На днях довелось перечесть избранные письма Фёдора Тютчева – собранные еще в конце 2000-х Борисом Тарасовым и переизданные в прошлом году в изящном внешне, хоть, увы, небрежно набранном издании «Белого города».
В свое время составитель их отбирал для сборника «Россия и Запад» — так что туда вошли целиком или во фрагментах те из писем Федора Ивановича, которые посвящены политическим сюжетам – и, компенсируя эту удобную и полезную односторонность составителя, следом принялся за письма Тютчева к его второй жене, Эрнестине.
Признаться – с письмами Тютчева у меня издавна связано одно впечатление, на преодоление или исправление которого я надеялся: его письма к дочери Анне или к зятю, Ивану Аксакову, посвященные преимущественно делам политическим, обстоятельствам внешней и внутренней политики, слухам и подозрениям – и, в частности, настроениям министра внутренних дел и Главного управления по делам печати по отношению к аксаковским изданиям – так вот, эти письма полны живого интереса, напряжены, стремительны – там он искрит остроумием, иногда вполне ядовитым. То же можно сказать и о письмах к Александру Георгиевскому – женатому на сестре Елены Денисьевой, в 60-е годы – сотрудника Михаила Каткова и приват-доцента Московского университета.
Напротив, его письма жене, как и немногим другим близким, с которыми не так уместно обсуждать дела политические – которых это не так занимает или не занимает вовсе – оказываются медлительными, временами лирическими – но в большом объеме их читать было скучно. Оказалось, что так для меня осталось и теперь. Понятно, что легко подобное ощущение приписать напряженной лиричности 1850-х – когда Эрнестине Федоровне, томящейся в Овстуге, Тютчев шлет то из Москвы, то из Петербурга свои послания – о том, как скучает, как желает приехать – только всё никак не получается, обстоятельства этому противодействуют – где под «обстоятельствами» стареющая жена никак не может не понимать вторую семью, да и попросту – скуку. Где Тютчев искренен в благодарности, в том, сколь ценит окружающий его и выстраиваемый Эрнестиной хоть какой-то быт – и помнит былую страсть, и действительно любит ее памятью бывшей любви и привычки – но и только, и все это нужно восполнять воспоминаниями былого, лирическими картинами, сетованиями на мимолетность и пустоту… Но во многом то же приходится сказать и о письмах предшествующего десятилетия – где никакой смущающей новой страсти, и, следовательно, нет усиленного лиризма – но он не загорается от описания новых мест, встреч, зрелищ. То, что его подлинно волнует – до дрожи, до нетерпения, выражающегося в скорости переходов, афористичности суждений – политика, вплоть до предсмертного вопроса: «Какие последние политические известия?»
А вот то, что до сих пор остается подробное не изученным – это изменение политической философии и политических взглядов Тютчева от 1840-х к 1870-м годам. Ведь говоря о теоретических воззрениях Тютчева, в первую очередь – вполне закономерно – сосредотачиваются на статьях конца 1840-х годов и набросков к задуманному трактату «Россия и Европа». Но Крымская война оказывается для Тютчева потрясением – ломающим саму рамку. До войны и в самом начале ее – для Тютчева речь идет о Российской империи не как одной из «великих держав», а как об империи в универсальном смысле – устройстве «мира», для него наличное – лишь зародыш великих перемен, где политическое – отсвет религиозного, ожидание мирового кризиса, несравнимого с 1789 годом, который лишь первая весточка пришедшей в движение реальности.
После 1854 года ни о чем подобном речь не идет – теперь, в 1860-е, предмет обсуждения – «национальная политика», неспособность к последней Петербурга, его неумение и отчасти нежелание проводить политику, опирающуюся на национальное сообщество и преследующее национальные цели. Теперь уже Российская империя – именно «великая держава», одна в ряду других, в рамках своей национальной политики долженствующая использовать отношения других держав, большие европейские процессы. Он не становится, разумеется, вполне «славянофилом» — но политически его взгляд совпадает со славянофильской оптикой.
Кажется – это гораздо более общая история. Для кого-то – до 1848 – 1849, для других – как те московские славянофилы – до 1854 – 1855 годов – мир будет оставаться «наполеоновским», то есть его восприятие, ожидания – будут ориентированы на возможность всеобщей перемены, решительной и эффектной смены декораций: возможности новой «Империи», новой, подлинной Революции, охватывающей мир как пожар – в разных сочетаниях, Империи одолевающей Революцию, Революции, порождающей Империю и т.д. После водораздела 1848 – 1855 – мир станет другим, потускнеет. Это не значит, что из него уйдут прежние смыслы и ожидания – только теперь, как и у стареющего Тютчева, большие события свершаются малозаметно, теперь дело в искусстве видеть в обыденной политике, в ежедневных новостях – следы совсем других процессов. В умении слышать, как растет трава.
______
Наш проект осуществляется на общественных началах и нуждается в помощи наших читателей. Будем благодарны за помощь проекту:
Номер банковской карты – 4817760155791159 (Сбербанк)