В пугачевском тулупчике

К годовщине смерти Эдуарда Лимонова.
Распространение газеты «Лимонка» в Москве в 1994 году. Слева — Андрей Карагодин, рядом с ним — Эдуард Лимонов. 
Фото: Даниил Дубшин


Год назад не стало Эдуарда Лимонова — одной из ярчайших фигур русской литературы и радикальной политики. По этому случаю публикуем воспоминания Андрея Карагодина, в прошлом — нацбола первого призыва, а ныне — историка и до недавнего времени шеф-редактора журнала Vogue.


Шел 1994 год. Мы отмечали мой день рождения, я встретил гостей у станции метро «Улица 1905 года», и Наташа Медведева, пока мы шли до дома, своим фирменным басом спросила: «Андрей, сколько же вам лет? Девятнадцать? Боже, вы еще такой юный!» Деликатно ушедшие куда-то в гости родители оставили нам в подарок ящик анисовой водки, и Лимонов, и Дугин, куражась молодецкой удалью — одному тогда был 51, второму 33, — налили и выпили по полному стакану, за Россию. По-моему, даже и не раз.

Я познакомился с Лимоновым и Дугиным в один и тот же день, на демонстрации оппозиции 9 мая 1993-го, когда заканчивал первый курс университета. Знал, что они там будут, просто пришел и сказал: можно я с вами? В многотысячной колонне мы шли по Тверской и напротив «Макдональдса» орали: «Рубль — да, доллар — нет», ну и традиционное для того времени: «Товарищ, смелее, гони Бориса в шею!» А от их текстов пришел в восторг еще раньше, в школе. Мне нравилось, что они были оба, как с уважением сказал бы мой друг пианист Костя Гурьянов — «зарубежьние»: Лимонов, вернувшийся из Нью-Йорка и Парижа, великих столиц двадцатого века, Дугин — знаток неизвестных и запретных трактатов философов, геополитиков, романов магнетического Жана Парвулеско. Свежие, западные, не советские, абсолютно современные, блестящие, лучшие по стилю — «какие, к черту, поэты, кроме тебя, Артюр». И при этом оба были не «за», а «против» того оглушительного скотства, в который скатывалась моя страна под эгидой отречения от самой себя перед Западом. Новым мейнстримом были пьяный Ельцин, причмокивающий Гайдар, «Поле чудес», казино, бессовестное разворовывание всего и вся, плевки в родину и обогащение, запредельная пошлятина и дурновкусие. А эти двое, будучи «зарубежьними», выступали за Россию, за справедливость, за ГКЧП, за трудовой народ, за достоинство, за большой стиль, за преданный Советский Союз, вообще — за все то великое, старомодно-прекрасное, что терпело тогда сокрушительное поражение, за те идеалы, которые тогда было даже неприлично и провозглашать.

Так что матерные тирады из эпилога «Эдички», адресованные билдингам на Мэдисон-авеню, идеально совпали с отношением 16-летнего романтика из семьи московских ученых к этому новому и омерзительному, уж точно не моему, миру наживы и чистогана. Я был «за Россию, *** [блин]». Я был «парень, который готов на все», и я «искал банду, к которой примкнуть».

Поэтому осенью того года я уже стоял вместе с Лимоновым и Дугиным у «Останкино», а секунду спустя отползал с ними за бетонную цветочную клумбу. Никакого штурма там, конечно, не было, безоружных людей расстреливали в упор со второго этажа телецентра, в синих сумерках трассирующие пули цокали по асфальту — между нами, справа и слева от нас. Кто-то падал. Посмотрите хронику тех дней без звука, вглядитесь в лица — сначала простых русских, молодых и старых, кто голыми руками прорывался сквозь колючую проволоку к Белому дому и погибал в «Останкино», а потом тех «деятелей искусств» (сделаете, кстати, много интересных открытий), кто по телевизору призывал убивать «их» (то есть нас), «коммунофашистов», «врагов новой России». Просто сравните чисто физиономически — и сделайте свои выводы...

Не могу сказать, что в те годы я виделся с Лимоновым каждый день: больше с Дугиным, но мы, такое ощущение, как-то все и не особо расставались, даром что было нас тогда (не помню, существовала уже «партия», в которую я, кстати, так и не вступил, или еще нет) совсем немного, человек 10-15. Лимонов еще летал в Париж — однажды я встречал его на отцовских «жигулях» в полупустом тогда еще Шереметьево, и он привез мне в подарок выцветшую рубашку американского сержанта с блошинки на Порт де Клиньянкур. Честно говоря, я не очень помню каких-то захватывающих с ним бесед, головокружительных интеллектуальных диспутов. Наоборот, вспоминаются нарочито бытовые разговоры — например, его рассуждения о плюсах и минусах линз и очков. Линзы его молодили, а очки героизировали, поэтому в линзах он появлялся лишь в узком кругу, хотя ему и правда шло. Или рассказ о том, как он бросил курить. «О, Андрей, курите „Житан”? Я тоже, он был самый дешевый, — сидел у себя в Париже в мансарде, писал книгу, курил одну за другой — и в конце концов столько выкурил, что проблевался чем-то зеленым. И больше не курил».

