Курсовая работа, 60 лет спустя
Небеса Господни в нашем заглавии - не фигура речи. В астрономических атласах есть Малая планета №8142 «Zolotov». Названа так за достижения в искусствоведении и телевизионной журналистике в честь ныне здравствующего академика Андрея Андреевича Золотова.
Это никто иной, как Андрюша Золотов из моей, под счастливейшим номером «13», группы нашего курса на факультете журналистики МГУ, выпуск 1960 года.
Упаси нас, Боже, от самохвальства и славолюбия. Но, как видите, звездный час у нас с вами бывает и при жизни. И значит, слова эти применительно к судьбам Золотова и других авторов (они же и действующие лица, и все до единого – главные) этого пятисотстраничного тома, выпущенного в свет на исходе нынешнего лета московским издательством «Согласие», вовсе не выглядят красивой метафорой. Что бы ни думали по такому поводу не жалующие никакого пафоса смышленые и упертые цифроманки – милые наши внуки и внучки.
Мы же не про расхожий попсовый смысл слова «звезда», звучащего теперь чуть ли не за каждым углом. Мы про совсем другое. Всем нам теперь хорошо за восемьдесят, и у судьбы вполне хватило времени, чтобы у любого из нас произошел в жизни счастливый случай, когда, как на заоблачной вершине горы, всеми легкими выдохнешь – библейское «Аз есмь!», а если ты из мирян – то выстраданное на опасных поворотах жизни и потому полное непоказного достоинства «Я есть!».
С чистой совестью берусь настаивать на том просто как внимательный читатель, зритель, слушатель всего того, с чем вошли они в жизнь нашего поколения.
Вице-президент Академии художеств России Андрей Золотов мог бы сказать так, выдав в эфир одну только запись серии телевизионных монологов великого дирижера Мравинского.
Крестный отец Театра на Большой Никитской Марк Розовский – написав и поставив в Рижском театре русской драмы собственную, дерзкую по замыслу и по исполнению, пьесу «История лошади» по повести Льва Николаевича Толстого «Холстомер».
Звездным часом кинодраматурга, ученика Евгения Габриловича Юрия Клепикова мог бы стать день премьерного показа любого из фильмов, снятых по его лучшим сценариям – «История Аси Клячиной», «Не болит голова у дятла», «Восхождение», «Пацаны». «Тонко чувствующее сердце» - так озаглавил вошедшее в «Курсовую работу» свое предисловие к сборнику сценариев нашего однокурсника Клепикова «Не болит голова у дятла» кинорежиссер Глеб Панфилов.
Миша Ардов до своего «Аз есмь!» дозрел, рискну предположить, еще в оттепельные времена, написав повесть-исповедь «Проводы», окончив духовную семинарию и получив свой первый приход, как раз в наших краях – в Горинском под Даниловом.
Те, кто знает его лучше, понимает, что иного и быть не могло. Верующим человеком был он со студенческих лет, его духовной наставницей стала давняя приятельница мишиной мамы, друг семьи Ардовых Анна Андреевна Ахматова. Сам отец Михаил называет свой путь к вере «внутренней эмиграцией в стране воинствующих атеистов».
Лида Графова… Тут давайте притормозим, не пожалеем времени на стоп-кадр. Моя версия: в самые потаенные глубины собственной души заглянула она вечером того дня в самом начале 90-х, когда она, корреспондент «Литературной газеты», принесла в Армянское представительство в Москве сумку с едой и лекарствами.
Там на полу в фойе старинного особняка бывшего Лазаревского института вповалку лежали раненые, больные, голодные, оборванные люди. Первые беженцы из Армении, они спасались от братоубийственной распри, полыхнувшей на границе с Азербайджаном. Им нужна была помощь, и они ее получили.
Придя в тот вечер домой, Лида сказала себе, что сама она больше не может жить по-старому и не может думать о жизни по-старому. Переполненный болью и состраданием цикл очерков Графовой в «Литературке» о «потусторонних людях» открывал острейшую общегражданскую тему межнациональных отношений в российских СМИ, и сегодня обжигающую наши души.
Первыми, кто догадался, что об этих «Аз есмь!» мы просто обязаны успеть написать одну на всех книгу, нашу самую главную в жизни курсовую работу, была троица закадычных друзей - Хорос, Сергеев и Водолазов.
В 1956 году три этих звонких тенора, наповал шутя сражавших наших самых красивых однокурсниц, под впечатлением от московских гастролей французского шансонье Ива Монтана образовали вокальное трио; их так и объявляли в студенческих концертах – «Три Монтана».
Прошло полвека, плюс еще десять лет, прежде чем не иначе как само провидение позаботилось, чтобы сохранившее кураж трио оказалось у начала нашей книги. О чем без ложной скромности и сообщают они читателям во «Вступлении» (само собой, что «на троих») к самому развернутому разделу курсовой «Живая память», а он о том, что же сами мы сегодня, на краешке судьбы, поняли о себе и друг о друге.
Автором идеи стал доктор исторических наук Владимир Хорос, редактором-консультантом – вице-президент Академии политической науки Григорий Водолазов. А самую многотрудную заботу, собирателя творческих сил – обязанности редактора-составителя с рыцарской беззаветностью принял на свои плечи председатель Исторического клуба российской прессы Союза журналистов РФ Станислав Сергеев.
Человек думающий – называть так, допустим, профессора Хороса, право же, было бы как-то неловко. Если бы сам он так прямо не сказал о себе: для меня самым важным в жизни было именно думать, что-то понять всерьез. Нетрудно догадаться, что как раз поэтому Володя в журналистике продержался всего четыре года, из престижных «Известий» ушел в аспирантуру, как годом раньше точно так же поступил друг его Водолазов.
О наших общих бедах в век мировых войн и революций горы литературы написаны. Но что-то самое важное объяснил мне об этом все же только он, Володя Хорос.
В 1999 году он в ранге профессора Института мировой экономики и международных отношений приехал в Ярославский университет с циклом лекций о цене преобразований в России, начиная с реформ Александра II и кончая перестройкой, «шоковой терапией» 90-х.
Одна из лекций была о феномене люмпенства, отрыва человека от корней, от земли и веры, от семьи с устоявшимся укладом жизни, выпадения его из круга культурных ценностей, о бедствии, по злой иронии судьбы начавшемся с отменой крепостного права.
Главами такого исторического сюжета, как по первоисточникам постарался нам растолковать лектор, стали не только босячество, «сердитое нищенство», нечаевщина с ее ставкой на тотальный бунт, но и «окаянные дни» октябрьского переворота, военный коммунизм, «шариковщина», беды расказачивания и коллективизации, ГУЛАГ и культ личности Сталина.
Да и сегодняшний разгул криминала и политэкстремизма, по мысли историка, явления того же порядка.
По просьбе студентов и преподавателей истфака ЯрГУ животрепещущая проблема была подробно обсуждена за круглым столом с участием гостя.
Для меня же как-то всё тогда без пробелов и заусениц на стыках одно с другим связалось за полтора столетия героических и горестных судеб народных. А моя написанная в номер первополосная информация о лекциях профессора Хороса, была, помнится, так и озаглавлена – «Антигерой русской истории».
И была августовская малая презентация «Курсовой работы» в редакции журнала «Seasons of life» («Сезоны жизни») на Петровке, где его издатель и главный редактор, дочка Стаса Сергеева Ольга устроила для нас задушевное чаепитие с тронными речами инициаторов курсовой, кому довести дело до конца не помешал никакой коронавирус, с конферансом веселых ведущих Сергеева и Водолазова, со стихами и академическим сольным пением в исполнении Виктора Булгакова, с бравурными фортепианными импровизациями Золотова, с раздачей авторских экземпляров новинки.
Улучил на променаде момент, напомнил Володе Хоросу о том его давнем ярославском визите.
Опередив все мои вопросы на вечную тему «как жизнь?», в том числе и о том, что у него на рабочем столе сейчас, он на одном дыхании выпалил: мы, дескать, свое отыграли, позади два тайма из трех, но все-таки хочется еще что-то сделать. Пишет книгу со сравнительным анализом мировых цивилизаций.
Не сказал ему в тот вечер, не успел, скажу сейчас: Бог в помощь тебе, Володя! Спасибо, что остаешься верным своему выбору и судя по теме, которую сам называешь архисложной, ты, как во студенчестве, по-прежнему хочешь что-то понять всерьез.
Водолазов самое главное о себе умудрился сообщить в нескольких абзацах на последней странице эссе «Штрихи бытия» («Три встречи на заре жизни»), где он тоже говорит о еще не изданной книге. Новый труд этого непреклонного вольнодумца, как и все предыдущие – «От Чернышевского к Плеханову», «Дано иное», «Идеалы и идолы», «Между реакцией и революцией» - судя по всему, думающего читателя тоже будут бросать то в жар, то в холод.
