Юрий Кублановский: Наш язык умрет без нашей защиты

Юрий Кублановский был лично знаком с Иосифом Бродским.
Бродский писал, что поэзия Кублановского отличается верностью традициям русского стихосложения и метафоричностью. Юрий в свое время эмигрировал из СССР, но в 90-е вернулся в Россию. 
Кублановский в Рыбинске


Поэт, публицист, борец за чистоту русского языка, уроженец города Рыбинска Ярославской области — собеседник главного редактора Pravda.Ru Инны Новиковой.


— Как получилось, что вы, человек, в принципе, очень далекий от политики, оказались в эмиграции?

— Я никогда не был диссидентом, я поэт, и это совсем другое дело. Я бы себя называл инакомыслящим. Я, конечно, был резко настроен против советской власти.

Во-первых, потому что я православный христианин, а мы знаем, что в то время это было очень непросто: даже детей крестили тайно, говорить о замученных священниках было невозможно и т. д. Мое христианское мирочувствование накладывалось и на мою поэзию, пусть и косвенно. Поэтому печататься в Советском Союзе было для меня проблематично, я был «слишком белой вороной» для того, чтобы публиковаться в журналах, а идти на сговор с цензурой, главредами я не хотел. Поэтому начиная с определенного времени я стал печататься в заграничных русских журналах: «Вестнике христианского движения», «Континенте», «Гранях». И в итоге стал одним из самых публикующихся на Западе поэтов самиздата.

Во-вторых, я выступил с открытым письмом «Ко всем нам» в поддержку Солженицина на двухлетие его высылки. Вот, собственно, и все. Политической диссидентской деятельностью я не занимался, хотя многому сочувствовал. И был убежден, что России необходимо вернуться на традиционные исторические рельсы, вновь стать христианской державой.

В 1982 году, когда мне предложили покинуть Советский Союз под угрозой лагерного срока за публикации в русских и зарубежных журналах, я это сделал и последующие восемь лет прожил на Западе. Но как только меня начали публиковать на родине, я в 1989 году, первым из русских эмигрантов «третьей волны», да и вообще тогдашних русских эмигрантов, вернулся в Россию. И в течение последующих десяти лет ни разу не выезжал на Запад. И, собственно, не хотел выезжать. Так что годы «криминальной революции» я прожил вместе с нашим народом. «Там, где мой народ к несчастью был», — говоря словами Ахматовой. Я считал своим долгом жить одной жизнью и со своими читателями, и со своим языком.

— Но Россия за это время стала другой, мир тоже. С одной стороны, идут разговоры о том, чтобы сделать мусульманские праздники общегосударственными. И в то же время о том, что христианство едва ли не стержень российской государственности.

— Россия была самой настоящей империей, в которой никакие религии никогда не преследовались. Если и были на кого-то гонения, то на старообрядцев. Но эта печальная страница нашей истории была перевернута накануне революции, все шло к налаживанию с ними сотрудничества.

Во-вторых, я, подобно русским писателям и поэтам, от Пушкина до Достоевского и далее, считаю, что вне православия государственная культурная жизнь нашей родины состояться не может. Это тот «замес», который мы получили тысячу с лишним лет назад. После того как Византию разграбили сперва европейцы, а потом турки, Россия стала ее духовной правопреемницей. После падения «железного занавеса» она влилась, так сказать, в общемировую цивилизацию, но при этом сохраняя свои нравственные особенности. В этом, отчасти, кроется и причина, почему нас не любят на Западе. Там, допустим, однополые браки, усыновление однополыми парами детей — уже обыденность, а Россия «сопротивляется» всему подобному. Это вызывает колоссальное раздражение, а порой даже ненависть. И является одним из «козырных» тузов антироссийской политики.

Мы живем в постхристианскую эпоху, когда религия практически оказалась вытеснена из жизни общества. На смену пришло либеральное мышление: позволено все, что не запрещено законом. А закон разрешает теперь и однополые браки. Это уже принципиально новое общество. Началось все, как мне кажется, после сексуальной революции 1968 года, а в последние 10-15 лет усугубилось, стало набирать обороты.

