Апология Другого

Традиционно мертвые для российской медиасреды новогодние дни на старте 2013-го внезапно полыхнули грандиозным скандалом. В центре событий оказался человек, долгое время возглавлявший рейтинг российской блогосферы - фотограф Рустем Адагамов, известный в Сети под ником drugoi. Бывшая жена Адагамова Татьяна Дельсаль в своем видеоинтервью и блоге обвинила Рустема в тягчайшем уголовном преступлении - неоднократном изнасиловании двенадцатилетней девочки. 

Адагамов, известный не только как блогер и фотограф, но и как общественный деятель, всего лишь за три месяца до этих событий избранный в Координационный Совет российской оппозиции, возглавляемый другим топ-блогером и активистом Алексеем Навальным, обвинения отрицает и объясняет их личной местью со стороны бывшей жены. А также угрожает судом своим политическим оппонентам, которые раскручивают эту тему уже в российских медиа.

Все это не вышло бы за рамки трэш-сюжета для желтой прессы, если бы не сама фигура Другого. Адагамов, как к нему ни относись - высочайший профессионал в сфере медиавойн и борьбы за общественное сознание. Более того, в определенной степени он - первопроходец, освоивший принципиально новый метод информационной работы в Сети. До него много и часто говорили, что для современной аудитории "картинка" важнее "текста", но именно он поднял на новую высоту работу с фотоизображением как пропагандистскую технологию. И вовсе не случайно в свое время именно его - первым из российских фотоблогеров - пресс-секретарь президента Медведева Наталья Тимакова пригласила в кремлевский пул. На тот момент это выглядело вполне логичным шагом в борьбе за симпатии либеральной аудитории.

Однако для тех, кто хоть чуть-чуть в курсе современных веяний мировой философской мысли, самым интересным и интригующим в феномене Адагамова был избранный им сетевой псевдоним. Дело в том, что тема "Другого" - на протяжении последних десятилетий ультрамодный философский концепт, маркирующий целую веху в истории европейской философской мысли. Причем речь идет не о "кабинетной" академической философии, а о самой что ни на есть публичной, даже поп-философии в исполнении таких грандов, как Эмманюэль Левинас, Жак Деррида и публичный флагман французской мысли, потеснивший в последние годы с этой позиции самого Глюксмана - Бернар-Анри Леви.

Глюксман и Леви прекрасно известны самой широкой русскоязычной аудитории (для не-философов - в основном по своим пламенным антироссийским манифестам в мировой прессе), а Леви даже послужил прототипом одного из главных героев последнего романа Виктора Пелевина "S.N.U.F.F.", где он выведен в образе "боевого дискурсмонгера" Бернара-Анри Монтень-Монтескье.

Пелевинский роман, с его почти прямыми цитатами из сводок с последней натовской войны в Ливии, идеологом и вдохновителем которой стал как раз Леви, дает теме "Другого" достаточно зловещий разворот. Филозоф Бернар-Анри вначале выступает "обозревателем-наводчиком", нанимаемым для того, чтобы провоцировать "священные войны" между "верхней демократурой" и "нижним уркаганатом" (аллюзии тут достаточно прозрачны), а затем - еще и маньяком-педофилом, убивающим своих жертв и коллекционирующим их черепа и скальпы с лобков в потайном шкафу с бирочками: "Другая №1", "Другая №2", "Другая №3" и т.д.

Можно было бы, наверное, сказать, что писатель слишком уж черными красками изображает неприятного ему персонажа. Однако Пелевин, тонкий знаток французской философии и чуткий художник, знает, о чем говорит. В доктрине "Другого", если разобраться, действительно существует некий скрытый смысл, который может провоцировать ее последовательных адептов на самые радикальные эксперименты "по ту сторону" общепринятой сексуальной - и, шире, общечеловеческой морали.

На поиски в этой области меня сподвигла опубликованная недавно в сети переписка блогера Адагамова и его бывшей жены - как это принято в эпоху "викиликсов", в форме "сливмейла", подлинность которого ни подтвердить, ни опровергнуть не представляется возможным, однако именно эта двойственность парадоксальным образом делает его вполне легитимным источником.

Там есть одна примечательная фраза, в переписке приписываемая Рустему:

"On Jul 3, 2012, at 4:36 PM, Drugoi wrote: Я ЭТОГО, ВТОРОГО, КОТОРЫЙ СИДИТ ВО МНЕ, СОБСТВЕННЫМИ РУКАМИ ЗАДУШУ".

И при этом, чуть выше:

"я вот такой

таня

я хочу умеерть"

Кто из них хочет умереть? Кто кого хочет задушить? Не правда ли, похоже на диалоги Горлума с самим собой у ног спящего Фродо? Даже если это и подделка, то она выглядит невероятно психологически - и сюжетно - убедительной.

Еще раз напоминаю, кто такой Другой-Адагамов. Это профессионал экстра-класса, работающий, в общем, по тому же профилю, что и пелевинский Бернар-Анри, равно как и его реальный французский прототип. И из той же роли - обличителя ужасов провинциальной тирании с позиций общемировой гуманистической морали: тут за него играют его норвежский паспорт и долгие годы жизни и работы в Европе.

При этом методологически он даже круче, чем старомодные франкоязычные дискурсмонгеры: у тех оружие - текст (который не каждый еще и прочтет), а у Другого - визуальный образ, понятный без слов даже полуграмотному сетевому троллю или гоблину. И, что особенно важно (это также подчеркивается у Пелевина в "S.N.U.F.F"), тут работает не "нарисованная", а самая что ни на есть подлинная фотографическая реальность, просто заснятая в нужное время и в нужном ракурсе - и потому бронебойно убедительная.

Но при чем тут двенадцатилетние девочки?

Для того чтобы в этом разобраться, придется немного погрузиться в глубины первоисточников.

Библиотека философских текстов по проблематике "Другого" крайне обширна и далеко не вся переведена с французского даже на английский, не говоря уже о русском или других периферийных для сегодняшней мировой мысли языках. Что касается патриарха этой темы Эмманюэля Левинаса, то корпус его русских переводов довольно скуден при ужасающем качестве. И это несмотря на то, что Левинас, которого при рождении звали Мануил Иезекиилевич Левин, родившийся в 1905 году в городе Ковно (ныне Каунас), начальное образование получил на русском языке и до конца жизни у себя в семье разговаривал по-русски.

Переживший трагедию Холокоста (уничтожившую всех его родных, оставшихся в Восточной Европе) и сам уцелевший в фашистском плену лишь благодаря званию офицера французской армии (их в газовые камеры не отправляли), Левинас сделал себе имя как философский толкователь еврейских священных текстов - Торы и Талмуда, и одновременно - как "светский" философ, комментатор Гуссерля, Бубера и Розенцвейга, основной и наиболее влиятельный философский оппонент Хайдеггера. Его "Другой", впервые заявленный в 1948 году в книге "Время и Другой" - это развернутая рецепция хайдеггеровского Dasein, вместе с тем - для современников это было вполне очевидно и прямо обсуждалось - отвечающая на вопрос "как возможна философия после Холокоста". Одна из центральных проблем "Времени и Другого" - это проблема смерти, ее неизбежности и отношения к ней субъекта. Приведу лишь одну цитату из главы "Смерть и будущее":

"Уже в страдании, в недрах которого было схвачено эта соседство со смертью, активность субъекта оборачивается пассивностью, причем все еще в плоскости феномена. Но не в тот миг страдания, когда, загнанный в бытие, я еще ухватываю его и остаюсь субъектом страдания, - а в плаче, в рыданиях, в которых отражается страдание; там, где страдание приходит к своей чистоте, где между нами и им больше ничего нет, - вот где предельная ответственность высшего принятия на себя обращается в предельную безответственность, в детство. Вот что такое рыдание; вот почему оно возвещает смерть. Умереть - значит вернуться в состояние безответственности, быть по-детски потрясенным рыданием".

Иными словами, ребенок - это тот самый идеальный "проводник" или символ "Другого", через которого только и возможно разговаривать с собственной смертью, принять ее в себя, вступить с ней в подлинный диалог. По словам Левинаса, "с субъектом происходит событие, а не он берет его на себя, ничего сам не может мочь, хотя некоторым образом к нему обращен, - есть отнесенность к другому, непосредственно к другому (le face-a-face avec autrui), встреча с лицом, одновременно открывающим и скрывающим другого. Другое (l'autre), взятое на себя, есть Другой (autrui)". В пределе, это радикальный разворот известной максимы Достоевского про Царство Небесное и "слезинку ребенка" - она, эта слезинка, сама и есть концентрированное Царство Божье, конец времени и предел собственного существования человека. А значит, и абсолютная сакральная ценность.

Заметим: речь идет не о каком-то маргинальном направлении мысли, а самом что ни на есть гуманистическом мейнстриме. И современному человеку это понятно без лишних слов: достаточно вспомнить, какой накал страстей вызвало у нас в России на исходе 2012 года обсуждение "Закона Димы Яковлева" - об усыновляемых иностранцами детях-сиротах. И это не случайно. Как метко заметил философ Вячеслав Данилов на одном из собраний философского кружка New Cave, "там, где Бога нет, именно дети становятся главной святыней". На самом деле, как видно из Левинаса, даже не дети сами по себе, а детское страдание, та самая пресловутая "слезинка".

Здесь далеко не только религиозно-философский аспект. Мне довелось в последние годы переработать значительное количество материала социологических фокус-групп (по сути - глубинное групповое интервью), проводимых среди самых разных социальных групп в сегодняшней России. Единственно возможный модус разговора о будущем для их участников - это разговор о детях. Более того, именно в разговоре о детях чаще всего только и можно вскрыть подлинное отношение людей к тем или иным явлениям нашей жизни, будь то медиа, система образования или социальной помощи. Скажем, люди бурно высказываются против цензуры СМИ - но те же люди безусловно за "детские" ограничения контента. Люди нейтрально или даже положительно относятся к состоянию наших государственных институтов, но учить или лечить детей предпочли бы исключительно за рубежом. Люди против смертной казни почти во всех случаях, но строго за нее, когда речь идет о наркоторговцах, "продающих наркотики молодежи в школах", педофилах или распространителях детской порнографии. И т.д., и т.п.

Даже конфликт "режима" с протестными группами чаще всего подается - и встречает наиболее эмоциональный отклик - именно как противостояние с "детьми": поэтому иконами протеста чаще всего становятся либо очень молодые, нарочито инфантильно выглядящие "хипстеры", либо молодые матери, а лучше всего - то и другое сразу, как в случае с двумя участницами Pussy Riot. Со своей стороны, власть также последовательно "столбит" детскую тему как свою главную ценность - взять "материнский капитал" (2006), медведевские поправки к закону о педофилах (2011), возрастные ограничения на контент или все тот же "закон Димы Яковлева". Опять же: одна из самых болезненных для власти тем прошедшего десятилетия - это многолетняя тема "Матерей Беслана".

И не в одной только России дело. Самые кассовые фильмы мирового проката в наше время - это "детские сказки для взрослых": "Пираты Карибского моря", "Властелин Колец", "Хоббит", даже "Аватар" со "Звездными войнами" - такое кино, куда дети могут пойти с родителями, причем так, чтобы смотреть интересно было и тем и другим - "детскими глазами". Потребительская цивилизация, при ударной медианакачке, на глазах инфантилизуется, "играет в ребенка", выталкивает "взрослое" на периферию и в прошлое - кто не верит, посмотрите канонический ролик кока-колы про то, как "праздник к нам приходит". Взрослые все больше времени, сил и средств тратят на игрушки, игры, реализацию отложенных детских желаний, культивируя в себе "внутреннего ребенка" - в котором только и видит панацею от охватывающей мир экзистенциальной тоски.

Про роль детства как такового и детского страдания в общественном сознании в целом уже понятно. Но при чем тут секс? Иными словами, почему поиски Другого приводят не просто к двенадцатилетней девочке, а идут дальше к ней прямо в трусики?

И здесь нам опять придется обратиться к философским первоисточникам.

Оставим пока в стороне Левинаса и Деррида; в мировой философии проблема опирается, как известно, на куда более глубокую традицию.

Легко угадать цитату:

"Надо бы даже издать закон, запрещающий любить малолетних, чтобы не уходило много сил неизвестно на что; ведь неизвестно заранее, в какую сторону пойдет духовное и телесное развитие ребенка - в дурную или хорошую. Конечно, люди достойные сами устанавливают себе такой закон, но надо бы запретить это и поклонникам пошлым, как запрещаем мы им, насколько это в наших силах, любить свободнорожденных женщин".

Это, конечно же, платоновский "Пир".

Но и далее там же, через строчку:

"Варварам, из-за их тиранического строя, и в философии, и в занятиях гимнастикой видится что-то предосудительное. Тамошним правителям, я полагаю, просто невыгодно, чтобы у их подданных рождались высокие помыслы и укреплялись содружества и союзы, чему, наряду со всеми другими условиями, очень способствует та любовь, о которой идет речь. На собственном опыте узнали это и здешние тираны: ведь любовь Аристогитона и окрепшая привязанность к нему Гармодия положила конец их владычеству".

Это, конечно, готовая иллюстрация к разделу пелевинского "Дао Песдын" под названием "Пидарасы на службе мирового правительства". Великая скульптура Крития "Тираноубийцы Гармодий и Аристогитон" (как считается, прообраз мухинских "Рабочего и колхозницы") тому порукой. Как об этом пели свободные эллины в неофициальном афинском городском гимне-схолии:

"Под листьями мирта мечи понесём

Подобно Гармодию с Аристогитоном

Когда поразили тирана мечом

И равными сделали всех пред законом."

Однако тот же Павсаний немедленно указывает:

"Но и среди любителей мальчиков можно узнать тех, кем движет только такая любовь. Ибо любят они не малолетних, а тех, у кого уже обнаружился разум, а разум появляется обычно с первым пушком".

Ну, то есть, уже все-таки не совсем ребенок. Тот, кто уже не сможет плакать с той непосредственной беззащитностью, о которой так исчерпывающе высказался в приведенной выше цитате Эмманюэль Левинас.

А вот двенадцатилетняя девочка...

Вообще, с детством тут та еще загвоздка. Строго говоря, само по себе "детство" - довольно искусственный и в цивилизационном масштабе сравнительно недавний конструкт. Понятие "детской травмы", которым, со слов знакомого психиатра, оперирует жена Адагамова - это вообще продукт постфрейдистского психоанализа, который до сих пор балансирует между строгой наукой и квазирелигией с набором бездоказательных аксиом. Мне самому в мои 12 пришлось столкнуться с домогательствами педофила - но я уже был достаточно начитан для того, чтобы понять, чего на самом деле от меня хочет дяденька, и отнюдь не беззащитен во всех смыслах. Единственная моя "травма" - испорченное мнение о человеке, которого я до этого в общем-то уважал. Хотя, может, получилось бы у него - я бы до сих пор ходил с "травмой", не знаю. Но, кстати, современные дети по части сексуального просвещения подкованы едва ли не с детсада, и любым взрослым по этой части фору дадут - особенно со времен распространения социальных сетей. Так что глубоко не уверен, что вся эта фрейдистская машинерия "детской психологии" и "детских травм" является достаточным арсеналом для того, чтобы, вооружившись им, идти аж на самого Левинаса.

Но почему для того, чтобы сблизиться с ребенком, "понять" его, "стать им" в левинасовском смысле - чтобы "Другое, взятое на себя, сделало тебя Другим" - обязательно необходимо его "познать"? Не в метафорически-концептуальном, а в самом что ни на есть брутальном библейском смысле - "Авраам вошел к Сарре, познал ее, она зачала и родила сына, имя которому Исаак"?

Русский язык порой исчерпывающе точен: к глаголу "познать", как и к существительному "познание" (маркировавшему, как известно, одноименное древо) это относится в полной мере. В бородатом анекдоте про то, что педофил отличается от педагога тем, что действительно любит детей, как во всякой шутке, только доля шутки. Открываю журнал "Вопросы современной науки и образования":

"В учебном процессе можно организовать только диалогические психокоммуникации (терминология Батищева Г.С.): общение психологически грамотное, с вербализацией любых чувств, с уважением чужих личностных границ, умением "выставить" свои, с принятием каждым ответственности за все происходящее на себя. Высшим же уровнем общения Батищев Г.С. считает онтокоммуникацию (бытийную коммуникацию), глубинное общение, когда любые проявления Другого воспринимаются как бесценный дар. И такое общение возможно в контексте групповых занятий, организуемых вне учебного процесса (педагогом-психологом, социальным педагогом, куратором) для педагогической поддержки личностного развития учащихся".

Генрих Батищев - это советский философ круга Московского методологического кружка (известного по таким именам, как Мамардашвили, Щедровицкий, Зиновьев, Гефтер etc.), учитель моих учителей - в том числе, например, и Глеба Павловского. Но внимательного читателя не обманет "технологическое" вроде бы разделение коммуникации на т.н. психо- и онтокоммуникацию: понятно же, что "на самом деле" имеется в виду под "глубинным общением". Чтобы по-настоящему "познать Другого", надо познать его во всех смыслах - в том числе, таки да, и в библейском тоже. Не знаю, хватило ли духу самому Батищеву сделать этот вывод - но нет никаких сомнений, что последовательно, радикально мыслящий философ обязан сделать именно его. А то, что в роли "лица Другого" выступает двенадцатилетняя девочка - ну, что ж. C'est la vie.

...Пожалуй, хватит. Будучи сам отцом двенадцатилетней дочери, я здесь говорю "стоп". И вывод, которым ограничусь в этом "философском расследовании", пока что вот какой.

Не так уж важно, что произойдет дальше с блогером Адагамовым по прозвищу Другой. Если обвинения подтвердятся, ему, скорее всего, придется столкнуться со смертью в самом буквальном смысле: известно, что осужденные по педофильским статьям в зоне не выживают. Если нет, оставшуюся жизнь ему все равно придется прожить с клеймом, поскольку такого рода подозрения, предъявленные в столь убедительной форме, отмыть до конца просто невозможно. Бедолага Холмогоров, к которому когда-то пятнадцатилетняя Вера Гыдова сбежала от родителей, целиком и полностью по собственной инициативе, давно и счастливо женатый многодетный отец, до сих пор тянет на себе бремя той давней истории, в которой его роль, если разобраться, была целиком пассивной. Но дело и не в Адагамове, и не в Холмогорове. И даже, по большому счету, не в Бернаре-Анри Леви вместе с присущими ему Дерридой и Левинасом.

Надо что-то в консерватории поправить. Ведь реальный действующий субъект этой истории - не заика Адагамов, а Дискурс, сделавший его и таких как он Другими. Гуманизм, именем которого делаются гуманитарные бомбардировки. Левая идея, именем которой десятки и сотни тысяч людей (чаще всего самых бедных) обрекаются на гибель от войны, насилия, голода и экстремизма. Нетерпимость к диктаторам, проводимая в жизнь тоталитарными методами. Новый Холокост, творимый как бы от имени и по поручению жертв старого (см. недавнюю травлю престарелого Гюнтера Грасса за его довольно невинные стихи). Обожествление детства, жертвами которого становятся (и здесь, и за океаном) то сироты из российских детдомов, то чьи-то малолетние падчерицы.

Мы ведь стоим перед непростым выбором.

Либо начать анально карать гражданственных педофилов и тех, кого удалось представить таковыми в глазах общества - но тогда, в самом деле, придется разбираться по существу не только с самой педофилией, но и с ее первоисточником - мировым гуманистическим мейнстримом и сопутствующей оному "авиационной поддержкой". И с чем на них идти - с Фрейдом? С иконой Богородицы?

Либо смириться с той мыслью, что для последовательных борцов-за-свободу, как для пелевинского Бернара-Анри Монтень-Монтескье, секс с двенадцатилетними девочками - это, так сказать, производственная необходимость в их нелегком и отважном труде. Типа как для поэтов, музыкантов и художников пьянство, наркотики и беспорядочная половая жизнь: источник вдохновения.

Обе альтернативы, честно говоря, оптимизма не внушают.

Алексей ЧАДАЕВ

Liberty.ru

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе