Валентин Семенович работает в Институте мировой литературы (ИМЛИ) РАН, где руководит Пушкинской группой отдела русской классики и возглавляет постоянно действующую Пушкинскую комиссию.
Непомнящий ведет дневник пушкиниста, страшно сказать, с пятидесятых годов. Сначала записывал свои наблюдения в записные книжечки, блокнотики, потом в общие тетради. Из всего этого «сора» вырастает его новая книга, которая будет называться «На фоне Пушкина».
фото: Геннадий Черкасов
— Валентин Семенович, повторю избитую фразу «Пушкин — это наше все». Почему же поэт даже не вошел в тройку призеров «Имя России»?
— Это чрезвычайно дурной и тревожный симптом того, в каком направлении мы развиваемся и какие ценности мы исповедуем. Уже несколько лет место, которое занимает культура, отодвигается на задний план нашей жизни. С того момента, как мы перешли к тому, что называется рыночной экономикой, и стали усваивать рыночное мировоззрение, началось вытеснение культуры из нашего бытия. И особенно ярко это выразилось в реформе образования. Культура в переводе с латыни — это возделывание; но сегодня возделывается не человек, а его инстинкты. В людей внедряют прагматическую систему ценностей: «Пусть мне будет хорошо, а там хоть трава не расти!» Зачем тогда Пушкин?
— А почему же тогда на Западе рынок не вытеснил культуру на задворки?
— На задворки западный рынок высокую культуру не задвигает, но и ведущего места ей не дает; например, тиражи поэзии там, мягко говоря, очень скромные — и это отвечает потребностям большинства населения, которое занято в основном не освоением высот культуры, а обеспечением уровня материального бытия. Что до России, то это страна с особым складом души или менталитетом, который тысячу лет назад и продиктовал выбор православной веры, в каковой материальные ценности далеко не на первом месте.
У России всегда были очень высокие идеалы, которым, по словам покойного академика Дмитрия Лихачева, было трудно соответствовать. И люди понимали свою вину в том, что далеки от этих идеалов, и жаждали их, и искали их воплощения, когда отправлялись в какое-нибудь мифическое Беловодье, где царят справедливость, добро и красота. Достоевский говорил: русский человек много безобразничает, делает то, чего делать нельзя. То есть была правильная точка отсчета; было знание: что черное, а что белое. Но в то же время русский человек — человек крайностей. Помните, Митя Карамазов сказал: «Широк человек, я бы сузил».
Наш человек стремится высоко, но если падает, то ниже низкого. Если Россия и дальше будет продолжать идти по чужому, прагматическому пути, то берегись: она превратится в нечто такое, что весь мир содрогнется. Ведь известно, например, что самая страшная мафия — русская, и это парадоксально связано с нашим душевным строем, с нашей «широтой».
— Помните, Гоголь в 1832 году писал: «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в конечном его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет». Прошло без малого двести лет. Где же он, этот человек?
— Да, сейчас есть повод посмеяться: где же он? Слова Гоголя — не прорицание, а зов и требование! Гоголь судит, как русский человек, с высоты идеала. Но сейчас актуальны не идеалы; сегодня существенно то, что выгодно.
Когда-то прочитал я роман Амфитеатрова «Девятидесятники» — про те времена, когда в России после реформы 1861 года совершался поворот к «рыночному» сознанию. Ощущение: люди могли постепенно привыкать к новым «ценностям»... Но в 1917 году все рухнуло: грянула революция, мы въехали в коммунизм. Коммунистическая идеология с ее лозунгами «всемирного счастия» оказалась навыворотным подобием православной веры, со своими нетленными мощами в Мавзолее и своими «иконостасами» вождей. Большевики искусно сыграли на народной жажде высоких идеалов, на которых стоит православие. Люди некоторое время верили и совершали подвиги. Но режим чем дальше, тем больше обнажал свою истинную бесчеловечную сущность — и вера истощалась. После 70-летнего пленения появились реформаторы, предложившие смену ориентиров.
— Новые ориентиры завели нас не туда?
— Да, ведь реформаторам было не важно, ни в какой стране они живут, ни каким народом они руководят. Нация стала скатываться в «рыночное» сознание, но не в благополучно-европейском и не в солидно-американском духе, а — с уголовным оттенком. Русский человек идет до конца. Тут уж не до культуры и не до Пушкина.
фото: Елена Светлова
В этом году была круглая годовщина — 185 лет со дня гибели поэта. Раньше такие юбилейные даты становились событием — и люди чувствовали, что культура не пустой звук. Нынче никто и не охнул.
— В советские времена литература считалась одним из основных школьных предметов. На вступительных экзаменах в вузы писали сочинения, а теперь диктанты, и то не везде.
— Произошло изъятие литературы из обязательных предметов. Это только в страшном сне могло присниться. Такая реформа образования является преступлением национального масштаба. Люди моего поколения знали, что существовал план Аллена Даллеса, согласно которому предполагалось скрупулезно и последовательно разлагать Россию изнутри за невозможностью уничтожить ее снаружи. Были разработаны методы развращения сознания людей. Этот план был рассчитан на много лет. А наша «реформа образования» все это сделает одним махом, на протяжении жизни одного поколения. Россия будет изуродована, интеллектуально ограблена. Те, кто это делает, не тупицы, как может показаться, а очень расчетливые люди. Им важно превратить нас в серую массу. Уже сейчас нашим мальчикам и девочкам все это идеальное, что не потрогаешь руками, не нужно.
— Мальчикам и девочкам, может быть, не нужно, а в политической тусовке Пушкин очень даже востребован. КПРФ использовала его стихи в предвыборной агитации. А ЦК межрегиональной организации «Коммунисты Петербурга и Ленобласти» в своем заявлении по поводу очередной годовщины гибели поэта высказал предположение — «Проживи Пушкин дольше, он мог бы воспеть Парижскую коммуну».
— Большевики упорно делали из поэта «нашего Пушкина». Замечу, что многие из тех, кто вершил большевистскую революцию, учились еще в царских гимназиях и школах, чувствовали дух русской культуры и благодаря этому, может быть, стали меньшими чудовищами, чем могли бы стать. Они держались за русскую культуру, чтобы сделать ее своим подспорьем. А нынешним организаторам нашей жизни она мешает тем, что утверждает главенство человеческих идеалов над прагматическими интересами. И они хотят избавиться от такой системы ценностей. Кто-то из наших политиков, я сам слышал, так и сказал: «Надо менять менталитет!». То есть они считают, народу душу надо поменять.
— А вот еще один перл из того же заявления: «Как известно, убийство Пушкина было результатом заговора ненавистников России — гомосексуалистов Дантеса и Геккерна...»
— Высказывание идиотское. При чем тут гомосексуализм? Чем Россия и Пушкин мешали гомосексуалистам? Вообще сопротивление тому, что с нами делают, принимает часто уродливые формы.
Мне сегодня то и дело вспоминаются пушкинские слова о Штатах: «С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую подавлено неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort)... И еще у него были слова: «Это хуже, чем демокрация». И ведь заглянул в самую суть.
— Как вам нравится история с пушкинской «Сказкой о попе и о работнике его Балде»? Впервые сказка увидела свет в 1840 году в редакции В.А.Жуковского, который по цензурным причинам заменил попа купцом Кузьмой Остолопом по прозванию Осиновый Лоб. И только в 1892 году произведение вышло в своем первозданном виде. Но недавно Свято-Троицкий собор города Армавира на Кубани напечатал тиражом в 4 тысячи экземпляров вариант Жуковского.
— Василий Андреевич Жуковский, естественно, хотел как лучше. Иначе невозможно было сказку издать. Но, может, лучше было и не издавать ее в изуродованном виде. Дело ведь в том, что сказка эта — народная, Пушкин ее не придумал. Русский народ всегда высоко ставил звание пастыря, священника и потому был очень взыскателен к батюшкам. Отблеск поиска идеала лежит на этой сказке. И заново цензуровать ее сегодня нелепо и неумно.
— Валентин Семенович, считается, что Пушкин непереводим на другие языки. Но я крамольную мысль допущу. Может быть, просто не родился еще поэт-переводчик, равный Александру Сергеевичу? Ведь Генрих Гейне в переводе Михаила Лермонтова звучит ничуть не хуже, а, возможно, даже лучше!
— Теоретически можно предположить, что вот нашелся бы гений сродного Пушкину полета и масштаба — и перевел бы его. Но за полтора века ничего такого не случилось. Забавный был случай: Иван Сергеевич Тургенев, сам автор очень хороших стихов (вспомним хотя бы «Утро туманное, утро седое»), однажды перевел для Гюстава Флобера несколько стихотворений Пушкина на французский; кажется, там было и «Я вас любил; любовь еще, быть может...». Флобер прочел, и, знаете, что сказал? «Он плосок, ваш поэт». Понимаете, Пушкин чудовищно глубок и в то же время невероятно прост, в нем нет никаких затейливых изгибов, он весь открыт, на всю свою невероятную глубину, и перевести эту глубину и эту простоту — выходит плоско. Нам, русским и русскоязычным, он понятен, мы с ним находимся в одном ценностном пространстве, в сфере одних и тех же идеалов. Есть в нас что-то, чего иностранцы никогда не поймут.
— Не потому ли на Западе «загадочная русская душа» — это Достоевский, Толстой, Чехов, но не Пушкин?
— И Толстого, и Чехова можно постигать в переводе как психологическую прозу (хотя здесь не обходится без огромных потерь). Достоевский на Западе не очень понятен без Фрейда. У Пушкина же есть какое-то «зерно», которое в понятие «психологии» вовсе не укладывается. Здесь мышление не столько психологическое, сколько ценностное, и тут какая-то своя «загадка». Пушкин — тончайший знаток человеческой психологии, но мы никогда не назовем «Евгения Онегина» или «Капитанскую дочку» «психологическими» романами.
— Почему Пушкина хочется читать именно вслух?
— Хороший вопрос. Никогда не задумывался. Пушкинская гармония мышления и высказывания идеальна. Контекст Пушкина, сверх множества своих удивительных качеств, о которых мне приходилось писать, еще и музыкальный — но не в смысле красивости и звучности, а в том, что как музыка не может существовать без динамики, без движения вперед, так и пушкинский текст всегда куда-то стремит, несет человека на своих крыльях. Кроме того, пушкинское слово не просто написано, оно устремлено, обращено к нам, ко мне. Оно рождается звучащим.
— Но и легкости не отнять. И муза Пушкина — «шалунья», «вакханочка».
— Эта легкость — как бы излишняя «доходчивость», которая заставляет некоторых неглубоко мыслящих подозревать легкомыслие. Прежде всего это необыкновенная естественность высказываний, без надрыва, без ломанья головы над «вопросами». Как будто все получается само собой, ничего не придумывается, все есть, все является. А насчет музы Пушкин сам все понимал: в юности она была для него «вакханочкой», которую он «привел на шум пиров и бурных споров», а вот потом... Потом она сама стала им руководить; водила слушать шум морской... «глубокий, вечный хор валов, хвалебный гимн Отцу миров». Она для него водительница, наставница, вдохновительница — абсолютно живое существо, естественная, как дыхание. Поэтому нам и кажется, что у него все так легко само выливается.
— Известно, что священник, который исповедовал Пушкина перед смертью, вышел со словами: «Я себе бы желал такой кончины». В чем поэт мог каяться?
— Этого мы не узнаем никогда. Знаю только, что у него было много любовных историй; знаю, что за ним нет никаких низких поступков; а больше ничего не знаю. Могу только представить себе, какой глубины было покаяние. Батюшка был потрясен. Как и другой батюшка, о. Василий Бажанов, который исповедовал Наталью Николаевну. Как раз тогда, когда Александр Иванович Тургенев вез гроб с телом Пушкина в Святые Горы, вдова поэта пошла на исповедь. И после исповеди о. Василий сказал кому-то из окружающих: «Это ангел чистоты». Вот такие две исповеди.
— А как понимать пушкинскую строчку: «Ум ищет божества, а сердце не находит»? Казалось бы, должно быть наоборот. И вообще, можно ли назвать Пушкина верующим?
— Надо учесть, что «Безверие» — это ведь лицейское стихотворение (в нем, кстати, Пушкин не «обличает» неверие в Бога, как это полагалось, а скорбит о неверующем и жалеет его). Пушкин-лицеист — это дитя «века Просвещения», XVIII века, для которого главным был разум. И Пушкин честно говорит, что разумом он Бога ищет, но в сердце Его не находит... А дальше, по ходу взросления, шло серьезное развитие. Нет, церковным человеком он не стал, и не надо надевать на него клобук. Но его поэтический гений был еще и гением веры, и он, так сказать, тащил поэта за собой. Кстати, В.А.Жуковский, которому в религиозном чувстве никак не откажешь, сказал о Пушкине: «Он гораздо более верующий, чем я».
— Пушкин ведь переложил молитву Ефрема Сирина.
— Удивительный творческий акт. Помню, в молодости я познакомился с бывшим секретарем Льва Николаевича Толстого — Николаем Николаевичем Гусевым — и как-то в разговоре о Пушкине прочел ему «Отцы пустынники и жены непорочны». Он послушал и прогундел: «Оригинал-то лучше!», и тут же я услышал от него — впервые! — молитву Ефрема Сирина «Господи и Владыко живота моего...» — и, потрясенный, записал ее. Есть выражение «вычитывать молитву» и «творить молитву». Пушкин именно творит.
материал: Елена Светлова
Московский комсомолец