Герцен был мыслителем, не авантюристом; на Троцкого не похоже мелкостью масштаба; для того, чтобы провести сравнение, приходилось переиначивать портреты деятелей прошлого. Сравнение с Парвусом удачнее, но и оно неточно.
Разумеется, все авантюристы друг с другом схожи; авантюристов, вообще говоря, очень много, примеры одним Парвусом не ограничиваются. И торговец оружием Бэзил Захаров, и Гурджиев, и Ходорковский, и Гусинский, и Парвус, и Березовский, и сотни прочих — они все авантюристы; метод работы у всех авантюристов один — перманентные челночные переговоры; сидя за столом, интригу не сляпаешь, надо сводить всех со всеми, создавать трения и конфликты, временные союзы и заговоры. Это именно то, чем занимается всякий светский человек — тот же журналист, например, проводит жизнь именно в таких вот перемещениях — просто авантюрист международного класса оперирует большими цифрами на переговорах, вот и все.
Ни один из авантюристов — не политический мыслитель, хотя риторика у многих оснащена социальными прожектами. Слух о том, что Парвус предвосхитил идеи Ленина — не более, чем журнальная выдумка. Ленин интересен тем, что отдал себя служению революционной идее, а Парвус неинтересен тем, что он ничего никому не отдал, а все хотел присвоить. Подобный тип международного приобретателя очень распространен. Сравнить всех подобных со всеми подобными — легко, но это останется внутривидовым сравнением, и к пониманию роли персонажа в обществе не ведет.
Здесь существенно следующее. Когда авантюристу приписывают обладание идеей, приходится извратить само понятие «идея». Скажем, сегодня говорится, что Парвус «придумал идею перманентной революции». Но такой идеи не существует в природе. Представление о том, что революция перекинется из одной страны в другую — это совсем не идея, это просто техническое соображение, известное за много столетий до Парвуса или Троцкого. Это техническое знание можно оснастить теорией, применительно к культурам разных стран — но этим Парвус заниматься не пытался, он был спекулянт, а не мыслитель.
Схожим образом у Березовского в арсенале фраз существовали филиппики о демократии, судебной системе, правовом государстве, православии. Значит ли это, что покойный был социальным мыслителем? Нет, покойный был точно таким же христианином, как и либералом, таким же либералом, как демократом; он переживал за свои убеждения в том смысле, что они были необходимой компонентой проекта — данным набором слов покойный добивался эффекта на переговорах. Подобно всем крупным авантюристам, покойный рассматривал страну с ее населением — в составе решаемого им финансового уравнения, и украшал уравнение фразами гражданского звучания. Ни Парвус, ни Березовский, ни Захаров, ни Ходорковский политическими мыслителями не являются, хотя их менеджмент построен на использовании политического словаря.
Случай в Аскоте любопытен — и этим уход Березовского отличается от смерти Захарова или Парвуса, — потому, что вызвал растерянность у интеллигенции. Это, конечно, не всенародная скорбь, но взволнованность образованной части публики. Кто и когда скорбел об Израиле Гельфанде (Парвусе)? Стараниями Солженицына спекулянта воскресили из небытия, но удержать его в памяти тем не менее сложно — помнить там нечего.
А сегодня волнуются многие и стараются свое волнение объяснить и оправдать. Объяснить этот эффект можно: покойный Березовский являлся собирательным образом постсоветской интеллигенции, зеркалом образованщины. В лице Березовского та часть русского общества, которая машинально продолжает называться интеллигенцией, хоронит сама себя.
Мало найдется светских персонажей, не обязанных Березовскому — не получавших от него зарплат, не охваченных его интригами, не входивших в коллективы, обслуживавшие его проекты. Журналисты «Коммерсанта», телеведущие, правозащитники, национальные борцы, обладатели премии «Триумф», артисты, комментаторы, политики, персонажи журнальных хроник — каждый из этих ярких людей чем-нибудь обязан суетливому человеку.
Многие октябрята считали своим символическим дедушкой Ленина — он создал мир, в котором проходило их детство. В этом самом смысле Березовский — родитель интеллигенции: он создал среду, в которой существовала постсоветская интеллигенция, и, более того, — он интеллигенцию и ее чаянья воплощал живым примером. Когда видишь на сцене парад умственных звезд, то мысленно объединяешь их лики в единый образ — и получается Березовский.
До Березовского ту же роль — собирательного образа интеллигенции — играл поэт Бродский, во многом Березовский выступил преемником поэта, некоторые черты из одного образа перешли в другой — космополитизм, стоицизм, любовь к свободе. Подобно тому, как все постсоветские умственные молодые люди копировали стиль речи Бродского и завидовали его судьбе, так все образованные карьеристы нового типа усвоили систему ценностей Березовского: главное — свобода, демократия, прогресс; к прогрессивным взглядам в обязательном порядке прилагаются доходы и приличный убеждениям материальный достаток. Более того — установилась логическая связь: чем гражданские убеждения качественнее — тем доход выше. Мы боремся за прогресс и демократию в том числе и потому, что в открытом обществе уровень жизни значительно выше, нежели в закрытом. Каждая отдельная биография идейного борца за права на материальные ценности убеждает: вера в прогресс вознаграждается при жизни. Следует отдать себя борьбе с государством во благо корпораций — и тебе воздастся сторицей.
Капитализация прогрессивных взглядов — это и была программа последних лет у подавляющего большинства. Никакой иной программы просто не было.
Надо сказать, эти убеждения (которые Березовский воплощал), равно как и копирование стоических интонаций Бродского — почти ничем не плохи. Изъян в этих воззрениях лишь один: на успешном пути к открытому обществу и прогрессу образованная часть общества совершенно забыла, что идее служат задаром. Ленин потому значительней Парвуса, что он не хотел на революции заработать. Идее служат беззаветно — иначе становятся холопами, обслуживающими барские вкусы; но этого помнить не желали — слишком хорошо и гладко все было устроено: жизнью жертвовать не требуется, убеждения необременительные, а зарплата идет.
И вдруг он умер — и умер скверно. Отдал жизнь не за идею, а за бабло. Эту смерть бы и не заметили вовсе, мало ли авантюристов сгинуло — но в его лице погибла мечта о необременительных оплаченных убеждениях.
Хорошо бы к старости обзавестись такими убеждениями, за которые не стыдно отдать жизнь, хорошо бы иметь эти убеждения задаром, не требуя взамен зарплаты. Хорошо бы иметь такие убеждения, которые бы сплотили людей, защитили обиженных и нищих. Но таких убеждений — нет.
Максим КАНТОР, художник, писатель, публицист