Поехали!
Описание города» Дмитрия Данилова: факир повторяется – Эффект фильма «Эммануэль» - Олег Кудрин, Одесса, Троцкий и другие – Пчёлочка с каждого цветочка – Зеркала Абрама Рейблата – Пушкин как Булгарин, Путин как Навальный – Журнал «Дружба Народов»: Быть жертвой – Рассеянный склероз – Попробуйте распять солнце.
О нашумевшем «Горизонтальном положении» Дмитрия Данилова я писал, притом довольно подробно – в красноярском журнале «День и Ночь».
Я не ожидал, что «Горизонтальное положение» вызовет такой резонанс и что разные люди – от Павла Басинского до Юрия Буйды, от Натальи Ивановой до Валерии Пустовой – начнут активно вписывать в бесхитростный даниловский эксперимент столь многие смыслы.
Впрочем, по преимуществу, всё свелось к одному-единственному гневно-укоризненному риторическому жесту: «наша эпоха – время «горизонтального положения», се ля ви».
В старом КВНе была прелестнейшая интермедия: фильм «Эммануэль» смотрела публика в кинотеатре – чиновник, домохозяйка, рабочий, влюблённая парочка, был даже молодой священник – поначалу все плевались, затем втягивались в просмотр. Завершалось всё трогательным единением-братанием публики и патетической репликой «рабочего»: «Да это же про всех нас кино!».
Я думаю, что слава «Горизонтального положения» вызвана подобным «Эффектом “Эммануэли”».
Чем формалистичнее культурное высказывание, тем легче в него впишется расхожая интерпретация: «Да это же про всех нас, про всю нашу жизнь!». В изображении птицы можно увидеть только птицу, в рисунке дерева – только дерево, но в бесформенных чернильных пятнах возможно увидеть что угодно – и, в первую очередь, именно то, что сейчас сидит в мозгу. На этом построен психологический «тест Роршаха».
Осмысленное культурное высказывание не спровоцирует вывод «Да это же про всех нас!» - в нём имеются свои, самостоятельные, самодостаточные смыслы. Оно – о другом, и это заметит любой. Но фраза «глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокрёнка» или порнолента, состоящая из непрекращающихся половых актов, или механический хронометраж каждодневных передвижений московского журналиста – всё это будет актуализировать «ментальный шум» (а в нынешней России такой шум станет всенепременно носить этико-публицистический характер).
Во внезапной славе «Горизонтального положения» нет заслуги Дмитрия Данилова. Ну, почти нет: это – заслуга офисного криэйтора, придумавшего удачный рекламный ход, но не заслуга писателя.
И вот началось то, что я предполагал: Дмитрий Данилов пошёл эксплуатировать приём, однажды принёсший ему успех. Сначала в январском номере «Дружбы народов» за с. г. появился «путевой отчёт» «146 часов» - фактически то же «Горизонтальное положение», но с некоторыми изменениями-вариациями исходных условий эксперимента. Теперь вот в шестом «Новом мире» напечатан новый «роман» Дмитрия Данилова «Описание города». Условия опыта – несколько другие, но приём – тот же, в общем. Автор ездит в некий среднероссийский город и описывает всё, что попадается ему на глаза, тщательно избегая привязок к конкретным географическим координатам – названий улиц, площадей, станций, появления имён…
«Надо будет доехать до станции <название описываемого города>-1, мимо полюбившейся станции град. А потом погулять по Такому-то району рядом со станцией -1. Где-то в тех местах стоял когда-то дом, в котором жил выдающийся русский писатель, который потом переехал в дом 47, названный в честь одного из месяцев» (и так далее).
Это удивительно скучное чтение – несмотря на то, что выполнено «Описание города» чуть лучше, профессиональнее, грамотнее «Горизонтального положения». И, несмотря на то, что Дмитрий Данилов талантлив – а он, кстати, очень талантлив. Бывает, что читаешь какого-либо автора, и видишь, насколько он бездарен – в каждой строке, в каждом слове. Данилов – далеко не бездарен. Он умеет понимать и ощущать городские пространства, ландшафты, интерьеры. У него есть тонкое чувство юмора (это большая редкость для современной литературы).
Дмитрий Данилов талантлив, да что от этого толку?
Фокусник-факир некогда сорвал аплодисменты своим фокусом – и теперь повторяет его в третий, пятый, десятый раз. Даже если мы не знаем о секрете фокуса – всё равно неинтересно.
И «риторическую социалку» к «Описанию города» уже не присобачишь, не скажешь: «Да это же про всех нас, про нашу эпоху!». Во-первых, потому что исходные условия данного эксперимента не позволят (таковы они на сей раз). А, во-вторых, потому что стало понятно – это не более чем фокус. Ведь когда фокусы повторяются, они тем самым заявляют о себе: мы – фокусы (а не что-то иное).
Дмитрия Данилова есть за что хвалить. Но надо отдать себе отчёт: его опыты – то, что создаётся от нечего делать (мне неудобно напоминать об этом – настолько это очевидно; я же к взрослым людям обращаюсь, а не к детям).
А в том, что создаётся от нечего делать, не может быть никаких чудес – ни философских открытий, ни социальных диагнозов, ни эстетических перспектив, ни мистических просветлений – ничего. Совсем ничего.
Юный герой ранней поэмы Леонида Мартынова сказал о «волшебном прутике» базарного шарлатана: «Когда б он видел вглубь земли, то он не стоил три рубли, а коль он стоит три рубли, то он не видит вглубь земли».
То, что сотворено от безделья и действует на эксплуатации приёма – «стоит три рубли», и потому «не видит вглубь земли».
Я всегда рецензировал только литературно-художественные журналы – «Новый мир», «Знамя», «Октябрь».
Но и в литературоведческих изданиях бывает немало интересного.
Вот, например, в третьем номере журнала «Вопросы литературы» опубликована статья Олега Кудрина «Уроки одесской школы и гребни одесской волны».
Олег Кудрин известен как рьяный борец с романтизмом. Недавно он порадовал нас замечательным открытием: оказывается, романтизм – это (прото)нацистское направление, и Дон Кихот – прямой предтеча нацизма, ведь Дон Кихот – это испанский аристократ, а испанские аристократы происходили от готов, а готы – это арийцы, а арийцы – это нацисты...
Не верите, что такая глупость могла быть опубликована? Поглядите в первый номер журнала «Октябрь» за предыдущий год, отыщите там объёмистую статью Кудрина «Дон Кихот Готический».
В той памятной статье была – хоть дичайшая – но идея; содержание нового кудринского опуса я передать не смогу: в нём нет содержания. Автор лихо прыгает от Бабеля к Ханне Арендт, от Катаева к Блоку, от Веры Инбер к Рихарду Вагнеру, выдумывает две волны «одесской школы» - «первую» и «нулевую», к «нулевой волне» причисляет Жаботинского, Корнея Чуковского, Сашу Чёрного и Ахматову, Троцкого обзывает «ницшеанцем», Сталина – «макиавеллистом», выстраивает на этой параллели безумную культурософию.
Уровень и методологию научного мышления Олега Кудрина исчерпывающе характеризует следующее примечание…
«И влюблённый в оперу оппозиционер Лёвушка, притом одессит, никак не мог пройти мимо такой остроты, каламбура, созвучия – «Демон, Рубинштейн» - «Демон, Бронштейн». Тем более, что Антон Рубинштейн был его земляком – происходил из приднестровско-одесской семьи».
Стало быть, Лёвушка Бронштейн отпустил бороду клинышком, чтобы походить на рубинштейновского персонажа. «Как взгляну я на Бронштейна – так припомню Рубинштейна – тема там одна, тема Демона». Тогда почему ж Лёва взял псевдоним? Я скажу Кудрину по секрету: Троцкий завёл бороду, чтобы походить на Синюю Бороду из одноименной оперетты Оффенбаха, ведь Оффенбах тоже был евреем – вот и логика отыскалась.
Подобных пассажей в тексте Кудрина много. Чего стоит очередное кудринское открытие: оказывается, солнечный полдень показан русской классической литературой только в сцене соблазнения Ставрогиным Матрёши, а Пушкин не любил солнце, поскольку написал «Погасло дневное светило».
Открывая новый номер журнала «Вопросы литературы», я мысленно отправлялся на симпозиум серьёзных литературоведов – а попал в оперетту Оффенбаха или в одесский кафешантан. Такой степени безответственности, такой хлестаковщины в научном журнале мне не встречалось давно.
Смешнее всего вот что: Кудрин взялся за «одесскую литературную школу» (может, ему грант выделили на «одесситов»), а это – взрывоопаснейшая тема. Ну и сплясал Кудрин матчиш на всех противопехотных минах, какие попались ему под ноги.
Кудрин – антифашист, и он же – антикоммунист, а самые известные писатели «одесской школы» были убеждёнными большевиками, и евреями по преимуществу. Дилемма: то ли принять большевизм вместе с «одесской школой», то ли отвергнуть «одесскую школу» вместе с большевизмом. Ещё и Троцкий поблизости путается.
Вот Кудрин берёт Эдуарда Багрицкого (моего любимого поэта) – и едет по накатанным рельсам: коль Багрицкий – то «Февраль» и «ТВС» (со знаменитым монологом Дзержинского), а если «ТВС» - то встык мандельштамовское «мне на плечи бросается век-волкодав».
Вообще-то была большая статья, в которой подробно, построчно исследовалась данная поэтическая полемика между Багрицким и Мандельштамом. Я вовсе не настаиваю, чтобы Кудрин ссылался на ту статью – может быть, он её не читал (хотя она публиковалась в журнале «Октябрь», в котором Кудрин печатается).
Но Станислава Куняева, много писавшего и про «Февраль», и про «ТВС», Олег Кудрин читал безусловно – хотя бы потому, что вольно излагает его целыми страницами. И ни одной ссылки: Кожинова Кудрин разок упоминает, Куняева – ни-ни.
С идеологией Станислава Куняева можно спорить (и нужно спорить). Но у Станислава Куняева, по крайней мере, есть идеология – к тому ж, последовательная и логичная. А что у Олега Кудрина? Бессвязная компиляция цитат, натасканных отовсюду. «Как пчёлочка с каждого цветочка взяточку берёт».
Мог ли я представить в 1989-ом году – в разгар войны между «Огоньком» и «Нашим современником» - что через два десятилетия в передовой статье наилиберальнейших «Вопросов литературы» записной «антифашист» начнёт постранично (и без ссылок) передирать публицистику Станислава Куняева?..
Журнал «Новое литературное обозрение» - не в пример «Вопросам литературы» - ответственное издание; Олега Кудрина к «НЛО» на пушечный выстрел не подпустят.
В «Новом литературном обозрении» всегда можно найти много ценных материалов, вот и в свежем 115-ом выпуске – дневники Елены Шварц, воспоминания Александра Миронова о Елене Шварц. Правда, текущую литературу «НЛО» всегда освещает безобразно односторонне, но это можно пережить – академический журнал же.
Однако избыточный академизм – тоже крайность своего рода.
В этом же номере «НЛО» - статья известного литературоведа Абрама Рейблата «Пушкин как Булгарин. К вопросу о политических взглядах и журналистской деятельности В. Ф. Булгарина и А. С. Пушкина» - обстоятельная, многоплановая, чрезвычайно аккуратная. Семьдесят три ссылки, и каждая ссылка проверена-перепроверена, всё достоверно на сто процентов.
Общий смысл высказывания А. Рейблата таков: эпоха Николая Первого не была «абсолютной реакцией»; Николай Первый был (умеренным) реформатором и западником, но он не верил в «гражданское общество», он наложил запрет на любое обсуждение актуальных политических вопросов. Писатели и журналисты николаевской эпохи не могли не учитывать её рамочную повестку; они пытались вписаться в неё – более либо менее успешно. Ведущими публицистами тридцатых годов XIX века стали Александр Пушкин и Фаддей Булгарин. «…На первый план обычно выходили их личные отношения и литературные взаимовлияния и отталкивания… стоит от этих отношений абстрагироваться, сопоставив их социальные взгляды в более широком идеологическом и политическом контексте».
А если абстрагироваться, тогда выйдет, что большой разницы между взглядами Пушкина и взглядами Булгарина не было. Судите сами: Пушкин – (умеренный) западник и просветитель, высоко оценивавший реформы Петра Первого, и Булгарин – (умеренный) западник, также уважавший достижения петровской эпохи. Пушкину претят революционные крайности, мятежи и перевороты, и Булгарину тоже. Пушкин видит в российском самодержце «первого европейца», и Булгарин такоже. Пушкин не за крепостное право, но и против его немедленной отмены, и Булгарин с ним солидарен. Пушкин – адепт промышленного развития России, и Булгарин того же мнения.
«Булгарин и Пушкин хотели изменения существующего порядка (или, скажем, конфигурации власти), но при этом оба (по крайней мере, после восстания декабристов), рассчитывали не на революционный путь, а на постепенные реформы. Оба хотели войти в число доверенных лиц власти, её наставников и руководителей. Оба стремились опираться на общественное мнение, но с акцентом на разные её страты (Пушкин – на аристократию и просвещённых людей; Булгарин – на чиновничество и 3-е сословие). Оба готовы были сотрудничать с III отделением, но на разных условиях: Пушкин в качестве независимого игрока, Булгарин – в качестве зависимого».
В таких случаях Владимир Ильич Ленин говорил: «По форме всё правильно, а по существу – издевательство».
Я вообразил аналогичную статью исследователя начала XXII века «Путин как Навальный. К вопросу о политических взглядах В. Путина и А. Навального». В самом деле, если «абстрагироваться от личных отношений» Путина с Навальным и если «сопоставить их социальные взгляды в более широком идеологическом и политическом контексте», нельзя не прийти к выводу, что разница между Путиным и Навальным минимальна. Тот и другой – «либеральные православные патриоты», тот и другой заявляли о необходимости решительной борьбы с коррупцией (и так далее)…
…На самом деле борьба Пушкина и Булгарина носила не только личный, но и идеологический характер – дело тут как раз в тех «стратах», которые Рейблат вскользь поминает.
Тот, кто знаком с публичными и приватными высказываниями Пушкина 30-х годов, знает, насколько важной, больной, сокровенной была для него тема «аристократизма» - с «самостояньем человека», с «любовью к отеческим гробам», с родословиями. Пушкина поучал патриотизму «власовец» Булгарин, реально воевавший против России в наполеоновских войсках – было от чего прийти в отчаянье. Пушкин видел антиген против этой мерзости – в возгонке социального феномена «независимого русского аристократа» (по аналогии-образцу «английского сквайра»). И погиб Пушкин не за что-либо (и уж безусловно не «за любовь»), а за «родовую честь» - как истый сквайр.
Удивительно, что – при двухвековом безоговорочном почитании Пушкина – именно эта пушкинская надежда в России провалилась напрочь.
Мы не только не ведём речь о «русском сквайрстве»; мы даже не способны воспринять Пушкина «русским сквайром», мы видим его как угодно – только не так, как сам Пушкин хотел бы видеть себя.
И, в этом ловкач Фаддей Булгарин, боюсь, вышел победителем…
Когда редакцию журнала «Дружба народов» союзписательские крысы выселяли из редакционного помещения, я всецело был на стороне «дружбинцев». Негоже писателям гнать писателей. Тем более что этот журнал – единственный на сегодня инструмент, интегрирующий литературное пространство СНГ («Русская премия», будучи более мощным механизмом, ныне по ряду причин не способна исполнять эту функцию). А также худо-бедно отражающий литературное пространство федеративной многонациональной России.
Но к этому чувству примешивалось другое, не столь сильное. Однако ощутимое.
Считаю должным рассказать о нём.
…Вот я открываю третий номер «Дружбы народов» и вижу там короткий рассказ Марии Ботевой «О любви, любви». Этот же текст был опубликован в третьем номере журнала «Октябрь».
Что, впрямь в лице Ботевой «новый Гоголь явился», и сей рассказ – шедевр, за который журналам впору конкурировать-драться?
Не-а. Текстик – довольно проходной, случайный, очень вторичный и претенциозный. Десятая производная от Ренаты Литвиновой.
Марию Ботеву, по крайней мере, можно читать без смеха. А вот – выдержки из публикации следующего, четвёртого номера «Дружбы народов» - из подборки стихов киевской поэтессы Натальи Бельченко «Междустрочное руно».
Ласкает лес идущего, как залежь
Упавших звёзд за многие года:
Ты их взахлёб собою собираешь
Пока внутри шевелится звезда.
(«Всеобщий лес…»).
А тело движется на запах,
Без фонаря к нему идёт,
Кто был давно и прочно заперт,
Но вдохом обнаружил вход.
(«А тело движется на запах…»).
И как мне добыть из себя тебя?
Твой дождик в моей крови
Не выпить. Слетела внутри резьба –
Не вытащить, как ни рви.
(«И как мне добыть…»).
Наталья Бельченко печаталась в «Октябре», в «Новом мире», ещё много где, и везде её вирши были так же кошмарны (лишь в «Новом мире» благодаря профессионализму новомирской редакции Бельченко выглядела не ужасно, а среднеплохо). Теперь вот и «Дружба народов» приобщилась к роднику бельченковского творчества.
Как, по какой квоте, по какой логике это получило ход во все литжурналы – при том, что те же журналы в упор не видят достойнейших поэтов – даже москвичей.
Ответ очевиден: по номенклатурной логике.
По такой логике жил поздний СССР: начальничек, разок попавший в управленческую обойму, крутился в ней до скончания жизни, нередко разваливая всё, за что брался, а прочим простецам категорически воспрещалось лезть во властные пространства. И литература тогда также строилась по номенклатурным законам; но если советская хозяйственная номенклатура кое в чём выиграла, то советская номенклатурная литература – проиграла вчистую. Для современного читателя есть Солженицын, есть Бродский, есть Довлатов, есть Высоцкий, есть Пикуль с Асадовым, есть даже Юрий Трифонов с Юрием Казаковым (не слишком-то вписавшиеся в номенклатурные рамки). А где Закруткин с Шундиком, где Шестинский с Преловским? Ау-у!
Отмечу разницу: тогда, в Советском Союзе, литровое социокультурное содержание пытались упихать в поллитровую номенклатурную банку (разумеется, тщетно), теперь же его загоняют в интеллигентско-номенклатурный напёрсток.
…Все феномены культуры, все высказывания культурного характера – включая самые примитивные, самые неумелые, самые странные, самые одиозные и самые массовые – составляют единое культурное поле – огромное, дышащее, изменчивое. Средства массовой информации – специальные, искусственные каналы культурного поля. Литературный журнал – (особое) средство массовой информации. Открывая литературный журнал, я хочу увидеть, каков мой современник, понять, чем он живёт, как ощущает настоящее и прошлое, у каких мифов в плену. А вижу – всё тот же хоровод-круговорот литературной номенклатуры (старой и молодой).
В советское время культурное поле страны было единым, но (отчасти) оно оказалось шире господствовавшей идеологии. Сейчас российское поле распалось, расползлось – на тысячи клочков-лоскутков; интеллигенты сидят на своих личных лоскутках и смертельно боятся всего прочего (боятся живой жизни); они хватают друг друга за локти, устраивая «круговую поруку высшей интеллигентности». Больше всего интеллигенты страшатся, быть обвинёнными в причастности к «массовой культуре» (между прочим, подпитываясь от той же «массовой культуры» - автономных «источников энергии» у них нет; чем Ботева отличается от Ренаты Литвиновой, а Пьецух – от Задорнова? – только тем, что Задорнов иногда может быть остроумен, а Пьецух – никогда не бывает остроумен).
На кафедре, где я работаю, я порой нахожу литжурналы десятилетней-пятнадцатилетней давности – и удивляюсь, насколько за это время упал журнальный уровень – в прозе, в поэзии, в критике – во всём. «Круговая порука интеллигентского страха» дала ход «отрицательному отбору», всегда покровительствующему всему посредственному (в том числе, посредственной бездарности, ведь бездарность может быть индивидуально-яркой и может быть посредственной). Номенклатурное ориентирование на имена привело к тому, что журнальная литситуация стала непрекращающимся разговором об одних и тех авторских персонах – сначала о персонах действительно талантливых (однако не самых больших), потом о фигурах небесталанных, но квёлых, а затем – о совсем уж отстое. От симпатичного Льва Лосева к Салимону и Строчкову, а от тех – к Олегу Дозморову – такова траектория деградации; ныне вялого Салимона объявляют «лучшим современным поэтом»; и действительно на фоне беспомощного Дозморова он выглядят монбланом. И даже вторичнейший Борис Херсонский стал казаться «шокирующим оригиналом», даже он – непростительно крупен в окружении дозморовых и бельченок.
Литжурнальная жизнь (как и вся жизнь в нынешней России) заболела «рассеянным склерозом: культурные импульсы не проходят между нейронами, ибо каждый нейрон замкнут на себе. Литературные журналы окуклились в номенклатурном оцепенении, они стали чужды живой жизни, и живая жизнь гонит их отовсюду (а союзписательские молодчики – не более чем слепые орудия жизни). Журналы – жертвы. И нигде нет осознания, что быть жертвой нехорошо, некрасиво, стыдно.
Если у журналов нет силы опознать, выявить в клубящемся мраке окружающего культурного поля «нового Бродского» или «новую Елену Шварц» – тогда пусть они обратятся к тому, что без того на виду у всех – напечатают Елену Ваенгу или Сергея Кургиняна. Ваенга – судя по текстам её песен – очень сильный поэт; Кургинян размышляет не только о политике, но и о Бахтине. Если Ваенга с Кургиняном не покатят (ведь они типа «столпы режима»), если потребен оппозиционер, можно взять Константина Крылова (он плюс ко всему прочему небезынтересный литературовед-эссеист) или даже Лимонова; а коли всенепременно необходима персона, приемлемая для либералов, тогда публикуйте Верочку Полозкову (она супротив либерального дискурса, кажется, не нагрешила ничем). Верочка – не героиня моего романа, но пишет-то Верочка на десять порядков лучше Бельченко.
У Кургиняна во владении огромный «Кургинян-центр»; и кто Кургиняна из него выгонит, какой Союз Писателей?
В.В. Розанов однажды сказал: «Попробуйте распять солнце, и вы увидите – который Бог».
Кирилл Анкудинов