О распаде культурного пространства.
Я был вооружён и, по-видимому, очень опасен. Поэтому через украинскую границу, которая то ли уже была, то ли только намечалась, мне пришлось пробираться окольными путями.
Стоял июнь 1992 года. С помощью случайных знакомых из воюющего и блокированного Приднестровья я вывозил в Одессу нескольких стариков и детей. Это было непросто. Транспорт практически не ходил, контроль на недавно появившейся границе был ужесточён, а на самой границе, уже на украинской территории, прятались в капонирах бронетранспортёры, наставив пулемётные стволы в сторону Приднестровья.
А вооружён я был удостоверением корреспондента «Литературной газеты», и вооружение это казалось тогда ещё вполне надёжным. Газету продолжали читать везде, её влияние ещё по инерции сохранялось, хотя я лично в этих местах уже был иностранцем. И командировка моя была – зарубежной. Тем не менее имя «Литературной газеты» ещё было составной частью культурного кода всей только полгода назад распавшейся страны.
На вокзале и вокруг него скопилось примерно тридцать тысяч беженцев. Ночевать было негде. Поесть – тоже проблема. Всё забито. Оставив своих подопечных сидеть на чемоданах и узлах, я через кухню проник в закрытый для посетителей привокзальный ресторанчик. Навстречу – администратор, этакая по-одесски солидная женщина, задумчивая, как памятник Дюку Ришелье на Приморском бульваре. И вдруг, вместо того чтобы поднять шум и вытолкать взашей незаконно проникшего в зал посетителя, она уставилась на мою вылинявшую зелёную футболку, на которой во всю грудь белела надпись на английском языке: «Face to face» (лицом к лицу). Хитро подмигнув, она радостно произнесла пароль:
– Лица не увидать.
– Большое видится на расстояньи. – Последовал мой отзыв.
При помощи стихотворения Сергея Есенина сработал всё тот же культурный код. Мы были детьми одной культуры, одной литературы. А значит, почти родственниками. Старики с детишками были накормлены. Более того, любительница Есенина умудрилась добыть два билета в общий вагон до Москвы.
Не буду вдаваться в разбор различных толкований так называемого «культурного кода». Для меня это просто то культурное наследство, которое досталось нам от предыдущих поколений. Наследство, которое даже бессознательно определяет наши реакции на те или иные события, наше поведение, нашу психологию, стереотипы сознания. То есть, то, что позволяет считать себя народом. Уничтожая свой культурный код, народ уничтожает себя.
В 1990 году я придумал газетную рубрику, которая в тот момент казалась мне особо необходимой: «Скрижали». Просто тогда, на закате советской власти, мне, по крайней мере, уже было ясно, что вскоре разрушится не только единая страна с её заплесневевшей идеологией и номенклатурным и неповоротливым руководством, разрушится нечто большее – система не коммунистических, а так называемых вечных ценностей. А заодно и тех культурных ценностей, которые, несмотря на все завихрения советской власти, еще делали Россию Россией, а не провинциальным придатком чужих культур. Но у нас, как известно, если уж что и рушится, то до самого конца, «до основанья». Что последует «а за тем» – никогда никто не знает. А по улицам городов уже расползалось то, что потом я же в стихах обозначил термином «нечеловеческая эра»:
И расползалась по Москве,
как трёхголовая Химера,
пристёгнутая к голове
нечеловеческая эра.
Зафиксированные еще в «Скрижалях» нравственные ценности отмирали на глазах. Поэтому я и решил напомнить читателям о «Скрижалях», подготовив к печати десять статей по десяти Моисеевым заповедям. Рубрику открыли священник Дмитрий Смирнов и учёный Сергей Аверинцев. Известные писатели в течение года заново объясняли стране, почему нельзя убивать, воровать, лжесвидетельствовать и зачем нужно чтить отцов и матерей. Но было поздно. Страна уже вовсю убивала, воровала, врала, а отцов и матерей оплёвывала за их прошлую жизнь и вышвырнула за все мыслимые грани позорной нищеты.
Нравственный вакуум в культуре всегда опасен – в нём стреляют. И в следующие несколько лет, совмещая мирную работу литературного обозревателя с работой в так называемых «горячих точках», я увидел, как эти самые нравственные и культурные ценности расстреливают не только в переносном, но и в прямом смысле этого слова.
Я видел расстрел памятника Пушкину в Бендерах. Я видел, как выкорчёвывают берёзы вдоль дорог, истребляя таким образом «имперские символы». И видел, наконец, площади, заваленные трупами людей, тех самых людей, которые являлись носителями уходящих ценностей. Был расстрелян не просто человек – был расстрелян культурный код, объединявший страну. Тот код, который в 1992 году мне ещё помог в прифронтовой Одессе. Тот самый, который сегодня уже не поможет не только в городах бывших союзных республик, но, боюсь, и в самой Москве.
Спустя несколько лет я вёл авторскую колонку в одной известной московской газете. И как-то молодая и симпатичная заведующая отделом мне призналась. «Знаете, – говорит, – Ефим Львович, читаю ваши колонки с огромным интересом. Но, когда дочитываю до конца, не понимаю, о чём они написаны». Я поначалу растерялся, а потом, поговорив с этой женщиной, сообразил: все мои аллитерации, все исторические параллели, все отсылки к известным литературным произведениям и их героям больше не прочитываются, а потому и не понимаются. То, что ещё совсем недавно казалось общим местом для всех, стало загадкой даже для более-менее образованных людей. А ведь было между мной и симпатичной заведующей всего-то лет десять-пятнадцать разницы в возрасте.
Культурный код исчез. По крайней мере, так мне тогда показалось.
Честно говоря, я и сам не заметил, когда это произошло. Конечно, не в один день. Когда пару лет назад меня пригласили вести семинар поэзии для людей, многие из которых уже имели высшее образование, я после первого же занятия понял, что это почти невозможно. Заниматься пришлось не столько поэзией, сколько языком, историей и даже географией, без чего они не могли понять, чем вызваны многие произведения Пушкина, Лермонтова и других классиков. Про таких сложных поэтов, как, например, Мандельштам, вместивший в свои стихи всю мировую культуру, уж и не говорю.
В девяностые годы у нас даже создали какую-то странную комиссию по выработке (внимание!) национальной идеи. На правительственном уровне! Это было очень похоже на постановление Совнаркома от 1918 года, когда решили отправить аэроплан, чтобы полетал над Германией и доложил, началась ли там пролетарская революция. Самое безобидное – если просто поделили выделенные на комиссию деньги. Гораздо страшнее – если всерьез считали, что какая-то комиссия может найти национальную идею. Её, кстати, по сей день ищут все, кому не лень. От либералов до, по выражению философа Владимира Соловьева, «зелотов воинствующего панславизма». Хотя, по утверждению того же Соловьева (цитирую по памяти), национальная идея – не то, что мы думаем о себе во времени, а то, что Бог думает о нас в вечности. А что Он думает о нас в вечности – никакой комиссии понять не дано.
Всё гораздо проще: национальная идея прячется в недрах нашей культуры, нашей литературы, нашей истории. А то подходит ко мне после лекции симпатичный паренёк и благодарит.
– Спасибо, говорит, за вашу лекцию о поэтах Великой отечественной войны. Теперь многое понятно. А то надоели уже с этим Днём Победы.
И что я должен был ответить? Что евреи несколько тысяч лет назад вышли из Египта и по сей день ежегодно празднуют свое спасение? И им не надоело. А ведь победа в той войне – тоже наше спасение. Парень, конечно, не виноват. Виноваты те, кто торгует той победой. Или те, кто ему рассказывал о войне в школе. Если бы ему привели высказывание Семена Липкина о том, что «в войне победил Бог, вселившийся в народ», может, он и задумался бы. Потому что в этих словах – параллель со всей мировой историей. Но у нас до сих пор спорят, у кого в той войне больше заслуг – у Сталина, Жукова, СМЕРШа или политотделов. А между тем, истинными героями должны считаться мальчики-поэты, мальчики-пророки, которые, несмотря на свое коммунистическое воспитание, почувствовали связь с историей, с Провидением, написали об этом и погибли. Пока все пели про Красную армию, что всех сильней, пока рассуждали о том, что война будет вестись на территории противника, Павел Коган, Михаил Кульчицкий, Николай Майоров и их ровесники написали все заранее.
Нам лечь, где лечь,
И там не встать, где лечь…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
И, задохнувшись «Интернационалом»,
Упасть лицом на высохшие травы.
И уж не встать, и не попасть в анналы,
И даже близким славы не сыскать.
(Павел Коган)
Но их никто не слышал, даже строчки не напечатали. Потому что к 30-м годам прошлого века в стране насильственно была внедрена извращённая этика, не позволявшая видеть ни настоящее, ни ближайшее будущее. Статусные поэты и статусные пророки были назначены сверху. Разрыв с историей был произведён.
Боюсь произнести это вслух, но нынешняя ситуация с точки зрения навязанной потребительской этики немногим лучше. Пророков тоже уже назначили. Как «сверху», так и «снизу». Статусных пророков. К чему это приводит, напоминать не буду.