Репутация Александра Ивановича Тургенева – человека несколько поверхностного, к которому нельзя относиться слишком всерьез – при этом хорошего, доброго друга и преданного товарища, о ком никто не отозвался дурно – кроме Филиппа Вигеля, но тот нашел злое слово о каждом, так что и это лишь подтверждает общий отзыв.
Во многом это действительно так – но, следует отметить, лишь «во многом», другие стороны его личности остаются «за рамкой».
Жизнь Тургенева отчетливо делится на два больших периода – с 1806 по 1824 и с 1825/27 и вплоть до самой смерти на исходе 1845. Как ни странно, образ Тургенева второго периода заслонил его же первого – связано это с тем, что в культурную память он входил через переписку с Петром Вяземским, Василием Жуковским, через воспоминания о нем – в частности краткие, но запоминающиеся герценовские страницы из «Былого и дум», о смерти его – почти в дороге, вскоре после того, как раздавал по обыкновению милостыню нищим и колодникам на Воробьевых горах (тюрьмами и реформами исправительных заведений, как и всевозможных домов призрения и т.п., он интересовался – во многом в духе времени, наряду с тем же Алексисом де Токвилем, десятилетиями).
Вроде бы в этом можно видеть противоречие – ведь самая читаемая часть переписки Тургенева относится именно к первому периоду, но противоречие это – мнимое. В дружеском письме Тургенев, не столько повинуясь, сколько вырабатывая законы жанра, важное мешает со случайным, стремится к легкости и беззаботности тона – даже там, где собеседниками обсуждаются дела для них самые существенные.
Дружба в письмах – пространство игры, легкого тона – умной болтовни.
В эти годы Тургенев, второй сын знаменитого Ивана Петровича, друга Новикова, в связи с его делом – отправившимся в ссылку, при Павле, возвратившего его в Москву и обласкавшего, сделав директором Московского университета – делает блистательную карьеру.
Само начало его службы носит, впрочем, характер во многом вынужденный – старший брат его, Андрей – на которого возлагались многочисленные надежды и который после смерти сделался объектом своего рода семейного культа – внезапно умирает, а с отцом приключается удар. Александру приходится спешно возвращаться в Москву из путешествия по славянским землям, предпринятому вместе с Андреем Кайсаровым, оставлять надежды на ученые труды – и становиться главой семейства.
В 1806 году он поступает в канцелярию товарища министра юстиции Николая Новосильцева – а с 1810 году начинается стремительный подъем. Он делается директором департамента духовных дел иностранных исповеданий, с 1812 года – помощником статс-секретаря департамента законов Государственного совета, тогда же – секретарем Библейского общества, обрастает многочисленными почетными и значимыми общественными должностями – во всевозможных обществах, попечительствах и т.д. Его взлет связан с восхождением князя Александра Голицына – и максимальное влияние Тургенева придется на времена объединенного министерства, когда под рукой Голицына будут сосредоточены все духовные дела – как право-, так и инославных исповеданий и иноверцев, и дела народного просвещения.
Падение Голицына в 1824 году – обличение Библейского общества, мистических увлечений и симпатий к надконфессиональному христианству и т.д. – повлечет следом и падение Тургенева. Сам он, впрочем, еще целый год будет надеяться на другой поворот судьбы, искать объяснения с государем – пойдет даже на попытку объясниться письмом[1], вследствие чего удостоится аудиенции. В парижском дневнике в день панихиды по Александру I, 13/25.XII.1825, Тургенев запишет:
«Я вспомнил и себя, и последнее слово его ко мне, два раза повторенное, когда я благодарил его за последние знаки благоволения: “Кто старое помянет, тому….. знаешь”, — сими словами начал и кончил он в Зимнем дворце монолог свой, ¼ часа продолжавшийся…..» (Тургенев, 1964: 380).
Он понимает, что его карьера если и не закончилась, то прервалась на неопределенное время – но всячески старается не становиться в ряды фрондеров. 10.IV.1825, извещая Вяземского о своих и братьев планах, говорит о том, что хочет ехать на воды, но ждет, пока будет подписано увольнение со службы брата Сергея, чтобы «не сочли за стачку», а это неминуемо повредило бы дальнейшей службе Сергея – тогда многообещающего дипломата (два года спустя он умрет в душевной болезни – а те дни, пока за ним, оказавшимся в одиночестве в Дрездене, будет ухаживать Петр Чаадаев, навсегда сблизят последнего с Александром Ивановичем). И одновременно обсуждает перспективы брата Николая, пока путешествующего по Европе – которому Егор Канкрин предложил место директора мануфактурного департамента, а император настаивает на оставлении и в членах совета министерства, что нарушает планы – поскольку Николай собирался еще два года «пить воды»:
«Мы получили от него письмо из Палермо и Неаполя. Он объехал Сицилию и чувствует себя совершенно здоровым, как во время оно. Давно он нас так не радовал» (ОА-III: 112).
Летом 1825 года Тургенев отправится в заграничное путешествие – первое с 1804 года, когда он вынужден был срочно возвращаться в Москву. Тот, кого затем Иван Дмитриев прозовет сначала «маленьким Гриммом, а потом пилигримом» (Вяземский, 2000: 139), за его письма об интеллектуальной, политической и художественной жизни Парижа, но также и Лондона, и множества немецких столиц и университетских городов – и за бесконечные странствия по Европе – на тот момент бывал лишь в Германии да во владениях Габсбургов (путешествия в то время – редкость, так князь Вяземский впервые отправится за границу только в 1835 году). Его дневник этих месяцев – записки любопытствующего, впервые знакомящегося с теми людьми и местами, о которых ранее только читал – и одновременно дневник отставника, то сетующего на свою долю, на то, что оказался неоцен, то собирающего материалы для дальнейшей деятельности, к которой надеется, что будет призван.
Все поменяется по известии о кончине Александра I, выступлении декабристов и суде над ними – Александр Иванович поспешит в Петербург одновременно заступаться за брата Николая, которому будет отведено одно из главных мест среди обвиняемых, узнавать о собственных перспективах. Окажется, что надеяться им не на что – брат Николай сделается изгнанником и в первые месяцы после приговора будут переживать, не выдаст ли его Великобритания российскому престолу, Сергей заболеет от нервного напряжения и умрет в 1827 – а сам Александр сделается своеобразным Агасфером, вечным странником. Как однажды адресует письмо к нему один из знакомых, через друга юности и приятеля зрелых лет петербургского почт-директор Константин Булгаков: «“Беспутному Тургеневу где-нибудь на распутье”. <…> Булгаков, послав почтальона с письмом на Пулковскую гору, приказал ему сторожить Тургенева в проезд его, остановить коляску и передать письмо по адресу буквально» (кажется, знакомый этот был сам Вяземский – Вяземский, 2000: 150).
Как справедливо заметит Сабуров, «у А.И. Тургенева письмо и дневник стали главной формой выражения творческой мысли. Письмо свое он рассматривал как живой элемент в непрерывном потоке корреспонденций, мыслившихся им как связное целое и подлежавших в дальнейшем какой-то обработке. Письмо было страницей из дневника, отправленной к другу. Эти страницы должны были нередко обойти целый ряд друзей, живших иной раз в разных городах, и затем остановиться в месте постоянно хранения. Постоянная тургеневская фраза “По прочтении отправь к сестрице” имеет именно это значение» (Сабуров, 1939: 10). И если первоначально дневник его подробен, насыщен многочисленными наблюдениями и развернутыми описаниями, то со временем он становится все лаконичнее, обращаясь в черновую запись для будущих писем.
Сами же письма довольно скоро находят дорогу в печать – фрагменты из них публикует уже Вяземский в «Московском телеграфе» за 1827 год – однако здесь, именно там, где Тургенев входит в публичную историю русской словесности, все оказывается довольно сложно с точки зрения авторских представлений и ожиданий. Когда в «Современнике» в 1836 году будет напечатано первое письмо, которому Александр Пушкин даст подзаголовок «Хроника русского», Тургенев будет в высшей степени недоволен и обеспокоен – тем, что письмо помещено почти так, как оно было написано, с выпуском лишь тех деталей, которые не могли пройти цензуру. Опасения Тургенева и вызвали знаменитую редакционную заметку Пушкина, помещенную в следующем номере, призванную отвести от автора возможный гнев или недовольство упомянутых в «Хронике…» лиц, если до них дойдет известие о письме – здесь редактор и издатель брал на себя вину в «нескромности»: «мы желали только по обязанности редакторской, приняв на себя всю ответственность за произвольное напечатание помянутых выписок, отклонить ее от того, который писал их, забывая, что есть книгопечатание на белом свете».
В 1839 году Тургенев, по напечатании очередного фрагмента, писал Петру Плетневу (1.V.1839):
«Я только во Франкфурте узнал о новой “Хронике русского”, во 2-м томе напечатанной, и только вчера сам прочел ее, прочел – “и сердцем сокрушился!” – и на вас подосадовал!.. нет никакой расстановки в письмах и в былях и в небылицах, мною сообщаемых: меня бросает парижская суматоха из салона в камеру, из академии в театр, от Шатобриана к Ансело, и все это, без малейшей расстановки, остается в утомительном рассказе. <…> Я пишу свободно, не стесняемый никакими уважениями, даже не перечитываю быстро написанного, все в надежде, что друг-корреспондент не выдаст меня, в кабинетном шлафроке, в публику, что он успеет оболванить меня и не выпустит меня в свет неряхой…» (цит. по: Гиллельсон, 1964: 491)
Образчик того, что сам Тургенев желал бы видеть в печати, дает его «Письмо из Флоренции в Симбирск», опубликованное в двух номерах «Московского наблюдателя» в 1835 году – оно последовательно, уравновешено, гораздо ближе к «письмам путешественника» — и самое мертвое, по крайней мере с точки зрения современного читателя. То, что не нравилось самому Тургеневу – и что он не имел ни времени, ни сил выправлять и упорядочивать в «Хронике…», толчея тем, смесь наблюдений – от речей в Академии до новой пьесы, статьи в журнале и осмотре какого-нибудь заведения общеполезного – все это оказывается бесценным, от забывчивости, что есть книгопечатание.
В 1836 году в дневнике Тургенев записывает:
«Опять новая книга! Удастся ли мне ее кончить здесь же и когда? Предшествующую я начал в Тургенево за 21 месяц перед сим. Будет ли и эта моей спутницей заволжской? Надеюсь опять дышать мне родным воздухом прежде двух лет разлуки. Судьба мыкает меня из края в край, не в пользу ни мне, ни другим. Ум и сердце желают быть на месте, угомониться; а что-то неодолимо мчит меня от Колмогора до Неаполя, с берегов Сены и Дуная на Москву-реку, с Темзы на Волгу! Едва могу я дать отчет самому себе в побудительной причине странствий моих: прежде брат и хлопоты хозяйственные; теперь также брат, — но уже более для себя, нежели для него – и устройство дел деревенских» (цит. по: Гиллельсон, 1964: 478).
Впрочем, в отношении книг на то же жаловался Тургенев Вяземскому вскоре после отставки: «После двадцатилетней моей жизни я еще не соберу свои обыкновенныя мысли, не совладею с расслабленными силами ума и не могу читать одну книгу сряду и со вниманием не развлеченным. Душа даже спокойнее головы. Чувствую, что в умственных занятиях надобно иметь цель, а между тем в одно время читаю Клошптока и “Благонамереннаго”, Bernardin de St.-Pierre и Гердера (в сих много сходства: “Harmonies de la Nature» всегда напоминали мне “Ideeu zu einer Geschiclite der Menschheit”), Benjamin Constant и графа Мейстера, Ламене и французский отчет о библейских обществах, классический в своем роде; часто голова горит, если не мыслями, то чем-то похожим на мысли и на чувства, а за перо приняться не могу, ибо для него нужна ясность души и тишина в сердце, которых у меня нет» (ОА-III: 65, письмо от 5.VIII.1825).
Трудно сказать, прочел ли он со времен оставления университета хоть одну книгу целиком, не считая брошюр да памфлетов – его чтение, а не пролистанные или открытые на середине книжные новинки или книжные редкости, в основном составляют журналы и газеты – но в основном он черпает свои знания, темы для бесед и умных замечаний – из разговоров. Не даром первое его письмо, появившееся в «Современнике», начинается с замечания:
«Я так морально и интеллектуально охилел после шестинедельной простуды, что едва ноги таскаю, а в ногах и в пере вся моя умственная сила!» (Тургенев, 1964: 66).
Как часто бывает, Тургенев хотел быть одним – собранным, дельным, вдумчивым – а в памяти остался и читаем по сей день – совсем за иное: за пестроту, способность ухватить и сохранить сиюминутное, за способность увлекаться стремительно, всем сердцем – и следом, мгновение спустя, спешить уже за новым. Впрочем, как опять же бывает нередко – Тургенев одновременно и вполне понимал и ценил свой собственный дар, старательно сохраняя письма, вечно в беспорядке и суете – тщательно оберегая и пополняя свой архив, об издании писем упоминая уже в 1810-е. Другое дело, что хотелось бы ему быть совсем другим, зная свою силу – желалось иного. Но век еще сохранял остатки изящества века прошедшего – и Александр Иванович чаще всего умел это прятать под шуткой, иронией – или сентиментальным сетованием, которое вполне можно было принять лишь за литературную фигуру.
Список литературы.
Вяземский П.А. (2000) Старая записная книжка / Сост., ст. и коммент. Л.Я. Гинзбург. – М.: Захаров.
Гиллельсон М.И. (1964) А.И. Тургенев и его литературное наследство // Тургенев А.И. Хроника русского. Дневник 1825 – 1826 / Изд. подгот. М.И. Гиллельсон. – М.: Наука. – С. 441 – 504.
ОА-III – Остафьевский архив князей Вяземских. Т. III: Переписка князя П.А. Вяземского с А.И. Тургеневы. 1824 – 1836 / Под ред. и с прим. В.И. Саитова. – СПб.: Тип. М.М. Стасюлевича, 1899.
Сабуров А.А. (1939) Александр Тургенев // Письма Александра Тургенева Булгаковым / Подгот. текста писем, вступ. ст. и коммент. А.А. Сабурова; под ред. И.К. Луппол. – М.: Государственное социально-экономическое издательство. – С. 3 – 25.