***

Эрдман и Погодин – драматурги несоразмерные по своим художественным талантам. Первый – художник от Бога. Второй – от советской власти, которая какое-то время замещала собой бога.

Один драматург ей памятник воздвиг –"Поэма о топоре","Аристократы", Трилогия о Ленине…

Другой над ней надругался, как полагали советские идеологи, –"Мандат", "Самоубийца". (Что же до его соучастия в работе над фильмами "Веселые ребята", "Волга-Волга" и "Смелые люди", то это – для прокорма и в порядке выживания).

***

"Самоубийца" – пьеса, написанная в 28-м году; "Кремлевские куранты" сочинены в 40-м. Их героям – Семену Семеновичу Подсекальникову и Антону Ивановичу Забелину – в тот или иной момент прямо или фигурально хотелось уйти из жизни. Хотя они стоят на разных ступенях интеллектуальной лестницы. Один – стопроцентный обыватель, не помышляющий ни о чем другом, как о хлебе насущном, на ломоть которого можно было бы намазать кружок ливерной колбасы, другой – большой ученый, помышляющий об электрификации всей страны. Оба, однако, чувствуют, что их могут вот-вот арестовать, что ЧК на пороге.

У страха конечно, глаза велики, но не настолько, чтобы осознать масштаб несчастия.

Эрдман осознал. Ему ирония подсобила. Его герой – мелок, жалок, тщедушен, не понимает "исторического момента". Но он человек. Он чувствует себя человеком, разжалованным из человеческого сословия: "Жил человек, был человек и вдруг человека разжаловали. А за что?"

А за то, что он обыватель.

Обыватель Подсекальников живет с мыслью о самоубийстве. Она ему и скрашивает жизнь, тешит остатки его самолюбия и в какой-то момент позволяет испытать прилив героических эмоций. Это когда он решается позвонить в Кремль и изругать там кого-нибудь по-матерному.

Он позвонил перед самоубийством.

– Кремль? Говорит Подсекальников. Под-се-каль-ни-ков. Индивидум. Ин-ди-ви-дум. Позовите кого-нибудь самого главного. Нет у вас? Ну, тогда передайте ему, что я Маркса прочел и мне Маркс не понравился.

После этого он попросил барышню на проводе передать самому главному, что он его посылает…

Разумеется, советская власть не только арестовывала, ссылала, раскулачивала, расстреливала и разжаловала индивидуумов; она их еще перековывала и перевоспитывала. Эту сторону ее деятельности и отразил в своей драматургии Николай Погодин.

В пьесе "Аристократы" рассказывается о перековке уголовного элемента на строительстве Беломоро-Балтийского канала. А в "Курантах" – о преображении интеллигента и тех, кого можно отнести к мещанскому сословию. Преображение происходит непосредственно в Кремле при содействии вождя мирового пролетариата и главного чекиста страны.
***

Эрдману открыла глаза ирония.

Погодину застила глаза патетика. Но именно она и сыграла с его "Курантами" злую шутку. Его апология советской власти, советских порядков сегодня, с высоты знания о том, что происходило тогда за стенами Кремля и в застенках Лубянки, воспринимается просто как издевательство над ней, родимой.

Квалифицированный инженер Забелин торгует спичками. У него спрашивают время, а он: откуда, мол, нам его знать, если главные часы страны сломались. Классово подкованный красноармеец сразу понимает эзопов язык: "За такие намеки вас могут сразу к стенке прислонить".

Инженер к другому с аналогичным вопросом. И тот от него шарахается: "Вы, ваше сиятельство, лучше дома с женой об этом беседуйте, а с нами не стоит". А дома с женой и с гостями только об этом – об арестах и расстрелах. И узелок уже на всякий случай приготовлен.

Когда за ним пришли, он все понял и с узелком приготовился ехать на Лубянку, чтобы прислониться к стенке. А его привезли в Кремль к Ленину и к Дзержинскому, чтобы поручить ему электрификацию. До этого, правда, вождь-благодетель пригрозил ему расстрелом за то, что он торговал спичками.

С узелком вышла комедия. Инженеру стало неловко за то, что он так нехорошо подумал о советской власти и соврал: мол, в баню собирался, а не за решетку.

Тем трогательнее и человечнее проявил себя Владимир Ильич, когда понял, в какой испуг он ввел несчастного инженера и его семью. Тут же повелел отправить домой ("там горе, слезы") своего гостя на машине.

Еще человечнее вождь выказал себя в общении с евреем-часовщиком, которому было поручено починить часы на Спасской башне. Он попросил мастера не просто пустить стрелки, но чтобы куранты отбивали"Интернационал".

Л е н и н. Но когда люди их делали, песни"Интернационал" не было. Теперь нам нужно научить куранты играть"Интернационал". Научите?
Ч а с о в щ и к. Попробуем заставить.

"Попробуем заставить" – это уже лексика не робкого исполнителя, а исполнительного командира.

***

Часовщик, рассказывая Ленину и Дзержинскому свою горестную судьбу, между прочим, поведал басню Эзопа, за которую он пострадал. Ничего в ней антисоветского не было. Ленин с Дзержинским от души посмеялись над темнотой своих подчиненных.

Драматург Эрдман со своим соавтором Вольпиным по стечению обстоятельств и по иронии судьбы тоже пострадали из-за древнегреческого баснописца. Они сочинили пару строчек:

"НКВД, придя к Эзопу, схватило старика за ж...
Смысл этой басни, видно, ясен: довольно этих басен!"

Строчки дошли до Сталина, который оценил юмор советских баснописцев по другой шкале и отправил их куда подальше.

***

Уже после того, как время на кремлевской башне было починено, не исключено, что туда же (или еще подальше) советская власть послала и инженера Забелина со всей его семьей, и часовщика-еврея, и слишком человечного матроса Рыбакова, и всех прочих героев этой патетической апологии Октября.

Про не сумевшего застрелиться Подсекальникова и заикаться вроде бы нечего. Его советская власть за человека не считала изначально.
Эрдман за него заступился. Погодин его не заметил. В результате не просто людей стало меньше; человечности убыло. И мы это до сих пор ощущаем.

И дольше века длится век бесчеловечности.

Юрий Богомолов

РИА Новости