.


Продолжение следует

Поделиться