Интересней были его реакции, мимолетные оценки, даже кинутые взгляды, всегда молниеносные, очень точные. Про мысль — это к Дугину, а Лимонов был как поэт медиумом, он просто точно чувствовал, где настоящее, а где фуфло. Никогда не забуду, как один знакомый, съезжая из офиса, отдал нам для бункера всю мебель, и Лимонов два часа не мог смириться с тем, что мы впятером не осилим вытащить из подвала стоящую вещь, неподъемный сталинский сейф. Наверно, поэтому, кстати сказать, Лимонов никогда не любил беседовать на тему своих книг — они для него были уже прошлым, неинтересным. Однажды я спросил его: Эдуард, а чего вы не издаете книгу стихов «Русское» — отличные же стихи? «Да зачем вам это старье, Андрей» — такой был ответ последнего, как теперь уже ясно, великого русского писателя. «Я сейчас новые написал, вот послушайте: „Сегодня лидер оппозиции звонил правительству с утра, что революция в столице, и власть отдавать уже пора”...» Заканчивалось стихотворение так: «Смеется лидер оппозиции — Горбатый человек в очках. Уж журналистов (бледнолицые!) подвез автобус второпях...»

Мое 19-летие, когда человек в очках и человек с бородой пили анисовую водку стаканами, мы отмечали в декабре 1994-го, вскоре после начала выпуска «Лимонки». Тогда мы еще сидели в комнатке № 411 в редакции «Советской России» на улице Правды, а уже весной Лужков (а вернее, его зам Толкачев, оказавшийся поклонником романов Лимонова) выделил нам «бункер» — подвал на Фрунзенской, бывшую каптерку для работников ЖЭКа. Кажется, у Лимонова в каком-то романе это описано: получив ключи, я приехал туда первым и увидел, как из прорвавшей трубы хлещет говно; пришлось затыкать прорыв газетами «Завтра», которые прихватил из Тверской типографии, где печатались и «Завтра», и «Лимонка», наш хозяйственный товарищ Тарас. Потом подоспели Дугин и Лимонов, и втроем мы быстро справились. «Вот так мы сделаем нашу революцию, заткнем завтра все хтоническое русское говно», — шутили вожди.

Революцию начали с ремонта бункера — все вместе штукатурили стены, пробивали проемы, Наташа Медведева в лосинах орудовала строительной кистью. «Юный Карагодин боялся лома и предпочитал работать с деревом», — напишет Лимонов: неправда, но пусть будет так. Какая разница, кто чем работал, главным в той симфонии были обеды: садились, открывали молдавское каберне с аистом на красной этикетке, нарезали колбасу, хлеб, слушали, как Дугин рассказывает про московскую богему, Южинский кружок, чудаков из общества «Память», а Лимонов — про заграницу, где никто из нас, разумеется, тогда не был и представить не мог, что когда-нибудь окажется — на какие шиши? Веселых историй была масса: например, Лимонов вспоминал про пресловутую «Студию 54»: как стоявший на входе Стив Рубелл, увидев его в толпе, махал издалека рукой — «О, рашен, кам ин, кам ин!». Но моя любимая — как в эмиграции в Америке, в конце семидесятых, на одном из литературных семинаров в каком-то университете к нему подкрался тоже приглашенный туда Юрий Витальевич Мамлеев. И тихо, чтобы никто не слышал, прошептал на ушко: «Эдик! А Россия-то наша — жива!»

Водку он всегда покупал самую дешевую, даже бравировал этим, а в квартирах жил престранных — то в расселенном доме на проспекте Мира без половины лестничных пролетов, то на Академической без телефона, и, чтобы позвонить, ему нужно было каждый раз одеваться и идти на улицу. Как раз тогда появились определители номера, и я знал: если звонят с таксофона — это наверняка Лимонов, а если звонят настойчиво — то точно он. Наконец кто-то из друзей отдал им с Наташей на время квартиру с телефоном, и Лимонов попросил меня перевезти их на тех же «жигулях» по новому адресу, кажется, к Трем вокзалам. Я приехал на Академическую и с удивлением увидел у подъезда штук шесть больших чемоданов: при том что Лимонов все время ходил в одном и том же сером бушлате и вообще не был большой вещист. «Это все Наташа — ее десять тюков!» — тут же отреагировал великий писатель. «Моих не набралось и на чемодан!»

В «Лимонке» я был ответственным редактором — по четвергам собирал материалы всего номера, впечатывал в компьютер, вычитывал вместе с Лимоновым в его квартире на Арбате, потом вез верстальщику. Писал иногда чего-нибудь и сам: помните статьи полковника Ивана Черного? В первом же номере случился досаднейший редакционный провал: было решено сделать интервью с обожаемой Ветлицкой, мы с Лимоновым ее ждали, а наш товарищ, кому было поручено доставить диву, подвел. Когда газета выходила, мы вместе с кем-то развозили пачки «Лимонки» по вокзалам, где договаривались с тетками-проводниками, чтобы те за мелкий прайс передавали их в провинцию. Ну и каждый день встречались в бункере — что-то обсуждали, ведь интернетов тогда не было, смеялись, занимались какими-то делами, вынашивали планы на блестящее будущее. Тогда же, летом 95-го, появился Курехин. Была еще смешная история: у фотографа Саши Бородулина имелось модельное агентство, в которое со всех концов России присылали анкеты молодые девчонки, желавшие стать новыми Кристи, Синди и Клаудиями. А партии требовались региональные отделения. И Лимонов придумал ход: эти сотни анкет распечатывать на компьютере в таблицы, и — бинго! — рождались ячейки партии в разных русских городах, состоящие исключительно из юных красавиц.

В декабре 95-го состоялись выборы в Госдуму. Тут уж без моделей: два месяца мы как проклятые ходили по подъездам девятиэтажек вокруг Беговой, Тимирязевки и Савеловского, собирая с бабок по этажам нужные подписи за выдвижение Лимонова кандидатом, а потом ночами напролет расклеивали листовки с оригинальным донельзя текстом: «Ищешь честного кандидата? У Лимонова — честное лицо». Недавно у себя в бумагах я нашел документ — программу кандидата в депутаты Госдумы Лимонова. Вернее, это программа кандидата Дугина, только фамилия Дугина зачеркнута и рукой Эдуарда исправлено: Савенко (Лимонова). Вот и все, в печать. Рассекали ночью под снегопадом по Москве с пачками листовок и бидонами клейстера, а если останавливали менты — у меня было удостоверение помощника кандидаты в депутаты. Было мне тогда двадцать лет.

Именно эти выборы декабря 95-го, поражение в них и Лимонова в Москве, и Дугина в Петербурге, как-то надломили нашу честную компанию. Начались сомнения, самокопания, раздрай, а уже весной 96-го мы все и вовсе разошлись. Сначала, во время поездки в Питер на съезд правых партий, что-то не поделили Дугин с Лимоновым, вскоре я и сам усомнился в ортодоксии курса и если и заходил в бункер, то так, повидаться с ребятами, а потом и вовсе перестал. Да и то, куда занесло моих вчерашних друзей и старших товарищей, вызывало уже не такие однозначные чувства: тусовка раскололась на две фракции, дугинцы стали отращивать бороды, подались в старообрядчество, лимоновцы играли в шахматы и качали гантели. Риторика и тех, и других стала грубоватой, ушло изящество. На выборах президента Лимонов поддержал сначала зачем-то Ельцина, потом безнадежного Юрия Власова; все это было уже не то, композиция распалась, да и в целом эпоха начиналась, прямо скажем, совсем поганая — тягомотное болото героиново-водочного безвременья черномырдинщины, куда под «Электричку» Апиной безвольно погружалась страна. Лимонов звал продолжать писать в газету, но желания не было. Осенью 96-го я уже летел на военном самолете в Чечню вместе с группой «На-На», которая с кордебалетом и группой негров-перкуссионистов давала концерты для русских частей в Ханкале, а Лимонов, встретив на каком-то рауте Бари, ехидно интересовался, как, мол, ему отставные кадры. А через несколько лет пришли Путин, нулевые, глянец, вообще другая жизнь.

Отойдя от Лимонова и Дугина, я редко виделся с ними в последовавшие годы. Тем более все, за что мы боролись в начале 90-х, в общем-то, сбылось: патриотизм перестал быть ругательством и стал мейнстримом, предательство и ограбление своей страны, наоборот, снова стали осуждаемыми проступками, русские с грехом пополам, но все-таки сделались современными людьми с чувством собственного достоинства и прекратили, как дикари, раболепствовать перед белыми дядями в пробковых шлемах (да и сами колонизаторы, честно сказать, изрядно сдулись). Рубль — да, доллар — нет: как скажет сам Лимонов, «каждый на своем фронте, мы немного, но изменили Россию».

