Киновед Евгений Марголит — о феномене режиссера Александра Довженко, считавшего себя пророком.
Исполнилось 125 лет со дня рождения великого режиссера Александра Довженко, автора «Земли», «Звенигоры» и «Арсенала». Вместе с Сергеем Эйзенштейном и Всеволодом Пудовкиным он обеспечил мировую славу советскому киноавангарду.
Что отличало Александра Довженко в этом ряду? Земля. В кавычках — как название фильма — и без. С маленькой буквы и большой. Сын хлебороба, Довженко уникален ощущением земли не просто как тверди под ногами, но почвы, из которой произрастает всё и вся. И он сам в том числе. «Идешь и чувствуешь родную землю, что кормит тебя не только хлебом и медом, но и мыслями, песнями и обычаями, и не только кормит и растит, но и примет когда-то в свое материнское лоно, как приняла прадедов твоих и деда под яблоней». Это из литературной версии «Земли», созданной четверть века спустя после фильма.
Он идет по этой земле босиком — острее почувствовать ее нельзя. Мир его тут предельно осязаем. Яблоками хрустят. Груди девушек ласкают, а потом зачинают детей (как же возмутились этими кадрами тогда идеологические блюстители — широкий зритель увидел их лишь 40 лет спустя, когда Юлия Солнцева восстановила, озвучила и выпустила в прокат полную версию). Мать вынашивает дитя в округлом чреве своем.
И мир этот — округлый, как планета Земля. Поэтому всё в нем исполнено космического смысла. Люди уподоблены прочим дарам природы, они тоже произрастают — потому и сняты так, чуть снизу. Они мощны как растения — и так же уязвимы. Спасение от уязвимости — поиск общего языка с силами природы.
Именно этим пафосом отличен Довженко. Авангард советский (как и система государственная в целом) настаивает на тотальном подчинении всех стихий. А Довженко вступает со стихиями в диалог, вслушивается в язык природы. И заслушивается. Земля в фильме в полный голос говорит сама. Автор оказывается едва ли не медиумом. Так получается великое кино. И еретическое — с точки зрения системы.
Кинематографисты на родине и за рубежом быстро оценили масштаб явления. Первая собственно авторская работа Довженко — «Звенигора» (1928) — сразу привлекла пристальное внимание Эйзенштейна и Пудовкина. Уже два года спустя вышли «Арсенал» и «Земля» — признанная классика.
Желание непосредственно воспроизвести приемы Довженко было заманчивым. Они привлекали своей элементарностью. Но элементарность эта — гениальная, уникальная по степени «вчувствования» в материал. Поэтому успеха попытки подражания не приносили. Фильмы Юлии Солнцевой тому ярчайшее подтверждение (актриса и режиссер Юлия Солнцева была женой и соратником Довженко. — «Известия»). Параджанов, которому как раз в «Тенях забытых предков» такая степень «вчувствования» удалась, как-то сказал ей: «Юлия Ипполитовна, вы законсервировали Довженко». Солнцева была дама ох какого крутого нрава — ее все боялись. Но с Параджановым она говорила уважительно, я сам свидетель. Осознавала масштаб.
Вообще же ученики — прозелиты даже — Довженко были необходимы. Во второй половине 1930-х годов он создал в Киеве режиссерскую лабораторию, чтобы вырастить новое поколение национальных кадров. Он мечтал коллективно с ними снять «Тараса Бульбу», но практически всех слушателей ее репрессировали. Чему и как он их учил — неизвестно.
Наконец, за год до смерти он наконец набрал мастерскую во ВГИКе. Принцип отбора был очень интересный — красота. Александр Петрович считал, что подлинную художественную красоту способен творить лишь красивый человек. Наивно? А меж тем из этой мастерской вышли Лариса Шепитько, Отар Иоселиани, Виктор Туров, Георгий Шенгелая, Джемма Фирсова, Микола Винграновский (он большим режиссером не стал, зато был одним из лучших украинских лирических поэтов второй половины ХХ века).
С массовым зрителем история куда сложнее. Язык «Звенигоры» и «Арсенала» Довженко для него был темен. Что до «Земли», где жители села Яреськи оказались полноправными участникам создания картины, то, быть может, на украинское крестьянство (по крайней мере) она могла бы произвести сильное впечатление. Но шел 1930-й год, коллективизация в самом разгаре. Им было не до кино.
Зато начиная с «Аренала» у Довженко был еще один зритель, и очень заинтересованный. Это Сталин. И с середины 1930-х Довженко адресует ему свое творчество непосредственно. К этому времени украинский круг общения Довженко — художественный авангард — практически уничтожен. А Довженко оставляют в покое по личному распоряжению Сталина. Причем известно, что ордер на арест киевским НКВД был уже выписан.
Довженко не только осознает масштаб своего дарования. Он не без основания полагает, что в молодой украинской культуре ему выпала в этом столетии роль, подобная Тарасу Шевченко в прошлом веке и Григорию Сковороде в позапрошлом. Это роль пророка, посредника между своим народом и Богом. Отсюда потрясающая неоднозначность отношений их со Сталиным. Александр Петрович обращается к нему вовсе не как к начальнику, пусть даже вождю. Но как к грозному языческому божеству, от которого зависит судьба украинского народа.
Только при наличии этой системы координат Довженко может ощущать себя пророком. Поэтому ему ничего не остается, как смириться, исполниться волею вождя-божества, делать, что велено (и как страшны, мракобесны подчас, страницы дневников художника в последнее десятилетие!). Вот когда со смертью Сталина эта система координат рушится — тут и наступает действительная катастрофа для Довженко, которая его в конце концов убивает.
К сожалению, для сегодняшнего кинопроцесса довженковский кинематограф не столь уж актуален. Но дело даже не в смене социально-политического контекста. Кино сегодня — зрелище, имеющее дело по преимуществу с компьютерной реальностью. А по мнению Довженко, кино — «искусство, которое открывает натуру, существующую непосредственно перед объективом киноаппарата».
Те же «Мстители», например, не хуже и не лучше фильмов Довженко или Феллини. Просто это другой вид зрелища. Вполне возможно, что новая актуальность кинематографа, влюбленного в материал как партнера по диалогу, еще впереди. По крайней мере, я хотел бы на это надеяться.
Автор — киновед, историк кино, научный сотрудник Госфильмофонда России, кандидат искусствоведения