Беседую с академиком Лихачевым о русском характере в контексте древней и современной истории. Из личного дневника

Разговаривать с Дмитрием Сергеевичем Лихачёвым мне посчастливилось довольно часто. Сначала – было это много-много лет назад – я самонадеянно отправил ему фолиант одного из читателей «Известий», пребывавшего в убеждении, что он просветлил все «темные» места «Слова о полку Игореве». И попросил ответить автору. Дмитрий Сергеевич прислал письменный ответ. Довольно язвительный:

5 октября 1994 г. Среда.

«…Что в мой жестокий век восславил я свободу

И милость к падшим призывал».


(Александр Пушкин. «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…». 1836 г.).

Дмитрию Сергеевичу Лихачёву.

Восславив свет в расстрельный тёмный век

И нас вернув к первоистокам рек,

Он дал нам прикоснуться к тайне «Слова»

И обратиться вновь к первоосновам,

К первопричине слова Человек.

«Уважаемый тов. К. Смирнов!

Вы переслали мне рукопись В.Н.Маркина из Изюма, где предлагается 800 исправлений к «Слову». В.Н. Маркин требует, чтобы я оценил его исправления.

За всё своё 50-летнее занятие «Словом» я решился предложить только три исправления и считаю это своей заслугой. К тексту «Слова» надо относиться бережно и иметь достаточную филологическую подготовку. Если бы я стал разбирать исправления В.Н. Маркина серьёзно (даже по три исправления в день), то ответ потребовал бы от меня трёх лет занятий.

Академик А.П. Александров на Общем собрании АН СССР в марте с. г. в своём вступительном слове сказал, что Академия получает столько писем с предложениями по Продовольственной программе, что отвечать на них – значило бы приостановить всю работу Академии наук.

По «Слову» я получаю столько писем от желающих прославиться на великом памятнике, что я отвечать на них не могу, даже по рекомендации «Известий».

С уважением

Д. Лихачёв».

Но когда я после этого позвонил ему, чтобы извиниться, разговор прошёл в более доброжелательных тонах и вылился в публикацию на газетных страницах.

Из знаковых были две довольно долгие беседы. Первая стала опубликованным в «Известиях» диалогом «Наука без морали погибнет». Его Дмитрий Сергеевич воспроизвёл потом в своей «Книге беспокойств» и ещё в одной книге. И вот нынче, в перерыве Общего собрания РАН, в опустевшем актовом зале МГУ на Ленгорах, беседовал с ним, отталкиваясь от его «О русском», о том, что в сегодняшнем номере «Новой ежедневной газеты» стало публикацией «Русский характер, каким он видится Дмитрию Сергеевичу Лихачёву в контексте древней и современной истории».

Для начала я его спросил, как он относится к тому, что само это понятие – русский характер – стало нынче оселком, на котором полярные общественные силы опробуют прочность своих аргументов и градус своих разгорячённых эмоций. Одни говорят о возрождении национального достоинства, другие – об его утрате: «Раньше нас боялись, но уважали; а теперь и не боятся, и не уважают». Как эти до предела политизированные сиюминутности соотносятся с реальной исторической судьбой русского народа?

— Вот Ваш коллега по РАН, академик Никита Моисеев считает: для русского народа противоестественно жить сиюминутностью. В его менталитете непременно стремление заглянуть дальше сегодняшнего дня, в будущее. А насколько сильно в этом характере стремление заглянуть в прошлое, чувство истории, невозможность жить, не ощущая себя её частью?

— Это очень трудный вопрос – о характере русского народа, о так называемом менталитете. Мы – народ крайностей. В нас есть великое терпение, великая доброта. Но может выхлестнуться и ненависть, и дикая злоба. Народ необыкновенно работящий. Исследования исторической культуры русского крестьянства, проведенные Марией Михайловной Громыко, её учениками, в частности Ниной Миненковой, показывают, что в народном менталитете как раз – нелёгкий труд, который радует, весь построен на прекрасных календарных обрядах, песнях, игре, на общинных традициях взаимопомощи.