Следующая наша встреча случилась почти через десять лет, уже после того как он вышел из тюрьмы. Тогда я работал в очень популярном, с миллионным тиражом журнале Glamour, и мы с главредом Викой Давыдовой опубликовали ко Дню Святого Валентина серию рассказов про любовь — в их числе была и трогательная новелла Лимонова про отношения с пуделем Елены Щаповой. Лимонов пришел в редакцию подписывать договор на гонорар, был очень удивлен меня увидеть, оживленно болтал, вручил, как я помню, визитку. Потом он даже вставил это в одну из своих книг: мол, видел Карагодина, он работает в журнале Glamour. А я подумал: ну вот, и опять я набиваю в компьютер и редактирую рукопись Лимонова, как в 95-м. Ничего не изменилось.

В десятых годах мы заказывали ему время от времени рассказы в Vogue («„Вог”, солидно», — сказал мне Лимонов по телефону). Лучший, на мой взгляд, он выдал, когда его попросили написать про московских концептуалистов для арт-номера. Тогда же, проходя мимо метро на 1905 года, я несколько раз заставал его митинги. Почему-то всегда был холод и снег: реяли флаги, которых было чуть ли не больше, чем слушателей, и маленький человек в бушлате и ленинской кепке, вопреки всему и вся, не смущаясь немногочисленностью аудитории, надтреснутным дискантом все гнал и гнал свои пламенные телеги. А я вспоминал, как ровно на этом месте, в декабре 94-го, тоже мела метель, мы с ним и еще парой ребят продавали самый первый номер «Лимонки», и Лимонов декламировал из Хлебникова: «Эх, молодчики-купчики, ветерок в голове, в пугачевском тулупчике я иду по Москве... Я пошлю вперед вечеровые уструги. Кто со мною — в полет? А со мной — мои други!»

Зачем ему было все это? Из Парижа в пятьдесят лет возвращаться на этот холод, в голодную Москву, организовывать какую-то заведомо обреченную на полнейший провал партию с молодыми пацанами, пить дешевую водку, выступать на концертах Егора Летова, ломиться в Абхазии и Узбекистаны, ходить на безнадежные встречи с избирателями в районных библиотеках, устраивать партизанский отряд на Алтае, издавать «Лимонку»?

«Альберт Михалыч, дайте автомат!» — умолял Лимонов генерала Макашова в Останкино. «Эдик, ну зачем тебе автомат, ты ж писатель, рази врага словом!» — отвечал ему командарм, названный, как он сам любил рассказывать, в честь героя «Консуэло». Лимонов не был интеллектуалом, чего уж там. Он был, как он сам любил говорить, «простой харьковский хулиган, чуть что — за нож». И брался, кстати, не врал. Но он был ужален в молодости великой русской литературой — почитайте в ЖЖ его посты о любимых поэтах двадцатого века — и не видел свою биографию иначе как эстетизированной. «Он принадлежал к среде и культуре, от которой практически ничего не осталось. Промежуточный мир между угасшим Серебряным веком и так и не начавшимся Бронзовым», — очень точно сказал про него год назад в некрологе Дугин. «Я начинал авангардистом, но всегда отчаянно стремился стать классиком», — писал он сам. И для решения этой задачи — вот это очень важно — он не сочинял эстетизированную биографию на бумаге, а подтягивал реальные ее обстоятельства до такого качества, чтобы они стали достойными книжных страниц. Ничего страшного, если для этого надо было чем-то жертвовать — Парижем, комфортом, да и просто свободой.

«Любите искусство в себе, а не себя в искусстве», — говорил Станиславский — так и Лимонов (хотя обычно его упрекают ровно в обратном: мол, все книжки про себя самого) любил литературу в себе, а не себя в литературе. Это, в сущности, и есть отличие модерна от постмодерна, а Лимонова — от его нынешних жалких эпигонов и самозваных наследников. И поэтому Лимонов — последний великий русский писатель. Как говорится, не позволяйте себя обманывать, почувствуйте разницу. И опять-таки, перечитайте финал «Эдички» — единственного романа, который он запрещал переиздавать при жизни.

Последний раз я видел Лимонова осенью 2015-го в ЦДЛ, на похоронах Мамлеева. Мы столкнулись в дверях, я выходил из зала, где прощались, он заходил. Лимонов протянул руку, улыбнулся, сказав что-то вроде: «О, здорово, и ты здесь».

Конечно, здесь, Эдуард. Вот и вы умерли, вслед за Юрием Виталичем. Кто же теперь и кому скажет, наклонившись, на ушко: «А Россия-то наша — жива?!»

Автор
Андрей Карагодин
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе