Заметки читателя. VII: Первые романы Вальтера Скотта

Для меня этот пробел в чтении оттого представлялся требующим заполнения, что для персонажей, которыми в основном занимаюсь, для людей, родившихся в 1800-е – 1820-е годы, Скотт входил в число тех авторов, чьи книги были прочитаны каждым – и на многих оказали сильное впечатление.


Несколько утверждений о Вальтере Скотте давно стали общими местами. Прежде всего – что он родоначальник современного романа. По крайней мере – европейского романа XIX века. Бальзак в предисловии к «Человеческой комедии» обозначает свой замысел – и суть отличия от Скотта – стать историком современности, написать «историю современности». И при этом довести до конца тот принцип построения, который уже есть у Скотта – если Скотт объединял свои романы в циклы, то Бальзак выстраивает единство «всего и вся», во многом post factum, правя и дописывая фрагменты, переименовывая действующих лиц в рассказах и романах, написанных до того, как сложился замысел «Человеческой комедии».

И столь же верно другое утверждение – Скотт очень давно выпал из «серьезной литературы», книги его прошли хорошо известный литературный путь – со столика в гостиной в детскую и на чердак горничной, как описывали его в XIX веке.

При этом подобное преобразование случилось стремительно – если в 1820-е кто только не читал Скотта, то уже в конце 1840-х попытка Краевского издать серьезное, «ученое» издание Скотта – потерпела неудачу. Читатели теперь воспринимали его романы как «легкое чтение» — если в 1820-е легкость была удивительным достоинством, соединяемым с серьезными темами, то за два десятка лета она превратилась в основное. Как заметил в 1980-е Долинин в своей прекрасной книге о читателях Вальтера Скотта, по преимуществу русских – даже двадцатитомник Скотта 1960 – 1965 годов, изданный как собрание сочинений «классика», в оформлении отражает двойственность восприятия: серьезность издания оттеняется «игривым» розовым переплетом и шпагой, используемой как знак подчеркивания фамилии автора. Аналогичное, кстати, можно сказать и об изданном десятилетие спустя ГИХЛ’овским собранием Жорж Санд – компромисс между значением автора в истории культуры и ее современным положением.

При этом довольно скоро все романы Скотта оказались объединены под рубрикой «исторического романа» — чему способствовала волна подражаний и вдохновленных им опытов, от «Обрученных» Мандзони и «Сен-Мара» де Виньи до «Капитанской дочки» и повествований Загоскина и Лажечникова.

Однако сам Скотт подразделял свои романы на две группы – novels и romance. Первые – посвящены не особенно отдаленному прошлому Шотландии, вторые – временам давним, «романтическим», «романским», где уже нет прямой связи с родными местами, действие может разворачиваться хоть во Франции, хоть в Константинополе. При этом три первых его «шотландских» романа движутся по линии приближения к современности – от «Уэверли, или Шестьдесят лет назад», где события происходят в 1745 году[1], к «Гаю Мэннерингу, или Астрологу» и к «Антикварию». В предисловии к последнему Скотт замечал:

«Настоящей книгой завершается серия повествований, задуманных с целью описать шотландские нравы трех различных эпох: “Уэверли” охватывает эпоху наших отцов, “Гай Мэннеринг” – время нашей юности, “Антикварий” же относится к последнему десятилетию восемнадцатого века».

Там нет еще пространства для «истории» в понимании, которое было присуще временам Скотта – отдаленного прошлого, когда затихают сегодняшние распри и разногласия, когда рассказы уже не могут оскорбить или потревожить ныне живущих. Как для Татищева или Карамзина «история» заканчивалась в 1613 году с воцарением новой династии – так для Скотта «история», там, где начинаются его «романы» — времена давно прошедшие. И вместе с тем различие оказывается не столь существенным, как представлялось самому автору – более того, именно меняющееся воспринятие исторического и порождает его первые novels – времени, настолько убыстрившего свой ход, что эпоха отцов, эпоха юности поколения Скотта – и даже последнее десятилетие ушедшего столетия – уже совсем другие времена, чем то, в котором живет он сейчас. Другие не на уровне политических происшествий и т.п., а изменившейся повседневности. Собственно, открытие «повседневности» как предмета описания и составляет суть своеобразия романов Вальтера Скотта – соединяя между собой рассказ из времен Ричарда Львиное Сердце и повествование о последней неудачной попытке Претендента вернуть британский престол Стюартам.

Отсюда, кстати сказать, и некоторые ключевые особенности сюжета – в «Уэверли», как в меньшей степени в «Астрологе», главное действующее лицо – англичанин, то есть одновременно и человек извне, другой культуры – и в то же время более близкий к читателям, чем описываемые нравы прошлого. Он наблюдает шотландские пейзажи, которые для него в новинку, удивляется местным нравам – и тем самым позволяет их не только описывать, но описывать по контрасту, в разнице реакций на одну и ту же ситуацию, где фиксируемое различие дает толчок к прояснению того, что его обусловливает.

Так что целый ряд русских подражателей – начиная с «Капитанской дочки», «Рославлева» Загоскина, «Ледяного дома» и «Последнего новика» Лажечникова и вплоть до «Михайло Чарнышенко или Малороссия восемьдесят лет назад» (1843), первого литературного опыта Пантелеймона Кулиша – вдохновлены именно novels Скотта[2], тогда как «Клятва при Гробе Господнем» Полевого или «Юрий Милославский» Загоскина идут вслед за «романами» Скотта в узком смысле.

Примечательно, что по крайней мере на мой собственный вкус «Уэверли» оказался гораздо более «живым» романом, чем «Астролог» — используя штампы, его можно было бы назвать «незаслуженно забытым» или, точнее, помнимым, но редко читаемым. А примечательно это в связи с тем, что традиционное сопоставление этих двух романов неизменно отмечает композиционную рыхлость «Уэверли» в отличие от второго романа. «Уэверли» писался почти «сам собою», он был «опытом» Скотта в новом для него жанре – более того, вступлением на территорию, которая почиталась в литературной иерархии не очень достойной, царством женщин-литераторов (собственно, одним из толчков к обращению к этой теме стали ирландские романы Маргарет Эджвуд, что отметит и сам Скотт в предисловии 1829 году).

В какой-то степени отсюда же – и анонимность издания. Свое имя как автора романов Скотт будет скрывать вплоть до 1827 года – к тому времени это обратится уже в формальность и когда в Эдинбурге в 1827 году он будет вынужден официально объявить о своем авторстве, то «Великий Неизвестный», как называли «автора “Уэверли”» будет «Неизвестным» лишь условно. Но анонимность сообщала писанию не только элемент игры – но еще и легкости, писания «как пишется».

Сам Скотт в дневнике, который он заведет в 1825 году, под впечатлением от чтения дневника Байрона – и пробудившемся сожалении, что ничего не записывал из прошлого – заметит 12 февраля 1826 года, закончив вторую часть «Вудстока» и собираясь приниматься за третью:

«<…> у меня нет ни малейшего представления, как довести историю до развязки. Я точно в том же положении, как в былые годы, когда блуждал в незнакомом краю. Я всегда шел по самой приятной дороге, и либо она оказывалась кратчайшей, либо я ее такой считал. Так же и в работе – никогда не умею составить план, а если и составлю, то никогда не придерживаюсь его: когда я пишу, одни эпизоды разрастаются, другие сокращаются или вовсе исчезают; герои начинают играть важную или, наоборот, незначительную роль, в зависимости не от основного замысла, а от того, как они у меня получились. Я только стараюсь, чтобы то, что я пишу, было занимательно и интересно, а в остальном полагаюсь на судьбу. Меня часто забавляет, что критики находят некоторые эпизоды тщательно обработанными; в действительности же рука писала их без задержки, а глаза прочли их снова только в корректуре. Стихи я переписываю два, иногда даже три раза. По-испански этот способ сочинения называется dar donde diere, а по-нашему тяп-ляп, как попало; признаю, это опасный способ, но ничего не могу поделать. Когда я пытаюсь сковать разумом плоды своего воображения, — а это не то, что логические построения, — мне кажется, что солнце покидает небосвод, что своими умствованиями я уничтожаю всю живость и одушевление первоначального замысла и что в результате получается нечто холодное, скучное и безжизненное. Та же разница между речью написанной и той, что свободно, непреднамеренно вырывается из груди оратора; в последней всегда есть хоть немного энтузиазма и вдохновения».

«Уэверли» близки к запискам – собственно, весь их сюжет – элементарен: молодой аристократ-англичанин, наследник всех своих родных, отправляется на службу в полк, расквартированный в Шотландии. Там он заводит знакомства – опять же, самые предсказуемые с точки зрения его происхождения – наследник своего дяди-якобита, он оказывается гостеприимно принят в доме его шотландского друга – и все бы ничего, но происходит это накануне якобитского восстания 1745 года. Уэверли несет по течению – своего рода «очарованный странник». Почти не приходя в сознание, он оказывается в рядах войск Претендента, сражается – находит дружбу со своим пленником, другим знатным англичанином, старше его годами, который в итоге выручит его из беды, добудет у короля Георга II прощение случайному изменнику. И попутно – ведь речь о юноше – простейшая любовная история, по любимому Скоттом вслед за всей эпохой канону – блондинка и брюнетка, верность и мягкость contra страсть и решимость, домашний уют и поиск приключений – и, поскольку все романы Скотта об одном, о благоразумии и доброй морали, юноша в итоге женится на первой, но отнюдь не в силу возобладавшего благоразумия – а поскольку вторая ему решительно отказывает, да в нем и нет ничего, что могло бы заставить ее поступить иначе.

В «Гае Мэннеринге» Скотт как раз пробует построить сложный сюжет – и здесь пускается вслед за расхожими схемами «романтического» повествования, с таинственными пророчествами, убийством, похищением маленького ребенка – возвращением семнадцать лет спустя, узнанием правды о себе – здесь и цыганка, и контрабандисты, и мелодия, наигрываемая на флажолете, позволяющая юной деве узнать, что ее возлюбленный жив и т.д. Впрочем, Скотт если чем и интересен в этих деталях и подробностях, то скорее своим ироничным и скептическим умом – взглядом на человеческую природу, отсылающим к его эдинбургским учителям – поэтому «романтические» персонажи оказываются у него чаще всего не двухмерными: юная дева при этом лукавит, играет – и в определенный момент с нарастающей тревогой замечает, что заигралась и «романтическая» роль, всерьез исполняемая возлюбленным, может обрушить весь ее мирок, куда она хотела лишь привнести немного разнообразия. Но самые лучшие страницы, живые до сих пор – именно свободные от всякого стремления к сюжету, увлекающего читателя тех времен – прежде всего это замечательные описания Эдинбурга времен молодости Скотта, адвокатских нравов, которые уже вышли из употребления – таких, как принимать клиентов в тавернах – но которые он еще успел застать на излете.

Герцен писал о «Былом и думах», что это отражение истории в человеке, случайно оказавшегося на ее пути. В его случае, кажется, в этой формулировке лукавство, другое дело – намеренное или нет, но она в совершенстве подходит к главным героям Вальтера Скотта. Уэверли, как и Петруша Гринев, совершенно не намерены «попадать в историю». Флора, черноволосая и гордая, предмет страсти Уэверли, так характеризует последнего своей подруге – блондинке Розе Комин Брэдоурдин:

«<…> на возвышенные и рискованные предприятия Уэверли совершенно неспособен. Он никогда не мог бы быть своим знаменитым предком сэром Найджелом, он мог бы быть только его панегиристом, и поэтому я скажу тебе, дорогая Роза, где он будет на своем месте и в своей стихии – в мирном кругу домашних радостей, беспечных занятий литературой и изысканных наслаждений Уэверли-Онора. Он переделает там библиотеку в самом утонченном готическом вкусе, украсит ее полки редчайшими и ценнейшими сочинениями, будет чертить планы, рисовать пейзажи, писать стихи, воздвигать храмы и устраивать гроты; а в ясную летнюю ночь будет выходить на галерею у входа и любоваться оленями, бродящими при лунном свете; или, скажем, лежать в тени древних дубов с их фантастическими очертаниями; а то будет читать стихи своей красавице жене, гуляя с ней под руку, и будет счастливейшим человеком!

“А она будет счастливейшей из женщин!” – подумала про себя бедная Роза. Но она лишь вздохнула и переменила тему разговора» (гл. LII).

Уютность, некоторая кажущаяся наивность Скотта – в том, что в финале он неизменно дает героям то счастье, которое им соразмерно – независимо от того, что они думали сами. При этом романный путь – во многом путь осознания героями того, в чем они действительно нуждаются, что принесет им мир и покой – ведь для Скотта высшим является не «счастье» как таковое, а разумное счастье. Он обустраивает им соразмерную жизнь – и, что важнее всего, дарует им выход из истории – они побывали на сквозняке времен, оказались случайными участниками исторического – и, в чем и состоит высшее счастье, вернулись в свой мир или обрели его, защищенный благодаря замкнутости художественного повествования от сквозняка событий. И, кстати, именно замкнутость снимет Бальзак – отменив связь конца романа с концом истории этих персонажей, выходом их в неисторическое.

[1] «Шестьдесят лет» отсчитываются от момента «написания», приуроченного Скоттом к 1805 году – т.е. от момента публикации практически семьдесят. Стоит отметить, что эта датировка – сохранившееся отражение первого этапа работы над романом. Как рассказывал сам Скотт в предисловии к собранию сочинений 1829 года, первые главы романа были написаны им в 1807 году, однако, показанные тогда, вызвали неодобрительный отзыв – так что Скотт вернулся к тексту лишь много лет спустя, «дописав» или, собственно говоря, написав большую часть романа за три недели.

[2] Как, кстати, и первый роман Бальзака, который он подписал собственным именем – «Шуаны, или Бретань в 1799 году» (1829, нынешний заголовок дан роману в издании 1834 году, рабочее название было совсем вальтер-скоттовским: «Шуаны, или Бретань тридцать лет назад», при первой публикации роман назывался «Последний шуан, или Бретань в 1800 году»).

______

Наш проект осуществляется на общественных началах и нуждается в помощи наших читателей. Будем благодарны за помощь проекту:

Номер банковской карты – 4817760155791159 (Сбербанк)

Реквизиты банковской карты:

— счет 40817810540012455516

— БИК 044525225

Счет для перевода по системе Paypal — russkayaidea@gmail.com

Яндекс-кошелек — 410015350990956


АВТОР
Андрей Тесля
Историк, философ

Поделиться