В России видят препону вседозволенности, считают ее оплотом абскурантизма. В том же Париже можно услышать: «У вас в России вернулся 1937-й год, еще и помноженный на самое мрачное клерикальное Средневековье». И говорят подобное вполне культурные люди. То, что у нас Церковь, Святейший, играют сравнительно важную роль, что у нас твердая позиция по поводу браков, они и называют «мрачным Средневековьем». А ненависть конкретно к Путину объясняется тем, что мы сохраняем независимую внешнюю политику, не ложимся под Соединенные Штаты, как это было раньше. Путин в глазах Запада — олицетворение этой твердой независимой внешней политики.

— Все правила преследуют определенные цели. Но какова цель этой установки на вседозволенность?

— Цели нет, есть движение, и, как мне кажется, это движение к финишу. И уже лет через двадцать, а может быть, и раньше начнется колоссальная «линька» цивилизации. Увы, но я, как Верзилов из «Подростка» Достоевского, камни Европы для меня драгоценны. По профессии я искусствовед, поэтому европейская и американская литература, европейское изобразительное искусство текут у меня по жилам наравне с русскими. Я этой цивилизации отнюдь не чужой и в этом смысле никак от нее не изолирован. Но очевидно, что проходят ее сроки, как во времена позднего Рима.

Принципиально новое — то, что в единый процесс сейчас втянут весь мир. Если раньше смена цивилизации носила локальный характер: падала Римская империя, а в Латинской Америке об этом ничего не знали, — то сейчас в единый процесс втянут весь мир, у которого к тому же есть страшное летальное оружие. Поэтому я боюсь, как бы очередная цивилизационная «линька», которая всегда сопровождала человеческую историю, не обернулась для него финишем, крахом. Какой-нибудь террорист, который сейчас мальчику или священнику перерезает горло, вполне может и кнопочку атомную нажать или использовать химоружие. И тогда мало никому не покажется. В общем, в таком критическом состоянии, как сейчас, человечество не находилось, по-моему, еще никогда за всю свою историю.

— То есть старую, добрую Европу, население которой пресыщено и устало от эмоций, ожидает неизбежная встреча с голодным, злым и жестким племенем?

— На Европу идет настоящий накат пришельцев. Они голодные, злые, но самое страшное, что это люди совершенно другой культуры, чуждые европейским заветам. Как они взорвали Пальмиру, так они взорвут все, что угодно. В Европу бегут не старики с детьми, а здоровые взрослые мужики, которые ничего не хотят делать, они хотят жрать и кайфовать, пользуясь европейскими благами. Да они ничего особенного и не могут делать в Европе, она и без них перенасыщена рабочей силой.

То, что произошло на Ближнем Востоке в последние годы, было самоубийственным для Европы, — уничтожение тамошних диктаторов, которые были, тем не менее, фигурами, скреплявшими, цементировавшими эти общества. Когда их «вынули», начался хаос, который ничто не остановит. Европа откажется открыть для турков границы и т. д., откажется платить огромные деньги, Эрдоган просто выпустит на континент миллионы пришельцев, и они окончательно затопят Европу. Уже сейчас в Германии или во Франции можно сесть в автобус и вообще не услышать речи аборигенов. Порой складывается ощущение, что ты едешь не по Франции, что французов уже меньшинство.

Одним из основных полюсов нынешней европейской цивилизации была защищенность. Обыватель чувствовал себя защищенным в большей степени, чем, к примеру, у нас, потому что там было меньше люмпенов. А теперь, после того что произошло в Ницце, Руане, Мюнхене — везде, обыватель знает, что в любую секунду с ним может случиться беда. Это меняет все мирочувствование, всю общественную психологию.

— Чем комфортнее жизнь, тем меньше человек обращается к религии. На войне атеистов нет. Когда голодно, тогда люди обращаются к вечным ценностям. А когда все хорошо, церкви пустеют. Получается, что в Европе христианские храмы пустеют, а мечети растут, как на дрожжах…

— Количество прихожан все уменьшается и уменьшается, особенно в провинции. Даже в таких консервативных местах, как Британия, Нормандия, на воскресную службу в храм могут прийти от силы три-пять человек.

Естественно, что свято место пусто не бывает. Идет мощный накат новой потребительской идеологии, позитивистского отношения к миру, псевдонаучности. Места для религии не остается.

Новая идеология потребительского общества оттягивает молодежь от религии. Она воспитывается в школах в атеистическом духе, в потребительской идеологии. И никто не понимает, что человечеству необходимо самоограничение, понимание того, что наше поколение не «пуп Земли», что и до нас жили люди, и жили достойно, часто более достойно, чем живем мы. И что что-то надо оставить будущим поколениям. Конечно, есть и мощные экологические движения, но, в целом, это крохи по сравнению с мощным накатом потребительства.

К сожалению, мы этого не понимали ни при советской власти, когда нам было неоткуда узнать об этих проблемах западного мира, ни потом, не понимаем этого и сейчас. Не понимаем, что современной западной цивилизации все время нужно наращивать потребление. Объективно человеку не нужен каждые полгода новый смартфон, и новый автомобиль каждый год не нужен. Но чтобы наращивать потребление, не так уж много надо — просто людям надо все внедрять в подкорку: «Ты будешь отсталым, ненужным отморозком, отделенным от цивилизованного общества, если не будешь придерживаться принципов нашей либеральной идеологии». Все глянцевые журналы, телепрограммы, вся атмосфера направлены на одно — купи, купи, купи. И молодежь бежит и отоваривается по новой, сбрасывая непонятно куда совершенно не изношенные, даже в смысле моды не устаревшие вещи. Такого не было еще 30 лет назад, а у средневекового человека вообще было за жизнь два-три костюма, и он по этому поводу совершенно не комплексовал.

Джинна выпустили из бутылки, понимаете. И при всем моем уважении к Путину, я не скажу, что этого джинна удалось загнать обратно в бутылку. Большинство молодежи по-прежнему воспитывается в духе этой идеологии. О чем говорить, когда какая-нибудь Ксюша Собчак является предметом для, так сказать, культурных и прочих вожделений миллионов? У моей дочери восемь детей, и все они по воскресеньям обязательно ходят в церковь. И то, что уже старшие учатся: один в ГИТИСе, другая в университете, — не мешает им оставаться прихожанами. Так что многое, конечно, зависит от воспитания.

И все-таки когда приходишь у нас в храм, что в провинции, что в Москве, в воскресный день, как бы ни брюзжали отдельные священники, это не сравнимо с тем, что мы видим сейчас в Европе. Верующих у нас просто заведомо больше. А если прибавить к этому, что многие ведут приходскую жизнь вне храма, становится понятно, почему РПЦ, противостоящая накату либерального распада, который идет к нам с Запада, так ненавистна «продвинутому» крылу нашего общества.

— В советские времена вы были поэтом самиздата, но в политику, тем не менее, не лезли…

— До 35 лет. Знаете, что такое самиздат? Наберется у тебя 10-15 стишков, ты обложишь их в красивую бумажку, дыроколом проколешь, вот тебе и брошюрка, маленький сборник. Сделаешь таких сборников, допустим, 10-12 экземпляров и раздашь знакомым. Если они нравились читателям, те еще сами распространяли. Так кругами расходилось до сотни и больше экземпляров.

Я всегда считал себя поэтом, а политику в поэзию, как я считаю, вносить надо очень аккуратно. Это не дело поэзии, иначе станешь новым Маяковским. А в 35 лет я понял, что поэту все-таки необходимо видеть свой творческий продукт в типографском оформлении: самиздат уже замылил мне глаза. Тогда я переправил большую подборку своих стихов Иосифу Бродскому. И он выпустил мой первый сборник. Сделано это было уж точно не от хорошей жизни. Я, как и многие другие литераторы, уже к тому времени был «белой вороной» для советской идеологической машины.

— В итоге вы уехали из страны. Но не в Америку, как это делали многие, а во Францию. Почему?

— Мне предлагали интересную работу в США, в газете «Русская мысль». Но, в отличие от того же Бродского, я не хотел натурализоваться в западном мире. Попал я на Запад отчасти случайно, при том что попасть туда во что бы то ни стало никогда не стремился. Тот же Бродский спал и видел, как бы уехать, а у меня этого не было. И когда я туда приехал, меня не оставляла уверенность, что я вернусь обратно.

Интересно, что еще в 1982 году Александр Солженицын (а это было время, когда к власти в СССР только-только пришел Андропов) написал мне в Вену: «Вы вернетесь в страну через восемь лет». И угадал год в год! Одно слово, пророк, что тут еще скажешь. Тогда кому из эмигрантов его письмо ни показывал, люди хохотали и говорили, что старик сбрендил, они уже по 30 лет сидят на чемоданах. Советской власти еще хватит на 100 лет, а при ней никуда не вернешься. Но я в 1990 году был снова в России.

— Восемь лет на чужбине вам оказалось вполне достаточно…

— Мне этого хватило вполне. Солженицын, когда работал над эпопеей «Красное колесо» о революции 1917 года, мне написал: теперь вместо красного колеса по России покатилось желтое колесо — гламур, бульварщина, аморальность. Я как раз и приехал в накат этого желтого колеса.

Начиналось тотальное разграбление родной земли, и его нужно было как-то оправдать, обосновать «новым образом жизни». Тогда и стали возникать разные печатные органы, которые проповедовали западный образ жизни и т. д. Я помню по себе: в 1990-е годы мне был закрыт абсолютно доступ во все либеральные средства массовой информации. Только совсем недавно я, так казать, вздохнул более свободно. Поэтому когда говорят, что при Путине зверствует цензура, в моем случае это совсем не так. Я даже вспоминаю Корнея Чуковского, который говорил, что в России надо жить долго. А тогда мне либералы как бы «туза» на спину наклеили: «человек Солженицина», и попробуй отмойся. Уже в 1995-1996 годах у нас были с ним передачи на Первом канале. Так их сначала обрезали наполовину, а потом Березовский вообще закрыл. По-моему, Апполонов-Григорьев сказал, что есть так называемый либеральный участок, и там свои очень жесткие законы, чужаков туда не пускают. Меня с моими идеями, мыслями и представлениями очень быстро определили в чужаки.

— И вы опять начали писать в стол?

— Стихи я и писал, и печатал. Я имею в виду публицистику.

— Но была и оппозиционная, так сказать, пресса…

— По диплому я искусствовед, а искусствоведческое отделение было на историческом факультете МГУ. И всю жизнь старался разобраться, отчего произошла революция 1917 года. Я специально не искал негатив в советской истории. Просто от всего, что мне открывалось, волосы вставали дыбом. Но вместе с тем сталинский период в русской истории был, и с этим ничего не поделать.

Я уже говорил о том, что Россия приняла эстафету от имперской Византии. И у русского человека в душе сидит царь. Он воспринимает верховную власть не как власть менеджеров, которые соревнуются между собой за большие бабки, а как заповедованное служение, как власть, которая от Бога. Сознание русского человека монархично, и в какой-то момент и Сталин стал казаться сублимацией монарха и верховной власти, которая, несмотря на свою жестокость, выстроила великое государство. Это же, кстати, может, облегчает нынешнему руководству такое долгое нахождение у власти.

Я и сам монархист в душе, честно скажу. Но при этом глубоко убежден, что идея русского монархизма и сталинизм — вещи, взаимоисключающие друг друга. И мне кажется, что обелять Сталина, когда еще живы старые зеки, ни за что отсидевшие, когда живы их дети, — это так же бестактно, как рассуждать о нужности или «ненужности» ленинградской блокады. История еще болит, она еще жива, и поэтому есть вещи просто недопустимые.

— Вы пишете дневник, потом закрываете его от возможных читателей, отдаете в Литархив и говорите: «Прочесть только после такого-то года». Вы думаете, об истории можно говорить только спустя 50-100 лет?

— Почему Бродский на 50 лет свои архивы закрыл? А он был гораздо менее политизированный человек, чем я. Так поступают многие, потому что в дневниках всегда есть много того, что может кого-то задеть или показать в некрасивом свете.

— У вас сейчас одна точка зрения на происходящее, а через десять, через двадцать лет, вполне возможно, вы будете смотреть на события, участниками которых явились, совершенно иначе…

— Мы, люди, пожившие при советской власти, при «железном занавесе», конечно, очень сильно переменили свои представления о том же Западе. Америка, Европа казались нам естественными союзниками в борьбе с коммунистическим режимом, который, как мы считали, в 1917 году узурпировал власть в традиционной России. И только в 1990-е годы мне стало открываться, что все гораздо сложнее. Когда НАТО бомбил Белград, у меня как будто шоры спали с глаз, и я понял, что все не так просто. Для нас, так сказать, инакомыслящих, живших тогда, это стало откровением. Не только для меня, я думаю, даже Александр Исаевич Солженицын очень многое пересмотрел в последние годы своей жизни.

Так что, с одной стороны, человек постоянно уточняет свое мировоззрение, работает над собой. Но бывают и резкие перемены, как, допустим, это случилось по отношению к Западу и к западной цивилизации, из-за его поведения в отношении России в 1990-е годы и в отношении славянского мира в целом.

Думается, что у общества есть третий путь. Не либеральная западная цивилизация, не советский тоталитарный режим, а некий третий путь, путь самоограничения, самораскаяния, перестройка жизни мирового сообщества на каких-то новых нравственных началах. Многие мечтали об этом третьем пути. И русские философы, которых Ленин выслал в 1922 году из России. И Александр Исаевич Солженицын об этом писал, и вся его публицистика об этом. И я всю жизнь живу чаянием этого третьего пути. И многие люди во время войны думали, что они не с Гитлером, не со Сталиным, что удастся покончить с обоими тоталитарными режимами и начать выстраивать новое европейское человечество. Я об этом узнал, уже когда оказался в эмиграции. Я всегда считал, что любая революция — это одержимость, за которой приходит анархия, а за анархией — диктатура. Революция, так сказать, пожирает своих детей. Это заметно по тому, что происходит на Украине. Произошла «линька», и те, кто были на первом Майдане во времена Ющенко, канули в Лету. На свет в итоге появились новые монстры.

Я был потрясен, когда увидел, как многие мои товарищи по жизни, единомышленники из России, приветствовали евромайдан. Некоторые даже разорвали со мной отношения, когда я поддержал освобождение Крыма. Могли бы просто съездить туда и посмотреть, что к чему. Но не едут, говорят, что в аннексированный Крым ни ногой. Я — председатель жюри Волошинского фестиваля в Коктебеле. И некоторые поэты даже отказываются ехать на «оккупированную» территорию. То, что народ «за», для них неважно. Либеральное доктринерство по своей тупизне, как оказывается, еще хуже коммунистического.

— Вы как-то сказали, что смотрите на будущее России со сдержанным оптимизмом. Расшифруйте, пожалуйста, в чем оптимизм и почему сдержанный.

— Я здесь живу, общаюсь с людьми, бываю в провинции. На встречи со мной приходит бескорыстная трудовая интеллигенция: краеведы, учителя, библиотекари. У нас идут долгие интересные разговоры, они задают яркие вопросы. То есть, вращаюсь в круге, который такой оптимизм и внушает. Потому что это люди, любящие свое Отечество и вместе с тем не глупые, постоянно повышающие свою культуру. Это внушает мне сдержанный оптимизм. У нас запас таких людей есть, просто, к сожалению, очень часто истина застенчива, а на политическую поверхность чаще выносит конъюнктурщиков и нахалов.

Я не из тех, кто говорит, что в 1990-е годы мы шли по пути построения свободной демократической России. Наоборот, я считаю те годы страшными, тупиковыми, преступными. И убежден, что все нынешние беды идут не столько от советской власти, сколько именно от 1990-х годов, когда вместо того, чтобы демонтировать социалистический режим ради морального, прежде всего, воскрешения общества, которое лично мне виделось на христианских началах, мы провалились в тартарары, даже по сравнению с СССР. Картина фантастического разграбления России нанесла мощнейший удар по психике русской интеллигенции, которая жила при советской власти. И теперь выкарабкиваться из этой ямы очень трудно.

— Иосиф Бродский писал, что Кублановский обладает едва ли не самым насыщенным словарем после Пастернака и Солженицына, а его поэзия отличается верностью традициям русского стихосложения и метафоричностью. Но нужен ли сегодняшним людям, особенно молодежи, яркий и сочный, метафоричный язык?

— Если бы сейчас воскрес Пушкин, он бы вообще ничего не понял, прочитай он, допустим, какой-нибудь рекламный щит на улице. Загрязнение языка идет чудовищное, хуже, чем в 1920-е годы. Поэтому сейчас, по инициативе Путина, Святейший возглавил Общество защиты русской словесности. Я его член. Возникло оно совсем недавно, всего полгода назад, но уже провело Первый съезд учителей. Наверное, давным-давно Колонный зал в Москве не видел такого стечения провинциальной русской интеллигенции, приехавшей в столицу поговорить о своих нуждах. И Святейший очень хорошо выступил, и Путин выступил там замечательно.

Дай Бог, чтобы эта инициатива не завязла в бюрократическом болоте, чтобы она получила реальное воплощение в жизни, потому что пришло время действительно учить детей русскому языку, который засорен интернетовским волопеком до последнего предела. Сейчас не встретишь уже, наверное, молодого человека, который прочитал бы «Дворянское гнездо» Тургенева. Уж не говорю про большие романы, такие как «Анна Каренина», «Идиот», «Война и мир». Те же тургеневские повести по своему объему вполне «современные». Но уже на них почти нет читателя, сознание молодежи настолько раздергано, что она уже не способна читать одну, вторую, третью, пятую страницу подряд. И поэтому не понимает той духовной проблематики, которая заложена в классических произведениях. Это беда, но это только духовная часть проблемы.

Молодежь и говорит уже на другом русском языке. И это не естественное, нормальное поступательное развитие языка, а резкое облучение, внедрение извне всей чудовищной дряни. Но это еще удар по русскому самосознанию. Человек, который живет русской культурой и ее проблематикой, никогда так говорить не станет. А те, кто говорит, уже не будут русскими людьми в том понимании, в каком бы мне хотелось их видеть.

— Другими словами, на защиту языка должно встать в том числе и государство?

— Что делается, кстати, во Франции. Надо отдать должное: там запрещены американизмы и в государственном языке, и в уличной рекламе. А вы сейчас вот пройдите у Никитских ворот, пройдите по улицам — русских надписей почти не осталось. Открываются новые кафе, рестораны — и все их называют по-иностранному. Это поразительно. Я убежден все вывески у нас в России должны быть на русском языке. Это правило надо ввести чуть ли не законодательно. Не знаю, кто и что за этим стоит, но за последние год-полтора пошел просто неимоверный «накат» иностранщины. Происходит быстрое уплощение культуры. Не только в России. Мы в этом смысле просто присоединились к общемировым процессам. Кто из американцев сегодня говорит на языке Фолкнера? Единицы.

— Но, может быть, так и должно быть?

— Мне так не кажется. Достоевский говорил: дай русским мальчикам карту звездного неба, они наутро вернут ее исправленной. Вот и я такой — живу в состоянии вечного беспокойства. Это не недовольство, я оптимист в повседневности, отчасти даже гедонист, эпикуреец. Недовольства нет, есть беспокойство за то, что все идет не так, как нужно для того, чтобы человечество, мои дети и внуки жили счастливо в процветающем государстве. Я считаю, что общество должно строиться на принципиально иной идеологии, чем идеология потребления.
Автор
Инна Новикова
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе