ИДЕТ ВОЙНА АНТИЧНАЯ: Фильм «Сталинград» открывает новую эпоху в осмыслении Второй мировой

Федор Бондарчук снял фильм не о том, почему «мы» победили, но о том, что делала из людей битва; о том, как сверхдавление порождает сверхчеловека.

Фильм Федора Бондарчука «Сталинград» вполне заслуживает разговора в политической колонке — разумеется, не только потому, что на его премьере присутствовали Кадыров, Сурков и Мединский, и не потому, что наверху картине придается большое политическое значение: она едет на «Оскар», ее показывают ветеранам, ею пытаются привлечь школьников, дабы они получили представление о главной битве столетия хотя бы благодаря спецэффектам... Все это вещи третьестепенные. Фильм Бондарчука открывает новую эпоху в осмыслении Второй мировой и с этой миссией справляется. К нему возможны эстетические, смысловые, технические претензии — но исторических уже быть не может. То, с чем не справился Никита Михалков, понадеявшись на свою актерскую харизму и режиссерский опыт, удалось Бондарчуку, у которого был крепкий сценарий Ильи Тилькина, мудрые советчики Роднянский и Мелькумов плюс достаточно смиренное отношение к собственной персоне.

В советском кино были разные трактовки войны: до оттепели Победа объяснялась тем, что нами руководила партия и вообще мы марксисты-ленинцы-сталинцы. В оттепельном кинематографе установки смягчились: мы победили потому, что были добрее, человечнее, милосерднее; мы прежде всего люди, а нам противостояли нелюди. В застое военное кино стало вырождаться: киноэпопея «Освобождение» уже была триумфом и апофеозом штампа. Вероятно, главной ошибкой киноначальства семидесятых было то, что «Сталинград» не дали снять десантнику Чухраю, прошедшему ту битву с начала до конца, трижды раненному и выжившему: возможно, он один нащупал бы точный баланс между батальными сценами и личными историями. Военное кино семидесятых—девяностых лишилось главного — смыслов: оставалось выезжать на острых сюжетах («В августе сорок четвертого») либо шокировать зрителя запредельной жестокостью («Иди и смотри»). Сейчас началось новое осмысление войны — метафизическое: видимо, зазор в 50—60 лет необходим. «Война и мир» тоже написана не столько о войне, сколько о том, что война делает с обществом; тут уже не важна наша историческая либо идеологическая правота — тут творится миф, окончательно формируется тот облик, с которым эта война войдет в многовековую историю человечества. Понятно, что ветераны противятся этой мифологизации и не всегда принимают эту эстетику. Бондарчук, хоть и настоял на использовании в сценарии множества документальных эпизодов, не стремится ни к какому правдоподобию. Наконец можно сформулировать главное условие, при котором творится миф: чтобы выработать действительно эпический взгляд на войну, мы от них тогдашних должны отличаться больше, чем они друг от друга. Сколь ни ужасно это звучит, но между воюющими под Сталинградом, сцепившимися в смертельном клинче немцами и русскими разница уже меньше, чем между солдатом сороковых и зрителем десятых годов. Это уже не поколенческий, но антропологический барьер. Мы плохо понимаем разницу между ахейцами и троянцами, хотя понимаем, что правы были ахейцы, но лучшая сцена «Илиады» — когда Ахилл и старик Приам вместе рыдают, оплакивая Гектора, Патрокла и всех убитых. В фильме Бондарчука нет примиренчества, но главная его тема уже не в том, «почему мы лучше». Он противостоит попыткам сегодняшних пропагандистов вроде Скойбеды присвоить победу дедов; визг — «Мы победили и будем здесь устанавливать порядок!» — спустя почти семьдесят лет после Победы выглядит непростительным панибратством. Победили не вы. Бондарчук снимает не о том, почему «мы» победили, но о том, что делала из людей эта битва; о том, как сверхдавление порождает сверхчеловека. Немцы не карикатурные уроды, но равные и страшные противники; в финале палящие друг в друга немец и русский застывают в смертельном объятии. Тут нет никакого оправдания фашизма или апологии сталинизма, потому что фильм не про фашизм и не про сталинизм — он про то, как из людей выплавляются титаны, для которых нет невозможного. У них и пушка под углом выстрелит, и пуля их не возьмет. Идеологический и этический этап осмысления войны позади — начался мифологический, и Бондарчук победил именно потому, что первым нашел адекватную интонацию для него. Это не интонация компьютерного боевика, как пишут недалекие противники фильма, — нет: правильней всего было бы сказать, что Бондарчук снял оперу. Для оперы важен любовный сюжет — для военной эпопеи он был бы нагрузкой, бантиком сбоку; для оперы нужен Бадаламенти и солирующая Нетребко, фантастический голос которой парит над таким же фантастическим пейзажем. В опере нет своих и чужих и даже, пожалуй, плохих и хороших — в опере есть гимн во славу человеческого величия, безграничности его возможностей; опера пишется не про войну и вообще не про людей, а про музыку, которая все заглушает и все искупает. Новое кино про войну — это кино про то, как Ахилл и Гектор на равных беседуют с Афиной и Марсом. Привыкать к этому трудно, но придется. Привыкли же мы к «Войне и миру», роману другого уровня, но что поделаешь, масштаб свершения соответствует масштабу эпохи.

АВТОР: ДМИТРИЙ БЫКОВ

Профиль

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе