Он свою профессию выстрадал

…Сорок семь лет из неполных шестидесяти восьми он играл, точнее, проживал на сцене и съёмочной площадке жизнь других. По той отдаче, что вкладывал в каждую свою роль, иначе не скажешь.

Ролей много. Очень много. Из них более семидесяти только в кино. Вот самые-самые: Старый год («Снежная сказка»), Шулейкин («Полосатый рейс»), Яков Шибалок («Донская повесть»), Король («Снежная королева» и «Обыкновенное чудо»), и фотограф Орешников («Зигзаг удачи»), бывший командир разведки Иван Приходько («Белорусский вокзал»), Леднёв («Большая перемена»), Потапов «(Премия»), штукатур Коля («Афоня»), Сарафанов («Старший сын»), Ламме Гудзак («Легенда о Тиле»), сосед Бузыкина («Осенний марафон»), Бургомистр («Убить дракона»).

На сцене — Креон («Антигона») у Бориса Львова-Анохина, Ванюшин («Дети Ванюшина»), Санчо Панса («Человек из Ламанчи») у Андрея Гончарова, Вожак («Оптимистическая трагедия»), Тевье-молочник («Поминальная молитва») у Марка Захарова…

Убеждённый в том, что «актёр должен уметь играть всё — никакого актёрского амплуа вообще нет и не было никогда», органично и естественно «вписывался» в любой жанр: драму, комедию, сказку, фантастику… Но считал себя драматическим актёром.

Коллеги называли его человеком безмерной судьбы. А он сказал так: «Я свою профессию выстрадал».

В июне 2001 года, в рамках ХХIII Московского международного кинофестиваля, на Площади звёзд российского кинематографа, напротив «Мосфильма», народному артисту СССР Евгению Леонову установили памятник — в образе вора-рецидивиста по кличке Доцент, главного героя комедии «Джентельмены удачи» (1971).

В октябре 2915 года памятник с Мосфильмовской улицы украли, распилили и сдали на металлолом — видимо, те, кто имел такую же слабость, как Доцент и его «подельники» Косой и Хмырь.

В День города, 10 сентября 2016 года, — а 2-го Евгению Леонову исполнилось бы девяносто лет! — памятник, заново отлитый в бронзе, установили снова. На том же месте и в том же образе.

Нет, речь вовсе не о художественных достоинствах этой скульптуры. Отнюдь нет.

Наколки, растопыренные пальцы, спущенная с плеч майка… Правда, лысина — впрочем, что с того? — как у заведующего детским садом Евгения Ивановича Трошкина. Как известно, Леонов сыграл здесь — и, как всегда, убедительно — их обоих. Кстати, сам артист эту роль как особо удачную, кажется, не выделял.

Понятно, у каждого времени свои герои. И в том, что на «пьедестале» — преступный «элемент», есть своя логика. И может быть, невольная проговорка, и просто констатация факта.

И всё же…

«Вырванный» из контекста фильма, этот кинообраз разве не та же «выстриженная» из любого литературного источника цитата? Потеряв свой первоначальный смысл, она неизбежно превратно истолковывается.

И неужели именно Доцент и есть та самая знаковая, известная, дорогая роль Великого артиста? Та единственная, что олицетворяет его исключительный, уникальный талант? Та, что требует такого увековечивания? Та, что в память о нём и «для облегченья памяти» (Владимир Даль) зрителей, нынешних и будущих?

Как воспринял бы такой художественный «жест» Евгений Леонов, можно строить только догадки. Однако остались фильмы, записи спектаклей с его ролями, документальные кадры, его письма сыну Андрею, интервью, в которых, кажется, «скрыт» ответ на этот вопрос.

Предлагаем вниманию читателей одну из таких бесед.

ЕВГЕНИЙ ЛЕОНОВ: НИКТО ИЗ РЕЖИССЁРОВ НЕ УВИДЕЛ МЕНЯ В РОЛИ КОРОЛЯ ЛИРА


— Евгений Павлович, главный режиссёр театра «Ленком», в котором вы играете почти двадцать лет, отметил: «Артист Леонов достиг той редкой для зависимой профессии артиста высоты, когда может делать то, что хочет, с кем хочет, и там, где пожелает». Это действительно так?

— Думаю, нет, не так… Конечно, мне нравится то, как Захаров сказал обо мне. Но он же может сказать и по-другому. Вчера — достиг. Сегодня — уже нет… И потом всё-таки сам актёр не может так говорить о себе. Наша профессия по сути своей несамостоятельна — актёр выступает в качестве проводника идеи режиссёра. Вот, скажем, я хотел бы сыграть короля Лира. Естественно, для этого нужен режиссёр, который бы со мной работал. Но, к сожалению, никто из режиссёров не увидел меня в этой роли.

— Кажется, мечта сыграть короля Лира у вас очень давняя?

— Да, очень давняя. Но теперь — неосуществимая. В сердце много инфарктов — не до короля Лира. Его я уже никогда не сыграю. Но роль такого плана всё же сыграть хочется, потому что я, как мне кажется, ещё не до конца раскрыл себя. А раскрывается актёр не только сам, но и режиссёром.

— Пожалуйста, конкретнее…

— Вот в Московском театре им. Вл. Маяковского Андрей Александрович Гончаров увидел во мне старика Ванюшина (спектакль «Дети Ванюшина» по одноимённой драме Сергея Найдёнова), а ещё раньше, в Экспериментальной театральной студии, хотя я был совсем мальчишкой, — трогательного старикашку, Максима Кузьмича Ладыжкина, из водевиля «Жених из долгового отделения» Ивана Чернышова. Говорят, это была хорошая работа, зрители даже плакали… Там же, в студии, Гончаров предложил мне сыграть Яшку в «Мальве».

А в кино вдруг Володя Фетин, снявший меня (повар Шулейкин. — Е. К.) в эксцентрической комедии «Полосатый рейс» (1961), дал мне драматическую роль в фильме «Донская повесть» (1964; по мотивам шолоховских рассказов «Шибалково семя» и «Родинка»), в котором, несмотря на «прорехи», есть живая нота — Яшка Шибалок с ребятёнком, вскормленным кобыльим молоком.

А потом — встреча с Георгием Данелией, у которого я снимался в грустных комедиях: «Тридцать три» (1965), «Не горюй!» (1968), «Афоня» (1975), «Мимино» (1977). «Осенний марафон» (1979), «Слёзы капали» (1982)…

Вызвать юмор через слёзы необычайно сложно и режиссёру, и актёру. Но русскому искусству это всегда было свойственно. И, предав сегодня забвению трагикомедию — самый высокий, по-моему, жанр, — мы, быть может, что-то немножко потеряли…

В 1974 году я пришёл из Театра им. Вл. Маяковского в Московский театр им. Ленинского комсомола* не за карьерой. Шёл к режиссёру — Марку Захарову, прекрасному современному художнику, чувствующему время, умеющему нестандартно его передать. «Ленком» — это его театр. Может, работ для раскрытия необыкновенных глубин в себе у меня здесь было маловато, но всё-таки в 1975 году я сыграл Иванова в одноимённой пьесе Чехова — роль, вызвавшую тогда у нашей безапелляционной критики бурю протеста; в 1978-м — старика-отца в «Воре» Веслава Мысливского; в 1983-м — Вожака в «Оптимистической трагедии» (1983); в 1989-м — Тевье-молочника в «Поминальной молитве». Это пьеса Григория Горина, написанная по мотивам произведений Шолом-Алейхема.

— В каких спектаклях вы заняты сегодня?

— Только в «Поминальной молитве».

— Что нового у вас в кино?

— Снова снялся у Данелии — в лирической комедии «Белый танец»**. Он же вместе с Александром Володиным и Александром Адабашьяном — авторы сценария. Играю пять–шесть небольших сцен… А так — роли эпизодические. Понимаю, уже постарел, да и мои внутренние убеждения, жизненные устои не совсем «вписываются» в большинство тех современных сценариев, что предлагают. Прочитаешь — плакать хочется. Но, видно, какие-то фильмы у нас тем не менее появляются, раз в Сочи на «Кинотавре» наши кинематографисты призы друг дружке дают, в Москве «Нику» туда-сюда таскают — она же, наверное, тяжёлая… Так ведь просто не дадут, понимаете?..

— Вообще, как вам живётся в это суматошное время?

— У Юрия Олеши в пьесе «Список благодеяний», написанной в 1930 году, сказано: «…в эпоху быстрых темпов художник должен думать медленно». Прекрасные слова! Мне кажется, нам не хватает обстоятельности. Суетясь, мы только оттягиваем возможность возвращения утраченного, в частности культуры.

Вот слушаешь беседы с нашими деятелями культуры и вдруг отмечаешь: почти все они стали людьми деловыми… Похоже, сегодня уже никто, вживаясь в роль, не мучается головной болью, не налетает на улицах на столбы. Может, прозвучит нескромно, но мне в своё время случалось налетать… В те, увы, далёкие времена, наверное, многие так же налетали…

— Студентом третьего курса авиационного техникума, сделав крутой вираж, вы перешли на другую «взлётную дорожку» — сцену. К каким театральным работам мысленно возвращаетесь и почему?

— Есть роли, которые оказываются решающими для актёра на всю жизнь. Таким остался для меня Лариосик из «Дней Турбиных» (1954), которого я сыграл в Московском драматическом театре им. К. С. Станиславского около тысячи раз. Роль далёкая, бесконечно любимая и дорогая. В работе над этой ролью рядом со мной был мой главный учитель — замечательный русский актёр и режиссёр Михаил Михайлович Яншин. И именно он был первым исполнителем Лариосика в спектакле «Дни Турбиных» в Московском Художественном театре в 1926 году…

Казалось, всё, что я делаю на сцене, вызывало в Михаиле Михайловиче протест. Репетируя, он требовал, чтобы актёр пропускал роль через сердце, срастался с ней. И быть может, отсюда рождалось то неповторимое действо, которое вдруг возникало изнутри поведения артиста. Искусство простоты и правды самое трудное искусство.

Так что стать хоть каким-то актёром мне помогли наша глубокая, необыкновенно талантливая литература и педагоги, которые и крутились вокруг нас, и ругали, и звали куда-то…

— Хранить с благодарностью память о них, ушедших, — это потребность души?

— Думаю, каждый актёр должен уважать и вспоминать добрым словом своих учителей. Я — Михаила Михайловича Яншина и Андрея Александровича Гончарова. Они — вероятно, Константина Сергеевича Станиславского и Владимира Ивановича Немировича-Данченко, Андрея Михайловича Лобанова. И быть может, так и возникает круговая порука, не позволяющая нашему искусству, в том числе театральному, опуститься ниже того эстетического уровня, на который подняли его когда-то наши великие мастера.

Сейчас возникает много вопросов типа: «Умрёт ли искусство?» Да разве может оно умереть в стране с таким огромным духовным и нравственным потенциалом, оставленным ХIX веком?..

— По вашему мнению, те «нити», что соединяли разные поколения актёров, ещё не оборваны?

— В чём-то, увы, они прервались. Вероятно, при той ауре, что окружала нас десятилетия, это было неизбежным. Но связующие «кровеносные сосуды», пусть небольшие, всё равно остались. Они тянутся к нам, повторяю, из ХIХ века, когда сорок писателей, среди которых Достоевский, Лев Толстой, Чехов, сумели перевернуть мир! До сих пор их книги читают, их пьесы ставят, о них дискутируют. Сейчас у нас в стране вроде бы сорок тысяч писателей. Однако не все из них читаемы, хотя многие были печатаемы.

Да, сегодня что-то не так с нашей нравственностью. Слово «дай!» звучит со всех сторон громче всех остальных. Но мне не хотелось бы анализировать, почему это произошло. Искусство всегда было отражением жизни общества. Какое искусство — такое и общество. Какое общество — такая и культура. Какая культура — такая и нравственность. Какая нравственность — такая и экономика.

Может, это и звучит смешно: «Доброе сердце, доброе сердце!..» Но начинать надо именно с доброго сердца. Доброта — начало всех начал. И эту истину, как бы смешно для кого-то она ни звучала, необходимо повторять.

Думаю, с детства каждый человек должен уяснить, что выше закона может быть только Любовь, выше правосудия — Милость, выше справедливости — Прощение…

И что свобода — это вовсе не значит живи, как хочешь, и делай, что хочешь. И что без доброго сердца, интеллигентности, здравого смысла свобода — страшная штука.

— К зрителю у вас есть претензии?

— Мне кажется, что зритель и разный, и — поскольку по-прежнему приходит в театр — одинаковый. Почти всё в театре зависит от режиссёра и особенно от игры актёра. Ты же своими нервами — а они на сцене у каждого обязательно «включены» — чувствуешь, какой зритель в тот или иной вечер в зале.

Думаю, мы не все ещё дотянулись до уровня перевоплощения наших великих мастеров: Юрия Александровича Завадского, Николая Дмитриевича Мордвинова, Бориса Георгиевича Добронравова, Цецилии Львовны Мансуровой, Сергея Владимировича Лукьянова, Николая Павловича Хмелёва, Веры Петровны Марецкой. Какие фамилии!.. Пожалуй, сейчас так много и не назовёшь! Но обвинять в этом самих актёров боюсь.

Повторяю, всё связано с жизнью общества, с той атмосферой, что сложилась вокруг нас. А где пьесы?.. Мы же, актёры, если на то пошло, «второсоздатели» — опираемся на литературу. Вот разберутся литераторы со своими писательскими союзами — закроют или откроют их окончательно***, отставят «попутные» заботы, может, и вернутся к письменным столам?

— Но: «В России две напасти: / Внизу — власть тьмы, / А наверху — тьма власти». И так, похоже, извечно?

— Мне не хотелось бы впутываться в политическую лексику. Убивать одних, судить других — не по моему характеру. Вот кто-то собирает «дело» против Михаила Горбачёва, кто-то — против Бориса Ельцина. Однако ни злоба, ни ненависть не прибавят нам ни хлеба, ни культуры, не продвинут дело вперёд. Напротив, вызовут в ответ только злобу и ненависть. Думаю, надо верить — хотя бы в тех, кого выбрали. Я верю во Время, которое всё-таки за наше общество. Вопрос, пропадёт или не пропадёт наше государство, как и те опасения по поводу умирания искусства, на мой взгляд, пустой. Как ни назови нашу страну, а Родина наша, Россия наша, пропасть не может.

— Ваша удивительная, покоряющая всех улыбка — своего рода защитная маска?

— По-моему, в последнее время я перестал улыбаться. Да и все мои знакомые при встрече говорят: «Мрачный ты очень».

А улыбка — это никакая не маска. Моя мама научила нас с братом относиться к жизни радостно. И то, что, может, она не смогла сформулировать, но было для неё «делом» привычным и естественным, повторили затем мои педагоги: «Отдавая, человек становится богатым». Даже если у тебя ничего нет, всегда можно поделиться кусочком теплоты своего сердца…


*С 1990 года — «Ленком».

**Рабочее название фильма «Настя» (1993), снятого на базе киноконцерна «Мосфильм» студией «Ритм».

***В 1991 году произошло разделение единого Союза писателей СССР на Союз российских писателей («демократы»), Союз писателей Москвы и Союз писателей России («патриоты»).

 

Автор
Елена КОНСТНТИНОВА
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе