«Я все равно вас презираю. Не всех, но многих»
23 февраля 2018 ● Газета.Ru
75 лет Эдуарду Лимонову.
Писатель, поэт, публицист, руководитель запрещенной в России НБП, диссидент и эмигрант, один из лидеров «Другой России» и автор «Стратегии-31» — Эдуарду Лимонову исполняется 75 лет.
Писатель, поэт, публицист, руководитель запрещенной в России НБП, диссидент и эмигрант, один из лидеров «Другой России» и автор «Стратегии-31» — Эдуарду Лимонову исполняется 75 лет.
Лидер НБП (запрещена в России) Эдуард Лимонов с первым номером газеты «Лимонка», 1994 год
Кузьмина Татьяна/ITAR-TASS
«Газета.Ru» публикует отрывки из книг эксцентричного и неравнодушного Эдички.
О себе
Я — человек улицы. На моем счету очень мало людей-друзей и много друзей-улиц. Они, улицы, видят меня во всякое время дня и ночи, часто я сижу на них, прижимаюсь к их тротуарам своей задницей, отбрасываю тень на их стены, облокачиваюсь, опираюсь на их фонари. Я думаю, они любят меня, потому что я люблю их, и обращаю на них внимание как ни один человек в Нью-Йорке. («Это я, Эдичка»).
Я подонок. Я получаю вэлфер. Сейчас мне нужно питать себя — жрать щи. Я один, мне нужно помнить о себе. Кто обо мне еще позаботится? Ветер хаоса, жестокий, страшный, разрушил мою семью. У меня тоже есть родители — далеко, пол-оборота земного шара отсюда, на зеленой улочке Украины — папа и мама. Мама всегда пишет мне о природе — когда расцвели вишни под окном и какое вкусное варенье она сварила из абрикосов, которые они когда-то с папой сажали под окнами, вкусное, твое, сын, любимое варенье, но вот есть его некому. Больше родственников у меня, Эдички, нет. В войну погибли мои дядья и деды. Под Ленинградами и Псковами. За народные интересы. («Это я, Эдичка»).
Если вы можете проснуться однажды дождливым весенним утром, полежать, подумать, послушать музыку и честно сказать себе вдруг: «А ведь я никто в этой жизни — говно и пыль», тогда на вас еще рано ставить крест. Только честно, не для людей, а для себя признаться. («Дневник неудачника, или секретная тетрадь»).
Лидер незарегистрированной партии «Другая Россия» Эдуард Лимонов во время проведения марша протеста «Антикапитализм-2012» в Москве, 2012 год
Источник: Андрей Стенин/РИА «Новости»
Я злой, я нервный, я нехороший, я неинтересный... И все же я горжусь тем, что я нервный, и горжусь тем, что я злой. И я уверен, что я хороший, куда лучше их всех — и узких домашних профессоров, и ручных домашних псевдобунтарских поэтов. («Дневник неудачника или секретная тетрадь»).
О любви
Жизнь сама по себе — бессмысленный процесс. Поэтому я всегда искал высокое занятие себе в жизни. Я хотел самоотверженно любить, с собой мне всегда было скучно. Я любил, как вижу сейчас, — необычно сильно и страшно, но оказалось, что я хотел ответной любви. Это уже нехорошо, когда хочешь чего-то взамен. («Это я, Эдичка»).
Относись к Елене, Эдичка, как Христос относился к Марии Магдалине и всем грешницам, нет, лучше относись. Прощай ей и блуд сегодняшний и ее приключения. Ну что ж — она такая, — убеждал я себя. — Раз ты любишь ее — это длинное худое существо в застиранных джинсиках, которое роется сейчас в духах и с важным видом нюхает их, отвинчивая пробки, раз ты любишь ее — любовь выше личной обиды. Она неразумная, и злая, и несчастная. Но ты же считаешь, что ты разумный и добрый — люби ее, не презирай. Смотри за ее жизнью, она не хочет — не лезь в ее жизнь, но когда можно и нужно — помогай. Помогай и не жди ничего взамен — не требуй ее возврата к тебе, за то, что ты сможешь сделать. Любовь не требует благодарности и удовлетворения. Любовь сама — удовлетворение. («Это я, Эдичка»).
Оказалось, что любовь развратила меня, не кажется ли вам, что любовь — это род сексуального извращения, что это редкая ненормальность и, может быть, ей следует находиться в медицинском учебнике впереди садизма и мазохизма. («Это я, Эдичка»).
О народе
Тот народ был куда проще народа нынешнего, грубее и честнее. Большинство тех людей видели смерть во многих видах. Проверенные на зуб войной, они знали, что они не фальшивка, но люди… («У нас была Великая Эпоха»).
Жестокий климат породил жестокую государственность и жестокие нравы. Климат как проклятие до сих пор довлеет над Россией и русскими. («Ереси: очерки натуральной философии»).
Я все равно вас презираю. Не всех, но многих. За то, что живете вы скушно, продали себя в рабство службе, за ваши вульгарные клетчатые штаны, за то, что вы делаете деньги и никогда не видели света. Дерьмо! («Это я, Эдичка»).
Почти все русские несут на себе печать несчастья. («Это я, Эдичка»).
Если бы два народа, послевоенный и сегодняшний, вывалили на одну улицу, послевоенные побили бы современных за один только несерьезный внешний вид. А девок и женщин заставили бы одеться. Ну ясно, что в современных русских масса достоинств, однако два народа друг друга бы не поняли. Прадеды и правнуки. («Апология чукчей»).
«А почему напился твой друг? — сказала она. — Почему вы, русские, вечно напиваетесь? Маша напилась. В одном углу лежал пьяный русский поэт, в другом — пьяный русский писатель.» («Это я, Эдичка»).
О музыке
Помню, о том, что его убили, сообщила мне в Париже моя бывшая жена из Рима. «Ты спишь? Вставай, Джона Леннона убили!» — заявила она. «Меня это не колышет», — заявил я. «Целое поколение потеряло своего лидера», — сказала она. Тут я рассвирепел: «Терпеть не могу «Битлз», жадных рабочих подростков из Ливерпуля, дорвавшихся до «money». Убили и хорошо, избавили его от гнусной старости. Не будет коптить небо еще один пенсионер-песенник. Тому парню, что его пришил, спасибо сказать надо». («Священные монстры»).
О литературе
...Ну и кумиры нынче у русской интеллигенции — робкий трус Пастернак, умерший у мусорного бака в лагере, где он собирал объедки; от страха ставший юродивым Мандельштам; повесившаяся Цветаева. Хоть бы один нашелся волк и умер, отстреливаясь, получив пулю в лоб, но прихватив с собой на тот свет хоть пару гадов. Стыдно мне за русскую литературу. («История его слуги»).
На Западе считают, что Достоевский лучше всех сообщил в словах о русской душе и изобразил русских. Это неверно. Истеричные, плачущие, кричащие, болтающие без умолку часами, сморкающиеся и богохульствующие — население его книг — достоевские. Особый народ: достоевцы. С русскими у них мало общего. («Священные монстры»).
Пушкин... с парохода современности он упал давно и сам. Он тут даже не виноват, просто между ментальностью дворянина начала XIX века и ментальностью конца XX века мало общего.Сейчас мыслят иначе, другими категориями... По нынешним понятиям, Пушкин выглядел бы кем-то вроде плагиатора. Его «Дубровский» несомненно заимствован из «Разбойников» Шиллера, «Бахчисарайский фонтан» развивает восточный экзотизм, привитый в Европе Байроном, «Евгений Онегин» — плохо переписанный «Чайльд Гарольд» того же Байрона, только убогенький его вариант... («Священные монстры»).
Льва Николаевича Толстого, живи он сейчас, я ударил бы поленом по голове за кухонный морализм, беспримерное ханжество, за то, что не написал он в своих великих произведениях, как *** изрядное количество крестьянских девушек в своих владениях. («Дневник неудачника или секретная тетрадь»).
О правде
Директору выставки сообщил, что готовлюсь написать книгу «Как сделаться самым ненавидимым человеком в России». — И как же? — спросил директор. — У вас есть рецепт? — Есть. Следует всегда говорить правду. Мгновенная и вечная ненависть вам обеспечена. («Апология чукчей»).
Зная, что существуют светлые и безопасные улицы, я ходил по темным. На темных улицах, я знал, скрывается правда. Безобразная и голая, и сияющая. («Великая мать любви»).
О женщинах
Женщина распространила свое злое торжество так далеко, что спустя сорок лет молодой Бродский и поэты питерской школы поклонялись вульгарной советской старухе Ахматовой, а не ее высокородному мужу. Элегантный Николай Степанович сдержанно мерцает в вечности. Его исторические стихи — шедевры, которых нет ни в базарном Эрмитаже, ни в убогом по сравнению с европейскими музеями Музее имени Пушкина в Москве. («Священные монстры»).
«Все женщины неприятны, проститутки куда лучше всех остальных женщин, в них почти нет лжи, они естественные женщины, и если не в дождь, не в плохую погоду, когда нет клиентов, они берутся с нами двумя делать любовь за 5 долларов, то это уже явно их прихоть. Но все-таки я с ними не пойду». («Это я, Эдичка»).
Женщины куда грубее мужчин, хотя обычно принято считать обратное. Они жадны, эгоистичны и отвратительны. («Это я, Эдичка»).
О смерти
Купите мне белые одежды! Дайте мне в руки огонь! Обрежьте мне воротник. Отправьте меня на гильотину. Я хочу умереть молодым. Прекратите мою жизнь насильственно, пустите мне кровь, убейте меня, замучайте, изрубите меня на куски! Не может быть Лимонова старого! Сделайте это в ближайшие годы. Лучше в апреле-мае! («Дневник неудачника или секретная тетрадь»).
Смерть нужно встречать твердо и красиво — с позою, с вызовом, выпендрившись, празднично, лучше всего с улыбкой. Хочешь не хочешь, можешь не можешь — надо. Колени трясутся — уйми, подвигайся, чтоб скрыть, глаза слезятся — а ты хохочи, будут думать — от смеха. Смерть самое важное дело. К ней готовить себя нужно. Плохой смертью самую доблестную жизнь можно испортить. Рождение от нас не зависит, смерть — зависит. Истеричность, поспешность — тоже нехороши. Нужна мера. Уходить-то все равно надо. Но никогда не хочется. А ты уйди или очень важно, сухо, степенно, а лучше по-хулигански, с посвистом, с — «Эх, вашу мать!» («Дневник неудачника или секретная тетрадь»).
О выборе
Почему человек, продающий водку, имеющий магазин «Ликерс», получает признание общества, да еще какое, а человек, пишущий стихи, обойдя земной шар кругом, так ничего и не получает, ничего не находит. («Это я, Эдичка»).
Каждый должен искать свое Эльдорадо до самого последнего дня. В этом состоит человеческая доблесть. («Молодой негодяй»).
Кузьмина Татьяна/ITAR-TASS
«Газета.Ru» публикует отрывки из книг эксцентричного и неравнодушного Эдички.
О себе
Я — человек улицы. На моем счету очень мало людей-друзей и много друзей-улиц. Они, улицы, видят меня во всякое время дня и ночи, часто я сижу на них, прижимаюсь к их тротуарам своей задницей, отбрасываю тень на их стены, облокачиваюсь, опираюсь на их фонари. Я думаю, они любят меня, потому что я люблю их, и обращаю на них внимание как ни один человек в Нью-Йорке. («Это я, Эдичка»).
Я подонок. Я получаю вэлфер. Сейчас мне нужно питать себя — жрать щи. Я один, мне нужно помнить о себе. Кто обо мне еще позаботится? Ветер хаоса, жестокий, страшный, разрушил мою семью. У меня тоже есть родители — далеко, пол-оборота земного шара отсюда, на зеленой улочке Украины — папа и мама. Мама всегда пишет мне о природе — когда расцвели вишни под окном и какое вкусное варенье она сварила из абрикосов, которые они когда-то с папой сажали под окнами, вкусное, твое, сын, любимое варенье, но вот есть его некому. Больше родственников у меня, Эдички, нет. В войну погибли мои дядья и деды. Под Ленинградами и Псковами. За народные интересы. («Это я, Эдичка»).
Если вы можете проснуться однажды дождливым весенним утром, полежать, подумать, послушать музыку и честно сказать себе вдруг: «А ведь я никто в этой жизни — говно и пыль», тогда на вас еще рано ставить крест. Только честно, не для людей, а для себя признаться. («Дневник неудачника, или секретная тетрадь»).
Лидер незарегистрированной партии «Другая Россия» Эдуард Лимонов во время проведения марша протеста «Антикапитализм-2012» в Москве, 2012 год
Источник: Андрей Стенин/РИА «Новости»
Я злой, я нервный, я нехороший, я неинтересный... И все же я горжусь тем, что я нервный, и горжусь тем, что я злой. И я уверен, что я хороший, куда лучше их всех — и узких домашних профессоров, и ручных домашних псевдобунтарских поэтов. («Дневник неудачника или секретная тетрадь»).
О любви
Жизнь сама по себе — бессмысленный процесс. Поэтому я всегда искал высокое занятие себе в жизни. Я хотел самоотверженно любить, с собой мне всегда было скучно. Я любил, как вижу сейчас, — необычно сильно и страшно, но оказалось, что я хотел ответной любви. Это уже нехорошо, когда хочешь чего-то взамен. («Это я, Эдичка»).
Относись к Елене, Эдичка, как Христос относился к Марии Магдалине и всем грешницам, нет, лучше относись. Прощай ей и блуд сегодняшний и ее приключения. Ну что ж — она такая, — убеждал я себя. — Раз ты любишь ее — это длинное худое существо в застиранных джинсиках, которое роется сейчас в духах и с важным видом нюхает их, отвинчивая пробки, раз ты любишь ее — любовь выше личной обиды. Она неразумная, и злая, и несчастная. Но ты же считаешь, что ты разумный и добрый — люби ее, не презирай. Смотри за ее жизнью, она не хочет — не лезь в ее жизнь, но когда можно и нужно — помогай. Помогай и не жди ничего взамен — не требуй ее возврата к тебе, за то, что ты сможешь сделать. Любовь не требует благодарности и удовлетворения. Любовь сама — удовлетворение. («Это я, Эдичка»).
Оказалось, что любовь развратила меня, не кажется ли вам, что любовь — это род сексуального извращения, что это редкая ненормальность и, может быть, ей следует находиться в медицинском учебнике впереди садизма и мазохизма. («Это я, Эдичка»).
О народе
Тот народ был куда проще народа нынешнего, грубее и честнее. Большинство тех людей видели смерть во многих видах. Проверенные на зуб войной, они знали, что они не фальшивка, но люди… («У нас была Великая Эпоха»).
Жестокий климат породил жестокую государственность и жестокие нравы. Климат как проклятие до сих пор довлеет над Россией и русскими. («Ереси: очерки натуральной философии»).
Я все равно вас презираю. Не всех, но многих. За то, что живете вы скушно, продали себя в рабство службе, за ваши вульгарные клетчатые штаны, за то, что вы делаете деньги и никогда не видели света. Дерьмо! («Это я, Эдичка»).
Почти все русские несут на себе печать несчастья. («Это я, Эдичка»).
Если бы два народа, послевоенный и сегодняшний, вывалили на одну улицу, послевоенные побили бы современных за один только несерьезный внешний вид. А девок и женщин заставили бы одеться. Ну ясно, что в современных русских масса достоинств, однако два народа друг друга бы не поняли. Прадеды и правнуки. («Апология чукчей»).
«А почему напился твой друг? — сказала она. — Почему вы, русские, вечно напиваетесь? Маша напилась. В одном углу лежал пьяный русский поэт, в другом — пьяный русский писатель.» («Это я, Эдичка»).
О музыке
Помню, о том, что его убили, сообщила мне в Париже моя бывшая жена из Рима. «Ты спишь? Вставай, Джона Леннона убили!» — заявила она. «Меня это не колышет», — заявил я. «Целое поколение потеряло своего лидера», — сказала она. Тут я рассвирепел: «Терпеть не могу «Битлз», жадных рабочих подростков из Ливерпуля, дорвавшихся до «money». Убили и хорошо, избавили его от гнусной старости. Не будет коптить небо еще один пенсионер-песенник. Тому парню, что его пришил, спасибо сказать надо». («Священные монстры»).
О литературе
...Ну и кумиры нынче у русской интеллигенции — робкий трус Пастернак, умерший у мусорного бака в лагере, где он собирал объедки; от страха ставший юродивым Мандельштам; повесившаяся Цветаева. Хоть бы один нашелся волк и умер, отстреливаясь, получив пулю в лоб, но прихватив с собой на тот свет хоть пару гадов. Стыдно мне за русскую литературу. («История его слуги»).
На Западе считают, что Достоевский лучше всех сообщил в словах о русской душе и изобразил русских. Это неверно. Истеричные, плачущие, кричащие, болтающие без умолку часами, сморкающиеся и богохульствующие — население его книг — достоевские. Особый народ: достоевцы. С русскими у них мало общего. («Священные монстры»).
Пушкин... с парохода современности он упал давно и сам. Он тут даже не виноват, просто между ментальностью дворянина начала XIX века и ментальностью конца XX века мало общего.Сейчас мыслят иначе, другими категориями... По нынешним понятиям, Пушкин выглядел бы кем-то вроде плагиатора. Его «Дубровский» несомненно заимствован из «Разбойников» Шиллера, «Бахчисарайский фонтан» развивает восточный экзотизм, привитый в Европе Байроном, «Евгений Онегин» — плохо переписанный «Чайльд Гарольд» того же Байрона, только убогенький его вариант... («Священные монстры»).
Льва Николаевича Толстого, живи он сейчас, я ударил бы поленом по голове за кухонный морализм, беспримерное ханжество, за то, что не написал он в своих великих произведениях, как *** изрядное количество крестьянских девушек в своих владениях. («Дневник неудачника или секретная тетрадь»).
О правде
Директору выставки сообщил, что готовлюсь написать книгу «Как сделаться самым ненавидимым человеком в России». — И как же? — спросил директор. — У вас есть рецепт? — Есть. Следует всегда говорить правду. Мгновенная и вечная ненависть вам обеспечена. («Апология чукчей»).
Зная, что существуют светлые и безопасные улицы, я ходил по темным. На темных улицах, я знал, скрывается правда. Безобразная и голая, и сияющая. («Великая мать любви»).
О женщинах
Женщина распространила свое злое торжество так далеко, что спустя сорок лет молодой Бродский и поэты питерской школы поклонялись вульгарной советской старухе Ахматовой, а не ее высокородному мужу. Элегантный Николай Степанович сдержанно мерцает в вечности. Его исторические стихи — шедевры, которых нет ни в базарном Эрмитаже, ни в убогом по сравнению с европейскими музеями Музее имени Пушкина в Москве. («Священные монстры»).
«Все женщины неприятны, проститутки куда лучше всех остальных женщин, в них почти нет лжи, они естественные женщины, и если не в дождь, не в плохую погоду, когда нет клиентов, они берутся с нами двумя делать любовь за 5 долларов, то это уже явно их прихоть. Но все-таки я с ними не пойду». («Это я, Эдичка»).
Женщины куда грубее мужчин, хотя обычно принято считать обратное. Они жадны, эгоистичны и отвратительны. («Это я, Эдичка»).
О смерти
Купите мне белые одежды! Дайте мне в руки огонь! Обрежьте мне воротник. Отправьте меня на гильотину. Я хочу умереть молодым. Прекратите мою жизнь насильственно, пустите мне кровь, убейте меня, замучайте, изрубите меня на куски! Не может быть Лимонова старого! Сделайте это в ближайшие годы. Лучше в апреле-мае! («Дневник неудачника или секретная тетрадь»).
Смерть нужно встречать твердо и красиво — с позою, с вызовом, выпендрившись, празднично, лучше всего с улыбкой. Хочешь не хочешь, можешь не можешь — надо. Колени трясутся — уйми, подвигайся, чтоб скрыть, глаза слезятся — а ты хохочи, будут думать — от смеха. Смерть самое важное дело. К ней готовить себя нужно. Плохой смертью самую доблестную жизнь можно испортить. Рождение от нас не зависит, смерть — зависит. Истеричность, поспешность — тоже нехороши. Нужна мера. Уходить-то все равно надо. Но никогда не хочется. А ты уйди или очень важно, сухо, степенно, а лучше по-хулигански, с посвистом, с — «Эх, вашу мать!» («Дневник неудачника или секретная тетрадь»).
О выборе
Почему человек, продающий водку, имеющий магазин «Ликерс», получает признание общества, да еще какое, а человек, пишущий стихи, обойдя земной шар кругом, так ничего и не получает, ничего не находит. («Это я, Эдичка»).
Каждый должен искать свое Эльдорадо до самого последнего дня. В этом состоит человеческая доблесть. («Молодой негодяй»).