«Я влип в историю, буквально»

Фото: Ирина Бужор / Коммерсантъ


Недавно актер Александр Яценко сыграл царя — Ивана Грозного в молодости. Но в основном он воплощает на экране наших современников, потерявшихся в суете дел. Накануне Нового года «Огонек» поговорил с актером о печальном годе прошедшем, об извилистом пути к славе и долгой дороге к себе.


Александр Яценко сегодня один из самых популярных российских актеров. «Один из» — все же означает какой-то ряд, состоящий из 10 или 15 подобных же знаменитостей, и они между собой вполне сопоставимы. Однако есть одна существенная деталь, которая выделяет Яценко даже из этого ряда,— в его послужном списке нет ни одной победительской роли; он не играет в боевиках и экшенах «того самого парня», который всех побивает и торжествует в конце. Не изображает он и героев-любовников, которые завоевывают избранницу бешеным обаянием или сногсшибательной улыбкой. Он, наконец, не герой многочисленных наших комедий, где все «заканчивается хорошо». Яценко почти всегда играет аутсайдеров, людей запутавшихся, проигравших или потерявших все — или не нашедших себя в нашем сложном мире. Стать при этом сверхпопулярным, кинозвездой — вещь по нынешним временам, пожалуй, фантастическая. Для этого действительно нужен талант.

— Прежде чем сыграть Ивана Грозного (одноименный сериал вышел на телеканале «Россия» в ноябре 2020-го), вы в сериале «Екатерина» играли Петра III. Когда играешь царя, это что-то меняет или нет? Или вообще — все равно, кого играть?

— Нет, ничего не меняет. Просто когда играешь известного человека, историческую личность, тем более противоречивую — испытываешь больше страха. Хотя в этот раз начиналось все как-то легко. Позвали на пробы, я согласился — я вообще люблю пробоваться. Это как тренировка внутренняя: приходишь, пробуешь безответственно, не задумываясь. Конечно, когда я услышал: «пробы на роль Ивана Грозного» — я с юмором это воспринял. Попробовался и забыл. Но когда через месяц примерно позвонили: «Тебя утвердили, Саш» — мне стало страшно. Знаете, бывает такое чувство: понимаешь, что влип. Влип в историю, буквально.

Поначалу мне вообще ничего не нравилось, прежде всего я сам. Правда, меня отправили к прекрасным пластикам, они сделали маску, слепок с моего лица — он теперь где-то там лежит, на студии. С этим слепком пластики работали, приделывали всякие брови, носы. Странное получилось лицо. Я подумал про себя: «Да ну, Саня, какой из тебя Грозный, вообще». Пластики доделали мне нос, я в первый раз надел парик, а там в это время был еще один актер, мой партнер, мы хорошо знакомы. Пока меня гримировали, он за всем этим в зеркало наблюдал. В какой-то момент спрашивает: «Саня, это ты, что ли?» «Да»,— отвечаю. Я и сам не понял, что это я.

— Грим Ивана Грозного у нас не в первый раз в кино делают. Опыт большой.

— Это все страшно тяжело технически. У меня были пробы в разных гримах, мне клеили практически все лицо, и в итоге для того, чтобы более или менее органично улыбнуться, нужно растягивать рот на всю ширину, как в фильме ужасов. Ты не понимаешь, что с тобой и где находишься, меня одолевала масса сомнений. Еще эти громоздкие костюмы… Вообще не понятно, как в этом ходить. Потом я научился в царском кафтане жить и даже не засыпать. Потому что если ты в нем даже просто приляжешь, то все разрушится — и тебя опять поведут на грим, и опять придется все переклеивать. Я придумал одну штуку. Сделал себе ортопедический каркас для спины — чтобы ровная была. Обычно у меня, когда устаю, такое сутулое вообще состояние. А тут мне показалось, что для царя это непозволительно — ходить с расслабленной спиной. Но я не на каждую сцену каркас надевал — долго в нем находиться невозможно. Первый съемочный день был в Кремлевских палатах, и я помню, что он длился бесконечно. Я в первый день съемок всегда переживаю, такая у меня привычка. А дальше уже как в воду кидаешься и плывешь. Пытаешься слушать режиссера, иногда споришь. Я, кажется, один или два раза с режиссером все-таки поспорил. И он почему-то сразу согласился.

— А во время дублей вы можете что-то добавлять от себя, додумывать образ?


— Тогда, в первый день, я вдруг сообразил, что мне мясо нужно есть ножом — точнее, кинжалом. На столе лежал кусок окорока. И я начал для себя потихоньку репетировать — чтобы сжиться с этим ножом, научиться им отрезать, переворачивать мясо.


Чтобы не было ощущения, что я этот нож в первый раз держу в руке. И я там как-то пилил этот окорок потихоньку на тарелке — пока на улице народ бунтовал. Дальше началась пандемия, съемки остановились. Я решил провести это время с пользой и начал все читать и смотреть про Ивана Грозного. Причем мне самому непонятно было, что я ищу.

— А сегодня вообще принято обсуждать героя, разбирать его — то, что в театре называется «застольный период»?

— Нет, в сериалах это не принято. Кроме того, сценарий буквально на ходу переписывался, дописывался, сокращался. Пока мне не дали некий условный финальный вариант — мол, смотри, мы там что-то сократили, убрали. Конечно, это не самый удобный вариант для актера — когда все на ходу меняется. Гораздо лучше, когда все заранее, когда есть время подумать, уварить, не торопиться… Так у Бори Хлебникова — всегда до съемок идет проговаривание текста. К началу съемок ты уже в курсе характеров всех героев, не только собственного, и уже не так паникуешь. А тут, в телесериале, все быстро, и ошибки неизбежны. Эти мои ошибки мне потом не дают покоя, я не сплю, хочу их исправить. Так и происходит внутренняя проработка роли. Постепенно рождается характер, персонаж, и тебе понятны разные амплитуды героя. В итоге мне не стыдно за то, что получилось на экране.


Царя играть страшнее, чем современников (Александр Яценко в роли Грозного)
Фото: Москино


— Получился действительно противоречивый персонаж, еще не безнадежный, не тот, которого потом, в старости, играет Маковецкий.

— Ну да, так и было задумано: пока он влюблен в свою жену, у него есть надежда. Когда человек влюблен, он хочет лучше стать. В этом смысле мне была абсолютно понятна мотивация героя. При этом он остается мнительным человеком — и день ото дня все больше. Я, конечно, читал знаменитую переписку Грозного с Курбским. Выражаясь современным языком, Курбский его постоянно троллит — прямо вот по пять страниц, и все с юмором. Ты, мол, на себя посмотри, как бы тебе с ума не сойти — края потерял, берегов не видишь. Курбский, я считаю, правильно поступал — такой у него характер, независимый. Он человек мыслящий, рассуждающий, и он не захотел приносить себя в жертву. Мне многое дала их переписка, я как бы со стороны увидел свой персонаж — не все же ему комплименты слышать да здравицы…

— Она местами очень современной выглядит, эта переписка.

— Да, хотя с трудом продираешься сквозь устаревшую лексику, но идея, что называется, ясна. И вот после карантина я примерно уже начал понимать, как нужно играть Грозного. Сравнялся с ним, что ли. Съемки возобновились летом, в самую жару. Мы снимали в павильоне, и корсет на мне уже совсем не держался. Потом еще прикрепили ко мне эту камеру новую, когда я в бреду вижу своего деда, Ивана III, и он у меня как бы качается, плывет перед глазами, поскольку это в моем воображении происходит, в воспаленном. В общем, в итоге все безумно интересно оказалось.

— Редко какой актер удостаивается сегодня эссе, журналистского портрета. Я таких про вас насчитал три или четыре, причем в специализированных киножурналах. Я даже выписал цитаты: «трогательная расфокусированность», «уникальное сочетание растерянной ранимости и невероятной решимости», «теневой герой нашего времени». И практически все авторы, не сговариваясь, делают акцент на вашем голосе, на его своеобразии, потому что какие-то судьбоносные вещи вы произносите обычно тихим голосом. А еще вы выразительно умеете молчать в кадре. Кто вас этому учил — молчать и говорить тихо?

— Даже не знаю, что сказать… У меня со сценической речью в ГИТИСе всегда были проблемы. На первом курсе мне поставили «два» по сценречи и чуть не отчислили из-за этого. На втором мой прекрасный педагог Антонина Михайловна сказала мне: «Надо просто заниматься. Делать что-то с твоим неповторимым голосом». Ну, конечно, она ничего не говорила про «неповторимый», она просто сказала, что надо работать. Я и работал. Где-то ближе к пятому курсу говорю: «Антонина Михайловна, ну зачем нам все эти дыхательные упражнения — наверх, туда и сюда… Как чувствуешь — так и делай, не задумываясь». А она мне: «Вот для этого и нужно было сперва освоить технику, чтобы остальное само пришло к тебе». Но я все равно этого долго не понимал. И роли мне поначалу давали какие-то молчаливые, потому что я по натуре, как мне кажется, косноязычный. Правда, могу, когда выпиваю, нести всякую чушь без остановки — в этот момент у меня, что называется, язык развязывается. Кто-то считает, что это даже смешно. Хлебников (режиссер Борис Хлебников.— «О»), например, уверен, что у меня есть чувство юмора. Но если честно, я всегда боялся разговоров. Вот даже интервью. Потому что, по сути, и не знаю что сказать.

— У нас в «Огоньке» не интервью, а беседы. Так что опасаться нечего. Знаете, оттого, что вы никогда не форсируете голос в кадре, не кричите — это в итоге гораздо убедительнее звучит, чем у многих ваших коллег. Наверное, привычка форсировать воспитана у нас театром — чтобы на балконе слышали.

— Кстати с речью мне помог как раз театр. Миндаугас Карбаускис (ныне — худрук Московского театра им. Маяковского.— «О») дал мне в «Табакерке» роль просто потрясающую — в спектакле по Фолкнеру «Когда я умирала». Я там играл 8-летнего мальчика, который сошел с ума, у него мама умерла. У Фолкнера все выстроено как цепь монологов героев, иногда длинных, иногда в одно-два предложения. Авторского текста нет, 59 монологов от каждого лица. И вот у меня был монолог мальчика, и мне сначала было вообще непонятно, что мой герой хочет сказать. А потом я разобрался и понял, что он просто сошел с ума — и в этот момент почувствовал себя совершенно счастливым. Вернее, мне Карбаускис подсказал. Он сказал: ты произноси этот текст так, как будто теперь все на свете тебе стало понятно.

— Ваше актерское поколение называют «тихим». Вы играете в основном незнаменитых людей — наших современников, пришибленных 90-ми, не нашедших себя в новом времени. И им вообще трудно что-то внятное о себе сказать — как у Николая Хомерики в фильме «Сердца бумеранг» или в «Свободном плавании» Бориса Хлебникова. Но и эти люди хотят быть услышанными. Как происходит момент знакомства с такими героями, как вы входите в роль человека без свойств, если угодно? Вы же не можете в данном случае прочесть, условно, его «переписку с Курбским».

— Я всегда, сочиняя персонаж, думаю над каждой сценой. Одну сцену найдешь, потом у тебя что-то дальше рождается, и так далее. Придумываю, ищу вместе с режиссером. «Смотри, такая штука…» — «Точно, так ведь гораздо лучше, вернее». Я абсолютно убежден, что актеру необходим режиссер, без него ты никто. Ну, нет — конечно, ты можешь выйти наряженным, загримированным, но что ты хочешь сказать?.. Поэтому важно придумывать вместе.

Знаете, даже когда есть много разного материала про героя — как с Грозным,— все равно, как показывает практика, в первую очередь все зависит от знания роли. Знакомство происходит, когда ты выучиваешь роль и она проникает внутрь тебя. Поэтому я всегда, независимо от того, кого играю, стараюсь прочитать сценарий как можно большее количество раз. После четвертого примерно раза герой уже начинает жить в тебе самостоятельно, в какой-то общей истории. Чем лучше знаешь сценарий, тем проще понять мотивы героя. Я теперь вообще стал текст с лета учить, каждый день читать… Ну не каждый, вру. Раз в неделю говорю себе: надо почитать. Когда проговариваешь про себя сценарий, текст уже переплавляется в тебя. После этого начинаешь плохо спать, иногда вообще не спится, а иногда глаза закроешь — и провалишься; проснешься — как будто вообще не спал. Это момент, когда текст в тебя буквально входит. Обычно я и чужие тексты заодно запоминаю — за всех героев могу пересказать. Считаю, что так правильно: чтобы в диалоге сохранялась музыка. Как бы это объяснить… Короче, я не знаю, как я готовлюсь. Просто много раз перечитываю текст, и еще — методом тыка.

— Вот вы окончили ГИТИС, и перед вами как перед любым начинающим актером дилемма: играть что попало, лишь бы тебя запоминали, чтобы узнавали, или выбирать роли, отказываться от проходных, искать себя. Как вы решали для себя этот вопрос именно в начале карьеры?

— Конечно, кажется, ответ очевиден: нужно выбирать, не играть что попало… но это так в теории, в жизни все сложнее или, наоборот, прозаичнее. Моя актерская жизнь была в каком-то смысле предрешена, когда я снялся у Бахтиёра Худойназарова в «Шике» (2003), это сразу наложило на меня печать артхаусного актера. Да и мне, в общем, нравилось сниматься у небанальных режиссеров. На самом деле я много пробовался, и очень многое поначалу не получалось. Или предлагали сценарий сериала, серий на 90, и я вообще не понимал, что с этим делать. Честно пытался одолеть, складывал эту гору бумаги вот такими стопками, брался, бросал, снова начинал… Меня опять куда-то не брали, а на одних пробах я поругался с режиссером, и он сказал что-то вроде «да кто ты такой».


По правде говоря, я в то время выглядел как асоциальный элемент: помятый, жить негде, и вдобавок я еще ходил все время в камуфляжном комбинезоне.


Один раз пришел на «Мосфильм», а меня там охранники…

— …Не хотели пускать?

— Не хотели. Думали, какой-то человек с улицы незаконно решил проникнуть, так сказать, на территорию. На самом деле это было очень интересное время, мы были все наэлектризованные какие-то. Вбегаешь на «Мосфильм», открываешь двери, а вахтер тебе устало: «Вы читать умеете? Там же написано: актеры не нужны». Но мне это даже нравилось, я считал, что нужно ходить на все вообще пробы, никогда не говорить себе «не пойду». Всегда нужно пробовать — вдруг что-то выйдет? На пробах можно делать какие-то вещи совсем безбашенные, ты там ни к чему не привязан. При этом важно, конечно, понимать, куда идешь сниматься.

— Но деньги!.. В артхаусе ведь не заработаешь, а жить на что-то нужно.


Иван IV в молодости — не безнадежен (кадр из сериала «Грозный»)
Фото: Москино


— Да, как-то я жил, скромно. Поначалу вообще ничего не было, после института (Александр Яценко родился в Волгограде. — «О»). Причем меня ведь еще и выгнали из ГИТИСа за три месяца до окончания (за драку с преподавателем.— «О») — и я, кстати, благодарен за это, в том числе и Марку Захарову, моему мастеру. Потому что я на три месяца раньше, чем мои однокурсники, понял, что в кино ты никому не нужен, и успел адаптировался к этому. Мне нужно было чем-то занять себя в то время, что-то делать. Я не знаю… шлялся, на кастинги ездил. Потом мы с моим однокурсником Сережей Ленцовым вдруг решили ехать в Лондон, хотели там русский театр организовать. И вот мы приехали туда и ждали еще двух актеров и режиссера из Москвы. А им отказали в посольстве, в визовом центре, и в итоге я вернулся в Москву. Начался такой период, когда буквально негде было жить. Я шатался по чужим квартирам, дрейфовал от друзей к друзьям, месяца два это продолжалось. А потом пошел на фестиваль новой драмы и встретил в Камергерском переулке Карбаускиса. Он был рад меня видеть, чего я, честно говоря, не ожидал. Думал, он ко мне как-то странно относится, я же в то время постоянно огрызался, хамил… А он вдруг говорит: «Слушай, видел твой "Шик" — хорошая работа. Ты чего сейчас делаешь, ты где вообще?» — «Нигде». — «Есть такая роль, спектакль по Фолкнеру, если хочешь — приходи на репетиции». Это было первое место, где я начал по-настоящему репетировать. Знаете, говорят: артист без роли, как рыба без воды. Мне кажется это абсолютно верным. Чем больше работаешь — тем легче. Ко мне вот в пандемию вернулась эта знакомая паника: опять работы не будет…

— «Жителей Москвы поражает неизвестный смертельный вирус, главными симптомами являются кашель и обесцвечивание глаз, а через три-четыре дня наступает летальный исход. Как противостоять инфекции, никто не знает» — это синопсис фантастического сериала «Эпидемия», в котором вы снялись в 2019 году. Вы, наверное, уже нашутились на эту тему — как невольно предсказали апокалипсис…

— Да, мы сняли этот сериал примерно за год до эпидемии. Когда все началось по-настоящему, коллеги постоянно шутили: ребята, вы же все знали заранее, почему не предупредили?.. Мне еще относительно повезло — пандемия по мне несильно ударила. Кажется, 26 марта я снялся в «Грозном», 28-го все закрыли, апрель — май я просидел с женой и детьми на даче, а уже с 1 июня у меня начались проекты, один за другим. Летом возобновился «Грозный», и потом пошло плотняком: «Мертвые души» Гриши Константинопольского, «Оторви и выбрось» Кирилла Соколова, съемки у Наташи Меркуловой и Алексея Чупова в фильме «Капитан Волконогов бежал» и вот сейчас — второй сезон «Года культуры».

Но пока был двухмесячный перерыв, в конце апреля у меня все-таки случился срыв. Мне показалось, что долго сижу без работы. Стал бояться, что кино теперь вообще перестанут снимать. У меня обычно, когда заканчивается проект, начинается паника. Казалось бы, ты теперь человек свободный, отдыхай, наслаждайся!.. Но нет, паника. Первый месяц карантина, скажу честно, я вообще не пил. Потом начал потихоньку употреблять. Дня три было нормально, а на четвертый я отчего-то целую бутылку водки выпил, сорвался, поссорился со всеми и уехал в Москву. На следующий день вернулся.

— Должен заметить, вы очень откровенно рассказываете о своих слабостях, недостатках, даже о депрессиях. Раньше считалось, что для творческого человека депрессии — это в своем роде нормально, и их нужно уметь использовать. Вы умеете?

— Согласен, вроде бы даже и нормально… Мне давно подарили книжку, она называлась «Депрессия и волшебная сила тоски». Мне эта книжка в какой-то момент помогла. Кроме того, теперь ответственности больше: когда дети появляются, ты перестаешь на себе зацикливаться. Всегда есть повод что-то делать, поэтому у меня сейчас меньше депрессий, но тоже бывает. Семья спасает, жена…

— Не могу не задать один вопрос. На всех, кто знал лично Михаила Ефремова, его печальная история произвела впечатление. Понятно, что виноват, но все равно не укладывается в голове. Эта история, скажите честно, повлияла в целом на актерскую среду?

— Думаю, да. Здесь ведь еще нужно сказать, что Миша — такой человек, что у каждого буквально к нему такое отношение, как… к близкому родственнику. Ты понимаешь весь ужас ситуации, переживаешь за погибшего водителя, но тебе при этом все равно безумно жалко Мишу. Мишка, как же так… Я думаю, все нормально будет, он справится. У меня банальная теория для таких случаев: что ни делается — все к лучшему… Мы, к сожалению, только из собственных ошибок уроки извлекаем.

— Знаете, когда в сотый или тысячный раз ты вынужден напоминать окружающим людям, просить их о том, чтобы соблюдали дистанцию или носили маски, то понимаешь, что эти просьбы по возможности все равно нужно произносить так, чтобы человека не обидеть… Ну вот вашим тоном и с вашей примерно интонацией, тихим голосом.

— Недавно у меня конфликт на дороге возник. Остановилась рядом машина, я взглянул на водителя — просто на автомате — и как бы уже о своем думал. А ему показалось, что я на него смотрю. Он открыл окно и заорал буквально: «Чего смотришь?..» Я даже не понял сперва, говорю: «А что, нельзя?» А он: «Нельзя! Это моя частная собственность!» Я вскипел. «Пошел ты!» — кричу. Потом он уехал, а я сижу и понимаю: я же постоянно живу с этой готовностью дать отпор. Нельзя все время существовать в конфликте. Этим ты сам же и провоцируешь ситуацию. Всегда нужно стараться даже разъяренному человеку сказать: «Да ладно, успокойся». Обычно, когда такое говоришь, любой человек успокаивается. Я вот давно думаю: лучше не доводить до таких ситуаций. Уметь выруливать. Это мелочь, но спасает. И это нам всем нужно, сейчас особенно.

Поделиться