Скажем, такой обряд, как помога. Если у вдовы сгорал дом или ей не справиться с хозяйством, вся деревня ей помогала. Это было в характере народа. Неприлично было не помочь. Но чтобы её не обидеть, не оскорбить, помощь превращали в праздник с шутками-прибаутками. Вот наши студенческие капустники. Знаете, откуда они? Оттуда же, от помоги. Помню, когда я приехал в Тихвин, там ещё капустники были. Соседи шли к вдове, помогали ей рубить капусту, и заканчивалось всё весёлым катанием на лошадях.

И вместе с тем – какое у нас разгильдяйство, какое неуважение к труду, и к собственному, и к чужому!

Отношение к своей истории, к собственной национальности – и опять в народном сознании раздвоенность страшная. С одной стороны, глубочайшая верность историческим корням. Возьмите движение старообрядчества. Чтобы по две тысячи человек шли на костёр за сохранение старины, традиции – ничего подобного в мире нет! А с другой – такое надругательство над историей, которого тоже нет в мире.

— В нашем понимании своего места в мире всё время присутствует то, что мы весьма условно свели к западничеству и славянофильству. То мы – слепые ученики других, то – мессии, несущие свет миру, народ с особой, ни на что не похожей судьбой. Всё время как бы раскачивается маятник – из одной крайности в другую. Казалось бы, накопление с веками мудрости, исторического и нравственного опыта должно вести к равновесию, к мере, связывающей и примиряющей полюса. Но нет. Никогда ещё амплитуда колебаний этого маятника не достигала таких губительных для разума и нравственности народа крайностей. Почему?

— Для «раскачивания маятника» были в этом веке весьма веские причины. Поражение в войне 1914-1918 годов, страшная эпоха сталинского террора, обвальное крушение тоталитаризма, потянувшее за собой и многие первоосновы жизни, породили в нашем народе какой-то комплекс неполноценности.

Появилось совершенно мазохистическое отрицание значения русского народа? его истории для судеб мира, отказ ему в великом будущем: «Народ-вор, народ-бездельник, ничего у него не выйдет, надо уезжать из России». Горько, но это говорят сами русские, забывая, что в их истории, и даже в ближней, есть не только великие поражения и трагедии, но и великие победы. И многие иностранцы очень падки на такие утверждения русских.

В то же время продолжается создание мифов, чрезвычайно преувеличивающих судьбоносность нашего характера и нашей истории для всех народов. Причём и тут впадаем в крайности. То мы народ-богоносец, то великий революционер, перед которым история и в том, и в другом случае поставила какие-то необыкновенные задачи.

Но истина не то чтобы где-то посередине. Она в другом, третьем месте. Нужно спокойно к этому относиться. Русский народ, как всякий живой организм, как любой человек, обладает свободой воли. И всё зависит от нас самих. Мы можем быть великим народом и устроить счастье всех людей Земли. Но для этого прежде всего надо устроить счастье своего собственного народа – без этого бессмысленно претендовать на роль некоего планетарного мессии. И можем не устроить. Ибо народ не во власти какой-то судьбы, предназначенности.

Нет у нас никакого предназначенного свыше пути. Мы сами решаем, по какому пути идти. У нашего народа есть свобода воли – как мы себя поведём. Поэтому мы и ответственны за наше поведение, за нашу политику, за наши решения и действия. Поэтому перед нами стоит задача преодолеть историческое иждивенчество. Перекладывать ответственность за свою судьбу на добрых или недобрых царей или вождей, на какие-то черты русского народа, какое-то его якобы призвание в истории – это глубочайшая ошибка.

— Есть афоризм: из прошлого надо брать не пепел, а огонь. Но что есть огонь? Не кажется ли Вам, что у истории надо прежде всего брать то, что годится в качестве уроков для сегодняшнего дня?

— Не кажется – я просто убеждён, что причина многих наших бед именно в неумении учиться в школе истории, в забвении её уроков.

Сколько у нас не родившихся жизней! Традиционная многодетность русской крестьянской семьи была, по сути, оборвана. У нас преобладают однодетные или вообще бездетные семьи. Нам грозит конец физического существования как народа. И сегодняшние трудности – лишь внешнее, лежащее на поверхности объяснение тому, почему люди боятся заводить семьи, а женщины – рожать больше одного ребёнка.

Ответ ищите глубже, на уроке нашей новейшей истории. Она вся сопровождалась насильственным разрушением семейных очагов, разрывом родственных связей, отрывом детей от матерей и отцов, отрывом целых народов от родных пепелищ и отеческих гробов, неуверенностью в завтрашнем дне. И сталинские репрессии повинны в этом не меньше, чем страшные войны, которые переживала Россия.

— У нас исторические уроки всегда, к сожалению, крайне политизированы. Возьмите личность Петра Великого. Одни политические деятели, партии, движения («Выбор России», например) делают его своей эмблемой в качестве «кумира на бронзовом коне». Другие педалируют слова Максимилиана Волошина: «Великий Пётр был первый большевик». Ваше отношение и к этой личности, и к такому втягиванию исторической фигуры в сегодняшний политический контекст?

— Мне вообще чужды политические спекуляции на деятельности тех или иных исторических фигур. Что касается Петра, то я его очень люблю. Но не считаю идеальной личностью, тем более не считаю, что он может быть ориентиром для сегодняшних государственных решений. Вопрос о любви к кому-нибудь и идеализация кого-нибудь — разные вещи. Вы можете любить родных вам людей и отлично видеть их недостатки.

Меня в ужас приводит расправа Петра со своим сыном. Или тот случай, когда он в Оксфорде разгромил в пьяном дебоше целую гостиницу. Ну вот представьте всё это возведённым в ранг примеров для сегодняшнего подражания. Абсурд!

И вместе с тем Пётр даёт немало поводов для восхищения. Его любовь к знаниям потрясающа. Мчался к Полтаве и вёз с собой походную библиотеку. И какую библиотеку! Да, Петербург построен на костях крепостных. Это жестокая правда. Но сколько гениальных по своей простоте идей он провёл здесь в жизнь, отвергая решения лучших по тем временам инженеров и зодчих!

Помните, как он разрешил проблему доков в Кронштадте? Голландцы для того, чтобы поднять судно в доке, по нескольку месяцев ветряными мельницами нагоняли туда воду. А Пётр приказал вырыть два дока. Один всё время был переполнен – вода стояла выше уровя моря. А в сухом, соседнем, чинились корабли. В нужный момент вода за сутки переливалась из одного дока в другой, и корабль выходил в море.

— Кстати, об отношении Петра к русской истории. Сейчас его интерпретируют очень стандартно. Мол, он обрубил национальные корни, отменил всё, что было до него. А ведь многие его шаги продолжают шаги отца, Алексея Михайловича, как это ни парадоксально.

— Отец был чрезвычайно интересной личностью, зря забытой ныне. Но сын заслонил отца. Пётр ничего не обрубал. Он разделил русскую историю, русскую культуру на два русла. Одно оставил для крестьянства и купечества (он же не брил бороды у крестьян!), другое – для высшего сословия.

Пётр создал чиновничье-сословный строй, который по тем временам, по-видимому, был и нужен. Скажем, табель о рангах не позволила случайным людям «возгоняться» наверх. Люди «в случае» были. Вспомните судьбу Меншикова. Впрочем, это был действительно очень талантливый человек. Но в целом работала система сбережения государства от несведущих людей, от непрофессионалов и невежд.

— Говорят, какая природа окружает народ, такой у него и характер, такая история. Не портит ли характер русского народа нынешнее повсеместное удушение родной природы?

— Ну, таким образом можно утверждать, что портится характер у всего человечества. Нет, тут связи потоньше. Не меньше, чем разгром окружающей среды, портит его, например, отрыв человека от своих родных краёв. Небывалые доселе миграционные процессы, сравнимые разве что с великим переселением народов, постоянная жизнь населения в нестабильном режиме, в отрыве от своих исторических и географических корней – вот великий разрушитель благоговения перед природой в душе человека.

В конечном итоге речь идёт не столько об экологии, сколько о культуре. Условием подлинной жизни, а не животно-травоядного существования является сохранение и воспроизводство народом его культурной, духовной традиции, уходящей глубоко в прошлое. Если этого не делать, мы однажды можем проснуться, окружённые одними руинами.

— Икона Владимирской Богоматери, как говорят специалисты, представляет собой руину. Там есть куски гениальной живописи, есть более поздние наслоения, «белые пятна», «чёрные дыры». Конечно, сама икона византийского происхождения, но не есть ли это некий образ всей дошедшей до нас древнерусской культуры? Не кажется ли Вам, что рядом со «Словом о полку Игореве» на месте нынешних провалов, «чёрных дыр» существовали в древности не менее гениальные творения? Насколько тяжела лично для Вас их утрата?

— Это очень болезненные потери. И лично для меня, и вообще для того, что входит в круг духовных святынь современного русского человека. Пропало, погибло действительно очень многое. Однако нельзя сказать, что «Слово о полку Игореве» одиноко, что оно родилось неизвестно откуда. Оно ведь – не вдохновенное, по наитию, создание дилетанта, а очень тонкое, изощрённое произведение профессиональной культуры. Значит, была вокруг такая культура, такая питательная среда – «Моление» Даниила Заточника, «Слово о погибели Русской земли», «Поучение» Владимира Мономаха.

Русская культура сразу же подымается до высочайших нот – в «Слове о законе и благодати» митрополита Илариона, в «Повести временных лет», гениальном произведении, начинающемся, как помните, с географического описания Русской земли. Уже утрачивалось политическое единство, но общая великая культура ещё объединяла Русь. И «Повесть» во первых строках звала к истокам, к водоразделу рек: с него текут такие-то реки в таких-то направлениях. И потом уже рассказывается о народе. Как начать – это же целое миросозерцание!

А посмотрите, как из этого географического, объединительного источника возникает похвала культуре, книгам: «Се бо суть рекы, напающе вселенную!» Ведь у нас сегодня нет ничего подобного в похвалу книгам.

Эти книжные реки впадали в общее русло древнерусской культуры, где «Слово о законе и благодати» пересвечивалось со сводами, фресками, мозаиками киевской Святой Софии. Утраты в этой единой картине обедняют не только наше представление о собственной истории, но и нас самих, сегодняшних. Насколько мы беднее от того, что не знаем, например, не дошедших до нас работ первого великого русского живописца Алимпия!

— Опасность проснуться однажды на развалинах культуры для нас очень велика. В России и раньше бывали жестокие, смутные времена. Но многие в мире не ожидали именно от нашей страны такой антикультры, которая множится сейчас со скоростью и неотвратимостью раковых клеток. Кое-кто успокаивает: грязная волна, которая нас захлестнула, временна. Уйдёт она – «отмоёмся». Но, может, всё куда серьёзнее, и распад уже добирается до души народа?

— Историю нашу в этом отношении не надо идеализировать. Но вы правы в одном. Рядом с «профессиональной» культурой на Руси из века в век поддерживались на высоком уровне традиции, эстетические принципы народной, крестьянской в основном, культуры, которые жили не только в европейски образованном графе Льве Толстом, но и в неграмотном землепашце. В ХХ веке эти традиции рухнули под ударами сталинской диктатуры.

Я уже не говорю о буквально физическом подавлении культуры, писателей, художников, о двух знаменитых «философских пароходах». Первый из них Германия поначалу к себе не пустила: мы не Сибирь, чтобы принимать ссыльных. И тогда пассажиров, самых известных русских мыслителей, заставили написать заявление, что они едут добровольно.

Помню, как Шахматов, великий учёный и великий труженик (уму непостижимо, сколько он успел сделать!), колол дрова и таскал наверх, чтобы отопить свой кабинет. А дворник Академии наук стоял, подбоченясь, и поучал: «Ну, барин, бездельничал всю жизнь, книжки читал, теперь поработай!»

Во всём этом вместе взятом надо искать причины нынешнего массового бескультурья.

— Но есть ведь и новые, сегодняшние причины? Например, огульное отрицание всего, что делалось Россией ХХ столетия в области культуры, обрубание корней, связывающих нас со вчерашним днём. Втягивание млодёжи в публичное обнажение тех сторон жизни, которые во всём культурном мире испокон веков считались глубоко интимными. После убийства Павла I по улицам Петербурга мчался на лошади офицер и выкрикивал: «Теперь всё можно!» То же самое нередко внушается сегодня молодёжи: у нас нынче свобода, и, значит, — нет ничего недозволенного. Теперь всё можно!

— Так ведь неправда, что сдержанность, интимность чувств, мужская строгость в их выражении ограничивают свободу личности. Наоборот, они исходят из неё, ибо утверждают право любого человека на неприкосновенность его внутреннего мира. С этой точки зрения, не считая себя ханжой, ловлю себя на мысли: почему у нас до сих пор нет полиции нравов?

— Самое тревожное – обвальная коммерциализация культуры. Там, где десятилетиями были библиотеки, книжные магазины, — открываются шопы.

— Страшная, невозможная вещь. Рядом с моим домом помещение библиотеки продано под кафе. У библиотеки нет денег для арендной платы, а у ресторана есть. Но нельзя же нам всем жить существованием бабочки-однодневки! Любая библиотека уже сегодня приносит колоссальный доход государству, формируя убеждения, моральные устои, идеалы, жизненные ориентиры его граждан.

— Понимает ли это само государство?

— Далеко не всегда. Вот «Известия» недавно абсолютно правильно выступили против стремления Минкультуры удушить Международный фонд Рерихов. Логика у министерских чиновников была простая, хорошо отработанная в тоталитарные десятилетия: если культура во власти государства, оно готово её облагодетельствовать, если хочет быть свободной – пусть выживает, как хочет. Словом, пусть подыхает. Между тем государство в ответе за все духовные богатства нации. Независимо от того, находятся они в его ведомственном подчинении или нет.

Смысл существования любой нации, любого государства – культура. Народ существует не для торговли, не для бизнеса. Он существует, создавая культуру. Только она входит в вечность. Больше ничего не входит.

— Если бы Вы писали своё «О русском» сегодня, написали бы то же самое? Или последние годы серьёзно трансформировали Ваши взгляды на историю и судьбу родного народа?

— Многое я написал бы иначе. Например, не высказывался бы так эмоционально во славу только положительных черт русского характера, с умолчанием о плохих чертах, которые мы должны трезво признать.

Это не значит, что моё чувство к Родине охладело, стало более тупым и низким. Наоборот, сейчас у меня куда более обострённая любовь к ней. Тогда я написал похвальное слово России. А теперь написал бы плач о России.

— Правильно ли я Вас понял: истинный патриотизм включает в себя любовь к тому, что в родном народе тянется к будущему, в чём раскрываются его лучшие, добрые, гуманные черты? Но он же включает и ненависть ко всему самому дикому в своём народе?

— Не совсем так. Ненависти вообще не должно быть ни к чему. Нужно мудрое понимание того, что есть в реальности. Но любовь к своему народу не должна связываться с восхвалением всего своего только потому, что всё это своё. Как в семье. Обычно в русской крестьянской семье было около 10 человек. Все друг о друге знали всё. И самое хорошее. И самое плохое. Ссорились. Мирились. Но и из-за ссор семья не распадалась, и все друг друга любили, поддерживали. Любовь необязательно связана с восхвалением.

Культура не должна проповедовать разрушение, насилие, порнографию, подавление личности, национальную, религиозную, классовую или какую угодно ненависть. Если такое делается, то это уже не культура, а нечто противоположное под маской культуры. А мы ведь не так далеко, к сожалению, ушли от времени, когда меня, академика, могли вызвать в отдел культуры обкома и поучать, как я должен исследовать древнерусскую литературу.

— Как поучать?

— Да вот так, запросто. Сидела какая-то дамочка и говорила, что в нашем секторе Пушкинского дома слишком много евреев. Нет, конечно, она говорила более обтекаемо: «Кадровая политика у вас не та. Присмотритесь. Думаю, что появление статьи Лурье против Ивана Грозного – оно не случайно».

И мне ей приходилось доказывать, что национальность моих сотрудников меня не интересует, что наука интернациональна. Я ей пытался объяснить: «Вы думаете, что вы более русская, чем Лурье? Да вы с ним потолкуйте о русской истории! Яков Соломонович летописи знает лучше меня, и уж во всяком случае лучше вас и всей вашей семьи на три поколения вперёд».

— Последний вопрос: в историческое или антиисторическое время мы живём?

— В историческое. Не в том смысле, как ещё недавно страна из года определяющего непременно попадала в решающий. А ещё раньше был даже «год великого перелома». Перелома чего? Истории через колено?

Из того, что мы живём в бурное время перемен, переломов, резких поворотов, совсем не следует, что наше время историческое. Это следует как раз из всей по годам сложившейся в тысячелетие истории сначала Руси, потом – России.

С точки зрения Шпенглера, а до того – Данилевского, культура живёт примерно 1100 лет. И вот 1100 лет великой русской культуры прошли. Сейчас на её почве, из её истоков рождается новая культура. Заблуждение – думать, что мы восстанавливаем то, что было до 1917 года. Это совсем не так. Мы уже не реставрируем ни монархии, ни династии Романовых, ни сословного строя.

Мы строим сейчас, сами не зная того, новую, совершенно незнакомую для нас культуру, новое, незнакомое общество. И мне интересно—что же из нас получится? Особенно если мы будем придерживаться элементарной нравственности. А начинать надо именно с нравственности.

22 октября 2013 г. Вторник. Вот и поселился он, наконец, в «Жизни замечательных людей». И Дмитрий Быков, защищая вышедшую в этой серии книгу Валерия Попова «Дмитрий Лихачёв», вызвавшую не только споры (что вполне естественно для любой талантливой книги), но и обвинения в предвзятых искажениях, написал нынешним летом в нашей газете: «Лихачёв – фигура для многих сакральная. Сакральность для культуры не всегда хороша: честному разговору она мешает». В принципе он, наверное, прав (насчёт того, что мешает) в отношении не только Лихачёва, но и других знаковых личностей, возводимых не без использования современных пиар-технологий в гении, звёзды, в неприкасаемые культовые фигуры в не очень-то располагающие для этого наши смутные времена. Если в этот сакральный ряд нынче попадают даже раскрученные однодневки, то поставить в него Лихачёва – тут уж, как говорится, сам бог велел!

Но, думаю, в данном конкретном случае дело не столько в сакральности, сколько в том скорее, что автор слишком легко – и это вполне в стиле и в нравах нынешней словесности – переходит ту черту, которая для писателя классической русской школы всегда была серьёзным нравственным барьером, перед которым он останавливался, помятуя чеховское: лучше не дорисовать, чем перерисовать, если не было уверенности перед своей совестью, что не оцарапаешь до крови чужие души неосторожным, нечутким, косолапым прикосновением. Впрочем, и там, в классике XIX века, не всё было так просто. Одна «Душечка» того же Чехова чего стоит, где, по убеждению Левитана, да и многих других, взяв прототипом реальную женщину (Кувшинникову), он явно «перерисовал». Но… неисповедимы пути творчества от реальной жизни к художественному образу!

А что касается сакральности Лихачёва… Нет, для меня он сакральной личностью не был. Как раз «сакральное» в нём, например, активная поддержка возведения Николая II в святые, — это явно не моё. Для меня Дмитрий Сергеевич живой, честный, совестливый, мудрый человек, за знакомство и беседы с которым я благодарю судьбу, не требуя, чтобы она возводила его в ранг безгрешного божества. И когда, бывая на кладбище в Комарово, я кладу полевые и лесные цветы на могилы Ахматовой и Лихачёва, это вовсе не сакральный жест – может, дань памяти, дань совести, сожаление о недоговоренном в минувших диалогах (но это уже скорее из Булгакова, из финала «Мастера и Маргариты», чем из сакрала), а, может, и вообще нечто такое, чему пока ещё не найдено имя ни на одном человеческом языке.

Да, канонизация последнего российского императора – далеко не единственный случай, когда на реалии нашей жизни, уже ставшие ныне ближней историей, я смотрел иначе, чем Дмитрий Сергеевич, и даже противоположно ему. Так что, повторюсь, в моём личном сознании «неприкасаемым» он никогда не был. Но вот вижу, как сегодня протесты людей против пронизывающей все этажи общества раковой опухоли коррупции и криминала, не имеющих, если по большому счёту, национальности, всё-таки всё чаще и чаще перерастают в межнациональные соударения. И думаю: как же нам сейчас не хватает честности и мудрого дальновидения таких «сакральных» личностей, как Дмитрий Лихачёв и Андрей Сахаров! Личностей, к которым (хотя и их – было! – в своё время захлопывали и затоптывали, не желая слушать, «послушно-агрессивные» залы) прислушивалась страна как к совести нации. Как часто приходится вспоминать при этом горькие самойловские строки:

«Вот и всё. Смежили очи гении.

……………………………………………………

Нету их. И всё разрешено».

И ещё — вспоминать того скачущего сквозь ночной Санкт-Петербург, опьяневшего от свободы вседозволенности офицера с его: «Теперь всё можно!»

Ким Смирнов

Новая газета

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе