Юрий Кублановский: «Теперь безденежье — признак неудачливости…»

Меня нередко спрашивают, не жалею ли, что вернулся. Даже и в голову не приходило жалеть. Я вернулся домой, и, очевидно, это самое логичное, что сделал за свою жизнь.

ЮРИЙ КУБЛАНОВСКИЙ: «ТЕПЕРЬ БЕЗДЕНЕЖЬЕ — ПРИЗНАК НЕУДАЧЛИВОСТИ…»

— Юрий Михайлович, насколько, на ваш взгляд, обоснованны утверждения о духовном упадке цивилизации?

— Вряд ли стоит говорить об упадке цивилизации. В духовном упадке — человечество, а цивилизация — в своём естественном развитии. Цивилизация, что называется, по определению и не предполагает высоты духа, она изначально рассчитана на потребительские права человека. Но беда в том, что цивилизация не просто их удовлетворяет. Свободный рынок не может существовать в статус-кво — он нуждается в постоянном расширении и модернизации. Материальные же потребности человека не безграничны. Следовательно, цивилизации приходится их постоянно разжигать, стимулировать. Идеология цивилизации — идеология неуклонной стимуляции потребления. И в своём роде это очень тотальная идеология: на потребление личность натренировывается с юных лет. На ту же дрессировку направлена и гомерическая коммерциализация всей культуры. Баснословные средства, способности, энергии, силы задействованы с одной целью: принести доход и стимулировать новый виток потребительского ажиотажа. Коммунистическая утопия жертвует нынешними поколениями якобы ради будущих; цивилизация утилитарно обслуживает именно современников, не задумываясь, какое она бремя для биосферы, а следовательно, сколь губительны её последствия для потомков.

— Какие из них самые очевидные?

— Столь целевая установка, а точнее, попросту сам ход вещей современной цивилизации вымывает из общества не только религию, но и любую творческую деятельность, носящую не подручный, а, так сказать, рафинированный характер, поэзию например. Поэзия так же не «предусмотрена» новейшей рыночной цивилизацией, как и тоталитарным режимом.

— То есть?

— Духовность культуры предполагает самоограничение, живительное самостеснение — но всё это нож для потребительства.

На Западе, правда, ещё сохраняется инерция благотворной традиции, обеспечивающая высокую самоорганизацию человека: добросовестный работник производит добротный продукт. И эта высокая качественность всего и вся — верный залог всеобщей повседневной доброжелательности друг к другу, той вежливости, приветливости и предупредительности, которые так изумляют каждого впервые попавшего на Запад «совка».

У нас же после стольких десятилетий коммунистического геноцида, без каких-либо прививок против яда цивилизации — ибо нельзя же всерьёз считать за таковые антибуржуазную советскую пропаганду, — посттоталитарная культура особенно безобразна.

— Вы не сгущаете краски?

— Во-первых, само разжигание потребительских страстей — при постоянно падающем производстве — чревато большим насилием. Во-вторых, эта если не насаждаемая, то поощряемая сверху повсеместная экономическая, социальная, идеологическая заимствованность объективно толкает русского писателя на… крутёж выживания — вместо добросовестной отстройки духовного позитива. Это только кажется, что посттоталитарный режим предоставил мастера самому себе, то есть отпустил на свободу. На деле же тот ввергнут в новую конъюнктуру; прежде обслуживал идеологию, теперь попал в прямую зависимость от коммерческого рынка. И при этом — лишён той, пусть небольшой, социально-культурной защищённости, которая всё-таки есть у его западного коллеги.

Логично было бы предположить, что после освобождения от коммунизма начнётся постепенное восстановление культурной традиции. Фактически же происходит обратное: продолжается — причём не в «застойном», а в убыстрённом темпе — её разрушение. Но убеждён: невозможно отстраивать экономику при разрушающейся культуре и разлагающейся морали; любые экономические реформы захлебнутся при том псевдокультурном «пойле», которое ежедневно вливает в постсоветского человека коммерциализирующаяся инфраструктура средств массовой информации.

Месяц назад я зашёл в книжный магазин в Романове-Борисоглебске, единственный в городе. Ни одной книги русского автора — на обложках одни голые задницы и вампиры. Такого культурного упадка не было и при коммунистах. Культурная и экономическая дезорганизация неразделимы. Вот наша экономика и соотносится с настоящей так же, как содержимое вышеупомянутой книжной лавки — с культурой. На Западе же эта коммерческая макулатура в любом провинциальном книжном магазинчике обязательно бы уравновешивалась хотя бы несколькими серьёзными книгами.

— Как вы относитесь к противоборству двух ведущих движений в нашей литературе — консерватизма и авангарда?

— Думаю, разделение сейчас происходит не столько по линии «авангард — традиция», сколько между литературой свободной и — уже ориентированной на коммерческую отдачу. То есть — вспомним Пушкина — что «продаётся»: вдохновение или рукопись? Важно не позволить замутить сами истоки творчества, не поддаться соблазну рынка. Прежде мастер, изначально отказавшийся от коммунистического заказа, получал эдак рублей 100-120, зато в свободное от нехитрой работёнки время служил большой, по его представлению, литературе, одёргиваемый разве что КГБ. Теперь ещё и написать не успел, а уж надо думать о переводе на иностранный язык, ибо как же проживёшь без валютного гонорара?

Прежде бедность писателя была его доблестью: первый признак, что не угождаешь режиму. Теперь безденежье — признак неудачливости: свобода, а ты всё такой же нищий, это уже считается дуростью. Так вот, очень важно не попасть в этот порочный круг, в соответствии с национальной традицией понимать литературную деятельность, как понимал её Евгений Баратынский: «Поэзия есть задание, которое следует выполнить как можно лучше». Задание, разумеется, не идеологическое, но — Свыше.

Когда русский писатель такое понимание своего труда теряет, он обречён — я в этом глубоко убеждён — на заведомую литературную неудачу. С ранней юности я мыслил творчество только так и позже был рад найти этому подтверждение у Николая Бердяева: «В целостном акте хочет русская душа сохранить целостное тождество субъекта и объекта. На почве дифференцированной культуры Россия может быть лишь второстепенной, малокультурной и малоспособной к культуре страной. Всякий творческий свой порыв привыкла русская душа соподчинять чему-то жизненно существенному — то религиозной, то моральной, то общественной правде». И — не только творческий. Для тех, кто не растерял национальное чувство, сама Россия осознаётся как едва ли не некая автономная самостоятельная «субстанция»! В многолетней интимной переписке князя Евгения Трубецкого с Маргаритой Морозовой есть такая фраза: «…наша любовь нужна <…> России» — Россия как сам-третей присутствует и в самых интимных отношениях. Фёдор Тютчев Елене Денисьевой мог бы написать то же…

— Вас не смущают участившиеся «подкопы» под русскую классическую литературу — упрёки в её «учительстве»?

— Да, неофиты «свободы слова» призывают сейчас русскую литературу избавляться от «бациллы учительства». Это обратная сторона прежней медали: Писарев насаждал морализаторство. Теперь мораль по-авангардистски р-р-революционно ликвидируется совсем. Да не надо ни от чего избавляться! Любые заведомые программные установки — что на постное учительство, что на игровую разнузданность — удел писателей выделанных, малоспособных. Настоящее же творчество органично, а полифония его обязательно разряжается в духовный катарсис. Возьмите «Бесов» Достоевского — страшное, казалось бы, не оставляющее надежды пророчество о революции, но и там «свет во тьме светит»: революционное зло вскрыто и прооперировано гениальным художническим скальпелем! Вот роман — и злободневный, и на все времена. Помните там трагикомическую «кадриль литературы» в конце? Ну разве это не недавняя «Встреча нового политического года»*, когда над жрущим и пьющим истеблишментом за полночь раздался рык и поднялась лапа? Сама телеведущая — Тамара Максимова, такая инфантильная, как и вся наша «ма-ла-дая российская демократия», — разве не персонажик из Достоевского? Только вот свет во тьме покуда неразличим.

— Наверное, вы не однажды убеждались в том, что слово материально? И имеет ли значение для вас, всю жизнь, по сути, пишущего стихи — по вашим словам, лет с четырнадцати-пятнадцати, музыка слова?

— Слово и материально, и музыкально разом. Мне всегда казалось, что стихотворение не возникает из ничего, а существует заведомо: его только вылавливаешь чутким ухом из хаоса тишины и звуков, очищаешь от их «помех». Вдохновение — резкое обострение слуха. Создание стихотворения — высвобождение организованной речи. Как скульптор высвобождает из каменной глыбы гармоничную форму, стёсывая, убирая лишний камень, так поэт высвобождает стихотворение от наносов небытия.

Причём энергии «уловления» (или «высвобождения») остаются в тексте и после его создания — навсегда. Чем лучше стихотворение, тем интенсивнее напитавшая его энергия. Только не сразу удаётся её ощутить. Как правило, большинство читателей довольствуются просто «текстом». Я же сейчас, когда читаю стихи, не столько обращаю внимание на сам текст, сколько согреваюсь его энергетийной подпиткой. Так, стихи Ахматовой, например, кажутся мне выполненными на пределе энергетического ресурса. Зато за каждым поздним стихотворением Мандельштама такое необъятное силовое поле, что кажется: собственно в тексте задействована лишь его небольшая часть. А всё потому, что Мандельштам умел — иногда подолгу — попридержать вдохновение и писал только при наивысшем его накале. Вот уж кто никогда не абортировал вдохновение поспешной «объективизацией» рождающегося текста.

— Но страх, что стихотворение больше не случится, разве не объясним?

— Подлинный способ созидания поэзии — небоязнь молчания, долгих пауз. Ради — «второго рождения», накопления новой музыки.

Советская же поэзия — это нечто прямо противоположное: смесь натуги с болтливостью. Лишь достигшие больших чинов стихотворцы могли позволить себе выдавать тексты редко, кормясь функционированием в идеологическом механизме.

Настоящему поэту нужна выдержка. Важно не психовать, если не пишется, хотя и велик соблазн. Помните у Пушкина: «…насильно вырываю / У музы дремлющей несвязные слова»? Описание настоящего творческого процесса — тоже у Пушкина: «Душа <…> / Трепещет и звучит, и ищет, как во сне, / Излиться наконец свободным проявленьем…» Свободное проявленье — вот ёмкое и точное определение вдохновенного бескорыстного творчества!

— Поэтический дар — Божий дар?

— Конечно, поэзия от Бога, если… не от лукавого. Точнее, поэт, как и любой человек, свободен, от него зависит, во что употребить свой дар: во зло или во спасение. К чести поэтов — и особенно русских — надо, однако, сказать, что они редко употребляли его во зло, и то скорее следуя велению времени и моды, чем собственным дурным наклонностям. Лермонтов — под влиянием байронического демонизма — пытался выпестовать лирику ядовитую, но чаще создавал религиозные и национально-эпические шедевры. Декаданс ХХ века отдал дать имморализму, ежели не разврату; но Брюсов на этом сломался, Сологуб «охромел», эта же отчасти стихия и Блока свела с ума.

— А что современные поэты?

— Теперь пишут не столько грязно, сколько ёрничая — во всех направлениях. Но существуют и большие полноценные творческие миры — и в русском зарубежье, и здесь… Только вот тревожно за будущее. Честно сказать, не представляю, как и что может сейчас формообразовать нового большого поэта — в разряженном пространстве нынешней духовной анархии. Любая «сверхидея», способная породить творчество, убивается на корню хохмачеством. Не демонизм, не персонализм, не идеализм — хохма. Сколько там миллионов жизней положено коммунизмом в землю? Не сосчитано. И вот на костях — хохмим. И от этого хохмачества наше какое-то прямо-таки колониальное убожество ещё жалче.

— В стихотворении «Всякий день, как гляжу в окно…», написанном в 1982 году по горячим следам — вскоре после того как вы покинули страну, есть такие строки:

В гордости, слабости, страхе и пламени,
                    жгущем в мороз заодно,
чем вы там тешитесь? Нашего знамени
                    — ветхо ль рядно?
Боже, как вспомню углы непотребные,
                    кволую пьяную дичь,
стены изборские, волны целебные
                    — хочется это постичь <…>

Дым из Отечества с придыхом падали
                    душит сердечную клеть
и не даёт доосмыслить значение
                    крепких впервой башмаков,
в стрельчатой мгле золотое сечение,
                    сутолоку без кулаков
и телефон с запыхавшимся голосом,
                    нежным — в плотину годам.

Тот 1982 год и связанные с ним перемены в своей судьбе вспоминаете, так или иначе, неоднократно. Например, в стихотворении «Всякий день, как гляжу в окно…», датированном июнем 1985-го:

Ирод из отчей меня земли
вытащил что из люльки,
дабы один на один вдали,
как воробей в водяной пыли,
ждал оловянной пульки…

Кем ощущаете себя сегодня — эмигрантом, поэтом, странствующим по Европе? Вопрос, кажется, для вас выстраданный:

Признаёшь ли, Отечество, сына
после всех годовщин?
Затянула лицо паутина,
задубев на морозе, морщин.
И Блаженный сквозь снежную осыпь
в персиянских тюрбанах своих
на откосе,
словно славное воинство, тих.

— Эмигрантом я себя так и не успел почувствовать. Ведь всего через месяц после вынужденного — под угрозой ареста — отъезда скопытился, наконец, бровастый, ход истории убыстрился колоссально, и изначальная уверенность в том, что в обозримые сроки вернусь в Россию, скоро получила вполне здравые подтверждения. Я там сознательно не обосновывался, психологически не пускал корней, кочевал, путешествовал в убеждённости: скоро, скоро назад. Ну а уж когда стали здесь печатать — первая публикация стихов в журнале «Знамя» ещё в 1988 году, только «Новый мир» долго зачем-то медлил, — то статус политэмигранта и вообще потерял смысл. Становиться же эмигрантом экономическим — жить на Западе только по причинам комфорта — значило бы попросту изменить судьбе, потерять всякую возможность прочного духовного «самостояния», а следовательно, счастья.

— Похоже, на сей счёт вы настроены решительно и бесповоротно…

— В кульминационное историческое время поэту логично жить одной жизнью со своим языком и со своими читателями. Да, конечно, сложно прыгнуть из цивилизации «назад» — в антисанитарные условия отсталой страны. Но это — родина, страна языка, на котором пишешь, историю которой знаешь и даже любишь, религию которой исповедуешь. Что ж ещё?

Наконец, почти в сорок семь лет, выходит на родине первая обширная книга стихов — «Чужбинное» («Московский рабочий», 1993)… Обживаться в отечественном культурном пространстве оказалось сложнее, чем думалось. Выходу той книги предшествовала малограмотная разгромная статья в «Литературной газете». В том же «Знамени» — после прихода туда Натальи Ивановой — перестали печатать. На телевидении завернули подробный «проект» беседы со Львом Аннинским — безо всякой мотивировки. Да что говорить — во главе российского телевидения Олег Попцов, гонитель альманаха «Метрополь», в котором в 1979 году я принимал участие. В газете «День» стихотворец Геннадий Ступин винил меня в злорадстве по отношению к распаду отечества… Для экс-коммуняг-демократов я правоват. Для экс-коммуняг-патриотов — не вполне русский (они очень русские, недаром в своих изданиях всё откровеннее любуются на Сосо Джугашвили в наряде генералиссимуса).

— Выходит, опять изоляция?

— В какой-то степени… Но, может быть, такая ситуация во благо: не даёт пойти в публицистический распыл, относительное одиночество способствует сосредоточенности.

К тому же стараюсь побольше ездить. На Запад, в отличие от наркомански туда стремящихся наших интеллигентов, меня не тянет. А вот по стране езжу много, стараюсь разглядеть: что там за плёнкой реальности, в которой много и хорошего, и дурного, — распад или собирание души?

— Что же оказалось на поверку? К слову, отнюдь не риторический для вас и вопрос: «Братья! За что / изувечили нашу Россию?» — из стихотворения «В край Киреевских…» 1978 года. Или другие, с той же искренней тревогой и болью:

Молочко осиное.
Ветер солодящ.
Смоляная синяя
темь сосновых чащ.

На тропе петляющей
шишки да песок.
Парохода лающий
тающий свисток.

С мором на юродивых,
странников, калик —
как увидишь родины
потаённый лик?

В дуплах пня сохатого
у чужой казны?
В Волге от Саратова
до болот Шексны?

На могильной яме ли,
где бурьян нарос?
В размозжённом храме ли
где слепой Христос?

О России и ваши стихи «Мальчиком суриковским за ссыльным…», «Твоё молчание», «Письма с Родины — страшное дело!...», опубликованные в «Дружбе народов» (1989. № 12). Или вся поэтическая подборка «В курганах бесхозного сора» в прошлогоднем августовском «Новом мире», из которой вот отрывок:

От лап раскалённого клёна во мраке
                 червоннее Русь.
От жизни во чреве её, что в бараке,
                 не переметнусь.

Её берега особливей и ближе,
                 колючей жнивьё.
Работая вёслами тише и тише,
                я слышу её.

 О как в нищете ты, родная, упряма.
                Но зримей всего
на месте снесённого бесами храма
                я вижу его.

И там, где, пожалуй что, кровью залейся
                 невинной зазря,
становится жалко и красноармейца,
                 не только царя.

В убогом беломорском городе Кемь, лет двадцать назад совсем глухом и потому добром, несмотря на метастазы ГУЛАГа, амбалы прямо на вокзале предлагают девочек, в ночном шалмане под мат пьют из горла французское шампанское — очень плохого качества. В Рыбинске комсомольского невежу номенклатурно, как в старые времена, ставят директором музея, вбухивая колоссальные средства в китчевую экспозицию, где даже не упомянуты рыбинские концлагеря и пересылки, а рядом окончательно гибнет архитектура ХVII–ХIХ веков. Повсеместны отравления и густы смертные случаи из-за ядовитости Бог весть где произведённого спиртного, в одном Ферапонтове прошлой осенью удавилось пять мужиков. А вот в Саратове стараниями молодых краеведов установили Петру Столыпину. Везде идут мерзотные кинофильмы, похабные и бездарные, какие в Париже бы, например, показывать не позволили. Библиотеки провинциальные по выходным переполнены. И храмы  ещё не храмы, руины тоже полны…

Меня нередко спрашивают, не жалею ли, что вернулся. Даже и в голову не приходило жалеть. Я вернулся домой, и, очевидно, это самое логичное, что сделал за свою жизнь.

28 января 1994 года.


 


*Политшоу. Центральное телевидение, 1993 год.

Автор
Елена КОНСТАНТИНОВА
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе