Журналист, писатель и поэт Линор Горалик известна не только романами для взрослых читателей и публицистическими текстами, но и книгами для детей: «Мартин не плачет», «Агата возвращается домой» и «Агата смотрит вверх».
Фото: ru.wikipedia.orgФото: ru.wikipedia.org
В нашей постоянной рубрике «Правила детства», в которой можно не только узнать про чужое детство, вспомнить свое, но и получить совет, она рассказала о своем первом взрослом преступлении, моменте, когда детство кончается, и о том, по чему она до сих пор скучает.
Врали ли вы родителям и если да, то в каких случаях? Есть ли случаи, когда ложь родителям в детстве оправдана?
Мне кажется, ложь со стороны ребенка почти всегда неизбежна, – например, в период, когда у ребенка уже появляется личная жизнь, которую он хочет сохранить приватной, а родителям еще трудно принять, что не каждый момент существования сына или дочери принадлежит им. В целом мне кажется совершенно не просто нормальным, но и важным, что человек сохраняет за собой как минимум право никому не давать отчет в каждом своем шаге, пусть и посредством лжи (а иногда у ребенка нет никакого выбора – особенно когда родители считают, что они вправе все знать); более того – ведь и самые прекрасные взрослые врут детям, — и тоже имеют свои веские причины. Мне кажется, что иногда обманывая друг друга в мелочах, люди не только оберегают себя и близких, но и учатся куда более важной вещи, чем никому не нужная правда-матка по любому поводу: они учатся быть откровенными в по-настоящему больших и важных вопросах. Чтобы это происходило, нужно доверие, чтобы существовало доверие – нужно знать, что другие члены семьи уважают границы твоей приватной жизни, а чтобы это знать, нужно иметь право на свои секреты.
Где проходит граница, после которой жаловаться — уже не ябедничать, а информировать о проблемах?
Для меня «ябедничать» и «жаловаться» отличаются друг от друга интенцией. «Ябедничать» — значит ставить перед собой цель сделать плохо другому. «Жаловаться» — значит искать утешения и помощи. Очень, мне кажется, часто ребенок (мы же говорим о детях?) приходит ко взрослому со смешанной интенцией: он ищет утешения – но зачастую хочет и кары, мести или наказания обидчику. И дальше, в моем представлении, очень многое зависит от реакции взрослых. Если взрослые готовы услышать ребенка, дать эмоциональную реакцию (пожалеть, сказать, что он имеет право чувствовать боль), а потом помочь разобраться в ситуации – может выясниться, что желание покарать и наказать уйдет само, а появится желание объясниться, договориться – или впредь держаться подальше от обидчика (а иногда может прийти и переосмысление собственной роли в конфликте, — может быть, не такой уж идеальной). Услышать, чего ребенок хочет, когда говорит: «Мне сделали плохо» (или даже не мне, а просто – «Кто-то поступил плохо») – это, на мой взгляд, самое важное. Чтобы родители вмешались и разрулили ситуацию? Это одно. Чтобы пожалели, но не вмешивались, а дали разобраться самому? Это другое. Чтобы дали совет? Это третье. Сколько бы лет ни было человеку, — три или тридцать, — пожалеть и поддержать, мне кажется, стоит всегда, а вот про вмешательство, может быть, стоит прямо спросить словами: “Что ты хочешь, чтобы я сделал?”. Ребенок может ответить: “Не знаю”, — тогда можно предложить варианты. И тогда, мне кажется, есть шанс, что он в подобной ситуации придет еще раз и еще раз, — без страха прослыть (и почувствовать себя) «ябедой».
Какова была ваша «тактика» завоевания первой любви? Признаваться в ней стоит вербально или невербально?
Такая же, как и всю жизнь потом: я никогда не скрывала любовь. Когда тебе семь лет, а объекту твоей любви – восемь, это очень плохая тактика, поверьте мне. Моя первая настоящая, большая и совершенно взрослая любовь (то есть такая любовь, при которой ты хочешь, чтобы другому человеку было хорошо) началась именно в этом возрасте и длилась три года; таких больших любовей в моей жизни было очень мало. Как только я эту любовь осознала, я сказала человеку, что я его люблю; думаю, что своей любовью, — самим ее фактом, нелепыми поисками внимания, всем тем, что делает влюбленная маленькая девочка, — от бегания за тобой хвостиком до звонков с молчанием в трубку, — я ужасно его раздражала и ставила в нелепое положение (стоит помнить, что он был всего на год старше меня, этот действительно прекрасный мальчик). Я совершенно не жалела, что о моей нелепой любви знает весь класс и что надо мной смеются, хотя мне было ужасно больно и от этого смеха, и от этой неразделенной любви, — но мне казалось, что скрывать такую любовь было бы все равно невозможно, так что и пытаться-то смысла нет; я только невыносимо завидовала мальчикам, потому что мальчик не был смешон, когда говорил девочке: “Я тебя люблю” и ухаживал за ней, а вот влюбленная девчонка – это в моем детстве считалось возмутительным и презренным. И все равно я не жалею об этой любви ни секунды и не жалела тогда: во-первых, как можно жалеть о любви? А во-вторых, мне кажется, знать, что тебя кто-то любит, очень важно, — даже если тебе восемь, девять или десять (а может. не «даже», а «особенно»), и я надеюсь, что мальчику Игорю я хотя бы этим все-таки пригодилась. Кстати, когда мы стали взрослыми людьми – десять и одиннадцать! — и все уже было позади, мы отправились гулять и у нас был серьезный зрелый разговор, где я примерно это сказала, а он меня примерно за это поблагодарил.
Можно ли отвечать силой на слова?
Я могу тут говорить только за себя: я для себя (уже взрослой) решила, что физической силой можно отвечать только на физическую силу. При этом я очень хорошо понимаю ощущение, когда слова ранят так больно, что ярость слепит глаза и хочется ответить физическим насилием, — и отлично понимаю, насколько трудно ребенку разделять агрессию на вербальную и физическую, а боль – на физическую и психологическую (это и взрослому-то с трудом дается). Мне кажется, чтобы научиться не отвечать насилием на насилие (причем в обеих частях уравнения насилие может быть вербальным), нужно время; у многих людей это занимает значительную часть взрослой жизни, и я знаю детей, которым в решении этой задачи всерьез понадобилась помощь взрослых.
Без чего не бывает настоящего детства?
Без тепла, мне кажется. Без ощущения, что есть кто-то, кто позволяет тебе быть ребенком, берет на себя экзистенциальный груз и позволяет тебе оставаться глупым, слабым, совершающим ошибки, находящимся в поиске, капризным, маленьким. Мне кажется, детство кончается в тот момент, когда в твоей жизни больше нет такого человека, — но есть и хорошие новости: если рядом появится такой человек, можно иногда, урывками, немножко побыть ребенком.
Главные ошибки детства и отрочества?
Я вправе говорить только о себе, естественно; получается, что детство — сплошь ошибки, куда ни дыхни; но ведь детство без ошибок бессмысленно. Я в детстве и юности себя чувствовала существом бесконечно неправильным, нелепым, неуместным, сплошь совершающим глупости (я и теперь нередко себя так чувствую). Моя главная ошибка осталась со мной навсегда: недостаточное внимание к людям, — к близким, в первую очередь, — и главный ее пример — тот факт, что в период эмиграции моим родителям было от меня очень мало пользы. Я была уже взрослой девочкой (мне было четырнадцать), это был 1989 год, и мои родители уезжали из Днепропетровска в Израиль, — в сущности, уезжали в никуда: советские паспорта у них отбирали, за границей они до этого никогда не были, языков фактически не знали, и сейчас я понимаю, что их поступок был подвигом (которым восхищаюсь и за который страшно благодарна); естественно, им пришлось очень сложно, потом мама тяжело болела, у отца были свои трудности, — а я все это время была занята своей идиотской подростковой жизнью с ее микродрамами, и толку от меня был ноль. Это, наверное, первое взрослое преступление, которое я совершила. Мои родители потрясающие, мы с ними сейчас очень близки и очень дружны; я могу только надеяться, что наша взаимная поддержка сейчас как-то компенсирует мое тогдашнее поведение.
Какие коллекции вы собирали в детстве?
Я собирала календарики, рисовала собственные волшебные карты и складывала в специальную коробку, — но самая главная коллекция моего детства была собрана не мной: моя мама заканчивала геологический институт и в поездках собрала кучку полудрагоценных камней, — частью обработанных, частью нет. Самым счастливым временем моего детства было утро воскресенья: пока родители спали, я возилась с камнями из маминой шкатулочки, их было около тридцати, и я решала, какой камень самый красивый, какой – «второй по красоте», какой — «третий»… Мне было лет пять-шесть. Когда десять лет спустя я стала учиться программированию, выяснилось, что я изобрела для возни с камешками пузырьковую сортировку.
Что предпочитали – мультфильмы или книжки?
И то, и другое, — я остро помню волшебное ожидание мультиков. С одной стороны, прекрасно, что сегодня почти любой контент доступен детям по первому требованию; с другой стороны – с начавшимся еще после обеда предвкушением вечернего мультика ничего не сравнится.
Ваша заветная детская мечта?
Первое, что приходит в голову, — безнаказанно признаваться в любви. Это действительно было главным, чего мне хотелось.
Любимый и нелюбимый урок в школе?
Я училась сравнительно легко, и до третьего класса все предметы были безразличны мне в равной мере; помню, я любила рисование за необязательность и за то, что тебя не трогают, а «письмо» не любила, как не любил его любой насильно переученный левша. Потом наступил год, когда нужно было учить таблицу умножения, — и выяснилось, что для меня это совершенно нереальная задача. В меня со слезами впихивали ее все лето, и было ясно, что с математикой будут кранты. Но произошло чудо: когда я пошла в четвертый класс, школьникам разрешили пользоваться калькуляторами. Тут выяснилось, что у меня есть способности к математике и что я просто дислектик (в результате по образованию я программист, — соответственно, я учила и сдавала кучу математики, но мне по-прежнему крайне тяжело даже складывать в уме двузначные числа). Я была помешалась на математике все детство, — математика была моей обсессией, я училась в матклассе, ходила, как положено, на матолимпиады, потом в пятнадцать лет поступила в университет, – не потому что была такой уж способной (способности у меня, как быстро выяснилось в университете, были довольно средние), а потому, что была готова заниматься с утра до ночи и ночью еще немножко. Я страшно скучаю по математике до сих пор.
Вспомните самую жуткую страшилку из вашего детства?
В детстве у меня были очень сильные реальные страхи, поэтому страшилки меня не пугали. Что может быть страшнее,, чем текст “Молодой гвардии” и рассказы о пытках пионеров-героев? Вот чего-то такого боялась, — войны, голода, смерти. По сравнению с этим истории о Черной руке как-то меркнут.
Лучшая детская игра всех времен и народов.
Для меня — в «слова», в составление коротких слов из букв длинного. Это была настоящая радость, мы с родителями и их гостями могли играть бесконечно.
Если бы у вас была возможность написать письмо самому себе в детство, какой совет вы бы себе дали?
«У тебя биполярное расстройство. Когда тебе будет десять лет, тебе надо обратиться к психиатру». Это было бы потрясающе, конечно, — но, увы, десять лет мне было в 1985 году, не было ни этих лекарств, ни этих врачей, ни этой психиатрии. Но раз уж мы говорим о воображаемой ситуации – можно вообразить, что речь идет о дне сегодняшнем. Тогда – о да, это было бы потрясающе.