Потому что и она о том же, что мучает его всю жизнь. Пересказывает один из анекдотов «от Черномырдина», незабвенного премьер-министра страны в девяностые годы, одного из основателей партии «Единая Россия».
Вот приступили мы с вами, дорогие товарищи, к конверсии, переводу военного производства на мирные рельсы. На входе нашего конвейера – детали будущих кастрюль и сковородок. Конвейер движется, детали соединяются, шлифуются, поблескивая на солнце. А на выходе вместо посуды для наших хозяюшек опять получается у нас, образно говоря, автомат Калашникова.
И нынешний наш либеральный конвейер, по Водолазову, и он идет как-то косо. Ни социализм с человеческим лицом, ни либерализм с гуманистической физиономией всё никак не приживутся на нашей национальной почве. С автоматом Калашникова вместо кастрюль, как и с авторитарной партией власти, общество, по его словам, как ни пыжься, не в силах вырулить на путь, ведущий к Храму.
Вот об этом мы (академик говорит «мы», имея в виду нас, своих единомышленников) и хотели бы заблаговременно поразмышлять. Понять причины, вследствие которых детали кастрюль и сковородок превращаются на конвейерной ленте в автоматы, гуманистические, демократические намерения – в социальные системы бесправия и насилия, а прекрасные идеалы в безобразных идолов. А понять причины и означает увидеть, как возможно изменить эту привычную для нас печальную логику преобразований.
У Водолазова вопрос к самому себе: сумеет ли он найти удовлетворяющие его самого ответы, работая над новой, еще не законченной книгой? На этот заключительный вопрос в эссе «Штрихи бытия» услышим мы от него ответ, достойный Сократа: «Не знаю!».
Еще один, третий закопёрщик «Курсовой работы», Сергеев, свои размышления об уроках жизни назвал «Наедине с памятью». Заострил эссе эпиграфом, словно гусиным перышком изящно выписанный. Вот какой разговор у него получился с этой несловоохотливой особой - собственной памятью.
« - Ты мне поможешь?
- Конечно, - с готовностью ответила она. Но тут же спросила:
- А зачем?
- Не знаю. А вдруг когда-нибудь, кому-нибудь, зачем-нибудь…».
Прочел курсовую от корки до корки, понял – это я и есть «кто-нибудь», это мне «зачем-нибудь» уже понадобились и понадобятся впредь его, Стаса, и моих однокурсников беседы со своей памятью.
На чаепитии в журнале «Seasons» я и признался нашей кают-компании в том, что для меня и сегодня мастер-класс - репортажи молодого Сергеева в «Известиях» Аджубея. Тем, кто не знает или забыл, напомним, что была у шестидесятников такая газета – с человеческим лицом.
Интервью, репортажи и зарисовки Стас собрал под одну обложку под хитроумным названием, где в слове «Известия» изменил только одну, заглавную, букву.
Предложил читателям разгадать что-то вроде шарады. Где начальный слог «Аз» - первая буква старославянского алфавита, а для него самого – да, журналистский зачин в тех же «Известиях». Пара следующих слогов, «вести» - по-современному информация, жанр, давший ему путевку в газетную жизнь. Ну а заключительное «я» - это и есть он сам, автор сборника публикаций под общим диковинным заглавием «Азвестия».
Стас еще в молодые годы поставил в своем вдохновенном репортерстве устойчивую вертикаль, от морских глубин до небесных высот. В репортаже о полете на воздушном шаре читаем: влетели в облако, протягивает руку, чтобы ухватить клочок воздушной ваты. И дальше, сногсшибательное: «Пусто. Только чуть повлажнели пальцы».
Для меня это «пусто» и сегодня пример самого утонченного мастерства. Оно, мастерство без прикрас, и помогло репортеру ни на йоту не покривить душой в ситуации, когда красиво приврать закоренелому романтику было бы проще всего.
Ставлю его «чуть повлажневшие пальцы» в один ряд с пушкинским «напевом разнообразным». Это о соловье. Моя версия: описать пение соловья Пушкин ведь не раз пытался, не только в «Евгении Онегине». И когда понял, что с этим потрясающим оркестровым многозвучием ему просто не справиться, предпочел скромнецкое, зато неопровержимо точное «напев разнообразный».
А вообще-то разговаривать один на один с памятью, да еще родной собственной, если по совести, занятие не такое уж беззаботное. Сам я на себе испытал это, отправляя в Москву подборку эссе для курсовой «Жизнь, нечаянная радость». Почему радость нечаянная, кто нашу книгу прочтет, узнает о том без посредников. Остальных читателей просто прошу поверить автору на слово.
А какой же еще-то, подумайте-ка, она, эта радость, и может быть после инсульта и двух операций на глазах, когда врачи с самой знергичной помощью выздоравливающего, научили его сызнова ходить и говорить?
И все же крутые виражи моей судьбы – цветочки по сравнению с жизнью Анатолия Кириченко или Виктора Булгакова.
«Наш курс, - прямым текстом с порога объясняют авторы проекта, про что книга, - целиком и полностью сдал самую сложную сессию – экзамены на профессионализм, жизнестойкость и порядочность. Эта триада и есть наш курс в жизни».
Профессионализм, с порядочностью связанный напрямую - это, да-да, про всех нас. Нормальный журналист всегда первопроходец и впередсмотрящий. Это про нее, наша курсовая, про Наташу Бехтину. Это она в декабре 1990 года открыла новое радио нашей новой страны. А 19 августа следующего года, как она говорит, «пробралась» в Белый дом, чтобы записать обращение Бориса Ельцина к народу по поводу преступного ГКЧП и путча.
Первопроходцы - это и про них, асах международной журналистики Эдгаре Чепорове, Игоре Кудрине, Леонарде Косичеве.
Эдгар многие годы верой и правдой служил в АПН, заведовал его корпунктами в Англии и США, одновременно и там, и там представляя «Литературную газету», одиннадцать лет к ряду был аккредитован в ООН.
Игорь в должности корреспондента Гостелерадио с телеэкрана открывал нам после сорокалетнего правления диктатора Франко Испанию, вступившую на путь демократии.
Об этом его книги «Испанцы у себя дома» и «Мадридская фиеста», телефильмы, один из которых назывался «Дорогами Дон Кихота». Собеседниками Игоря были крестьяне, старожилы Ламанчи, родных мест воспетого Сервантесом непреклонного борца со злом, хитроумного идальго Алонсо Кехана, участники гражданской войны в Испании, летчики из ассоциации пилотов-республиканцев на их посиделках в кафе на столичной площади Кеведо, прославленный матадор Хосе Антонио Кампусано. «Все будет в порядке», - сказал он в микрофон Игорю перед выходом на арену боя быков Лас Вентас.
Леонарду довелось оказаться в самом эпицентре Карибского кризиса. Весь мир висел на волоске, когда Хрущеву и Кеннеди удалось увести Земной шар с самого края ядерной пропасти.
А в сентябре 1973 года вся страна слушала и смотрела репортажи Косичева о военном перевороте в Чили, когда хунтой Пиночета было свергнуто правительство Сальвадора Альенде.
Сделанная Леонардом запись последнего обращения Альенде к народу незадолго до его гибели во дворце Ла Монеда с автоматом в руках, подаренным ему Фиделем Кастро, прозвучит в Москве в программах радио и телевидения, войдет в золотой фонд документальных звукозаписей.
А жизнестойкость – да, это про него, Толю Кириченко.
Подростком катался с горы на лыжах, попал под поезд. Ему отрезали обе ноги. Он встал на протезы и начал жить дальше. Школу окончил с серебряной медалью. Что было дальше, наш факультетский Маресьев рассказывает в очерке «Триптих непокоренного уральца».
После университета, на радость и в помощь матушке своей вернулся в родную Пермь. В те дни на окраине города началось строительство огромного электротехнического комбината. Дирекция его проводила эксперимент. Как в первые годы Великой Отечественной войны. Цеха еще не были застеклены, а оборудование уже завозили, и рабочие героическим трудом создавали первые образцы отечественных кабелей.
Парадные реляции в Москву обещали руководству новостройки высокие награды в будущем. Директор Фарбер пригласил выпускника Московского университета Кириченко литературно оформить его личный подвиг, написать книгу о строительстве.
Анатолий согласился. Но проработал там какое-то время и увидел: станки крутятся, продукцию гонят. А каждый второй рабочий в цехах, продуваемых метелями, болеет простудой, воспалением легких, ревматизмом. И когда директор вызвал его и спросил, как подвигается дело, тот честно признался, что все это подвигает его на книгу фельетонов.
Анатолия больше нигде не печатали, дверь в профессию захлопнулась. Он выпрямил спину и ушел в школу преподавать английским, на журфаке он хорошо учился по этому предмету. Когда в школах ввели курс «Мировой художественной культуры», Кириченко, книгочей и песенная душа (он поет, играет на нескольких инструментах), решительно поменял профиль журналистского образования. Как самой почетной наградой дорожит он званием «Учитель года» по своему любимому предмету.
«Вкус свободы» - так назвал цикл автобиографических эссе Булгаков. Они о том, чего стоила ему, инакомыслящему, она, его свобода, какой несбываемой горечью отдает ее вкус.
В 1953 году Виктора арестовали по 58-й, политической, статье и осудили на двадцать пять лет. В заполярном лагере в Инте вкалывал навалоотбойщиком в шахте. В пятьдесят шестом его реабилитировали, восстановили в МГУ. Через три года его вновь арестовали, по лагерному делу и через полгода освободили.
Журфак Булгаков окончил заочно, прошел через запрет на профессию. Знает, что такое годами писать в стол. Журналистика, поэзия, музыка спасли его душу. Он автор многочисленных научных и публицистических статей, семи сборников прозы и стихов.
В детстве пел в знаменитых хорах Локтева и Соколова, собирался поступать в консерваторию. Не сбылось. А голос сберег наш Виктор. И в этом убедились мы на августовском чаепитии. Свое приветственное слово предпочел он заменить, до кома в горле тронувшим всех, вокальным соло.
А знаете, сколько было у нас на факультете семейных пар? Восемнадцать! Кто хочет понять, что такое жизнестойкость в браке – вам к Щербакову и Знаменской, к Хоросу и Ермаковой, ну или к Чепоровым. Браки их стоят, как уланы под Бородином.
Повнимательней вчитайтесь в проникновенный и поучительный диалог Инги и Эдгара Чепоровых. Когда они говорят, что за всю жизнь ни разу не поссорились, им не верят. Но это так.
Эдгара судьба помотала-таки по свету, Инга все это время с небольшими перерывами стоически сопровождала супруга в его растянувшихся на целую жизнь зарубежных командировках. Вдали от дома и она не сидела сложа руки. С двумя детьми на руках (у них дочь и сын) работала секретарем корпунктов, написала киносценарий «Печаль и нежность» - когда успела, даже Эдгар удивляется.
Какой бывает любовь с первого взгляда, им объяснять не нужно. Оба попали под ее, как говорит Эдгар, «благотворные жернова». Благотворные, потому что прожили жизнь без взаимных претензий и упреков. В две тысячи девятом году они венчались, и кто теперь посмеет усомниться, что такие браки свершаются на небесах?
Вот строки из эссе Инги «Оранжевое детство»: «Я не раз думала о том, что Господь, не наделив меня каким-то талантом, из милосердия просто даровал мне счастливую жизнь». Жила, признается, с верой, что цепь событий, происходивших с ней, это не случайности, что они предопределены свыше». «Инга относится к браку как к миссии, - вторит ей Эдгар, - которую выполняет перед Богом».
Так мы про жизнестойкость. Как выглядит она в сфере изящных искусств, в двух своих монологах рассказывает Марик Розовский. Второе, с его творческим кредо, он, как на духу, выдал перед открытием одного из последних сезонов своего знаменитого театра.
Закрытие его студенческой студии «Наш дом» за «антисоветчину» сделали Марика, по его словам, на всю оставшуюся жизнь «стойким оловянным солдатиком». Спину не согнул, дал себе слово – не уступить и не сгинуть, сделать то, чего его лишили – засучив рукава, построить новый «Наш дом», такой же острый и живой. И он выполнил это обещание, данное самому себе – основал Театр на Большой Никитской.
Вспомнил и «Дело о коневодстве». Эта его книга про то, как у него отобрали право на выпуск почти готового спектакля «История лошади» в ленинградском БДТ. «Неблаговидный поступок» - так, не взирая на лица, расценил Розовский такое решение «великого Гоги», Георгия Александровича Товстоногова. Поделился с нами откровенными раздумьями об этике, а вернее о ее позорном отсутствии в советском театре даже там, на тех его заповедных высотах, где ожидать чего-то подобного тем, кто любит театр, и в голову не приходило.
Слова Марика о современном театре тоже полны суровой горечи. Человечности стало меньше, вражды больше, кровопролития продолжаются, вранье вокруг растет, насилие оправдывается пропагандой.
В таких условиях театр уходит на задний план. Политикам не до него, олигархам он не нужен. А кому он нужен? – с таким беспощадным вопросом к самому себе и открывал Розовский тот новый сезон своего театра.
В афишах там 47 названий, скоро будет пятьдесят. Все ответы – там, в спектаклях. Искать их будем вместе с ним за его стенами, в самой жизни.
Так что, когда дело в принципе, сердитыми бывают и романтики-шестидесятники. А вообще-то президент факультета журналистики Ясен Николаевич Засурский недаром же называет наш курс не только талантливым и творческим, но и веселым. Господин президент знает, что говорит.
«Шутить будем», - оправдывая его похвалу, обещает Костя Щербаков в своей вводной к подборке баек - «фенечек на серьезный лад», выдержанных в эксклюзивном жанре, изобретенном им самим.
Хитро прищурив глаз, раскрывает Костя свой творческий секрет номер один: пишу, дескать, в фенечках, что вздумается, не обессудьте, братцы.
Так мы ему и поверили. Вот Костя размышляет о том, как соотносятся реальность и легенда. Не в общих чертах, а конкретно, в очерке военного корреспондента Кривицкого в «Красной звезде» о подвиге в боях под Москвой 28 героев панфиловцев.
Автор очерка был другом костиного старшего брата Саши, и эту историю Костя узнал без посредников. Когда в кабинете секретаря ЦК Александра Сергеевича Щербакова, отца Саши, Кости и Вани, автор очерка услышал вопрос на засыпку: как же это он мог слышать от политрука Клочкова слова «Велика Россия, а отступать некуда, позади Москва», если живым политрука Клочкова он никогда не видел, автор очерка был на чеку.
Собравшись с духом, Кривицкий отвечал, что он не мог слышать от Клочкова эти слова, но политрук мог их сказать. И про цифру «28» честно объяснил всё, как было. Придумал ее, узнав то, что только и мог узнать между танковыми атаками немцев. Установить точное число погибших тогда возможности не было.
Выслушав Кривицкого, секретарь понял, что когда про подвиг уже знает вся страна, не следует корректировать версию событий. Был подвиг, был героизм, и они-то корректировке не подлежали.
Резюме Кости: издавна реальность и легенды сосуществуют, не претендуя на соседнюю территорию. Условие достоверности, ее моральной допустимости здесь только одно – чтобы реальность, как в случае с панфиловцами, «была достойна легенды».
Зато уж на костин призыв насчет «а пошутить?» завестись с пол оборота было кому. Как и следовало ожидать, своего шанса не упустил кто? Все тот же Марик. В прикольном эссе «Шли годы. Смеркалось» тем, кто по какой-то нелепой случайности не знал Виктора Веселовского, обстоятельно его представляет, «главного администратора смеха».
Так почти официально называлась должность основателя «Клуба 12 стульев» - раздела сатиры и юмора на 16-ой полосе «Литературной газеты», открытого в 1967 году. Как раз в ту непогожую пору, когда от оттепельных проталин остались одни воспоминания.
Читаем автора «Клуба 12 стульев» Розовского, лучше всё равно не скажешь». «Здесь дурачились умники. Здесь валяли дурака интеллектуалы. Здесь выпивали без закуски и никогда не закусывали без выпивки. Здесь хохмили и прекраснодушно дружили все со всеми, превыше всего ставя смех над самим собой».
Витя, вспоминает Марик, умел править так, чтобы не испортить текст, его мастерство – и это Розовский хорошо знал по собственному опыту - было сродни «умению бегать в ливень между дождинками и остаться сухим».
Так что, как видите, последнюю свою курсовую писали мы вместе с теми, кто, царство им небесное, ждет и уже, наверное, заждался нас там, наверху. Под гулкими сводами времен в нашем «Поэтическом альбоме» лично для меня слышнее всех басовитый голос поэта номер один среди нас забайкальца Славы Филиппова. И его слух был отменно поставлен – слышал, как в содоме таежного пожара «стонали в реках рыбы».
Бунтарю и отъявленному правдолюбцу, одному из главных героев повести Василия Рослякова «От весны до весны» Сереже Чудакову крупно повезло – «Литературная газета», было дело, однажды обмолвилась о нем, как о «русском Франсуа Вийоне». Чудаков, как сказано о нем во врезке к подборке его лирики, «разбрасывал свои стихи по ветру сумбурной жизни». Собрать что-то из них удалось только после его смерти.
Пять лет назад в издательстве «Культурная революция» вышло солидное избранное нашего сокурсника «Чудаков С.И. Справки по личному делу. Стихотворения. Статьи. Биография. Комментарии». Презентация этого многостраничного порт-фолио, организованная одним из его составителей В.Орловым, проходила в сережин звездный час в московской квартире-музее Марины Цветаевой.
Само собой, что Здесь, а не Там постарались мы пообщаться с Леной Павловой. В разделе «Наш архив» не только лично ей, но и всем, кто и так знает ответ на краеугольный вопрос из ее бессмертного студенческого стиха «Почему я люблю голубое», адресованы говорящая вступительная фотозаставка, где над головой Лены рвется куда-то под потолок и выше в фойе легендарного старого здания МГУ на Моховой связка разноцветных воздушных шаров, и открытое письмо составителя «Наша душа и наше сердце» туда, как сказали бы далекие пращуры – в наш верхний мир.
Письмо – о том, как не хватало ее, с ее известной всем готовностью сорваться на первый зов о помощи, конкретно именно сегодня, в дни работы над этой книгой.
А дальше узнаём то, что известно было только самым близким елениным друзьям. Через что пришлось в жизни пройти ей, дочери героя гражданской войны, одного из первых в стране кавалеров ордена Ленина, и секретарши в приемной «всесоюзного старосты» Калинина, ставшей узницей зловещего «АЛЖИРА», Акмолинского лагеря жен изменников родины.
Согреваясь ее теплом и вниманием, послушали мы ее «Разговоры с Алешей», заметки о воспитании, сохраненные сыном Алексеем Гоцевым, врачом-рентгенологом по профессии и поэтом по складу души.
Всю жизнь верой и правдой прослужившая в «Пионерской правде», Лена Павлова знала толк в воспитании. Поэтому так нескучно читать ее разговоры с сыном о самых, казалось бы, обыденных вещах.
О том, как научился сын выговаривать шипящие буквы. Как перестал бояться собак. Как в десять лет написал напечатанное потом в заводской многотиражке первое свое стихотворение. Во славу географической карты! «Ах, карта, карта, карта, // Что хочешь, есть на ней»…
Не забыл Стас поблагодарить Лену за прекрасного сына. В многохлопотной волонтерской должности ответственного секретаря стал Алексей главным помощником редакционного совета и корректорской группы «Курсовой работы».
Когда подготовка издания к печати шла к концу, Алексей позвонил мне в Ярославль. Есть, дескать, несколько корректорских вопросов вам как одному из авторов «Поэтического альбома». Один из вопросов не на шутку удивил меня не только изощренной дотошностью, не всегда свойственной и профессиональным корректорам, но и, я бы сказал, тонким философским подтекстом.
Последнее четверостишье вашего стиха об отце – «Я же знаю, что будет, и руки // Всё тяну к нему на бегу. // Уберечь от беды и разлуки // Даже я его не могу» - поинтересовался он, чем закончим, точкой или многоточием?
Нынешний декан нашего факультета Елена Вартанова на предпоследней, одной на двоих с президентом журфака Засурским поздравительной странице книги в тон Ясену Николаевичу одарив выпускников-шестидесятников щедрой метафорой «весна новой журналистики», не поскупилась величать наш курс еще и «лицейским братством».
Спасибо, Елена Леонидовна. Братство, братство и есть, принимаем царский комплимент. Подержите курсовую на ладони, сама книга, не правда ли, вполне веский довод в пользу того, что братство наше – не чья-то досужая выдумка.
И все же, не приведи Господь потерять нам чувство дистанции от нас до Пушкина с его «Холопом не был и у царя небесного» и лицейским союзом царскосельским.
На другое утро после августовской презентации с моим ночлегом у Сергеевых, заранее обговоренным, я оказался в компании героев еще одной многостраничной лав стори – Стаса и его супруги Татьяны, выпускницы географического факультета МГУ.
Пора было прощаться, как вдруг в нашем разговоре на вольные темы появилась неожиданная интрига. Подсказала ее береза за окном их лоджии. Особа в полном расцвете сил, вся в мерцающей кисее бликов утреннего, еще летнего, солнышка.
В лирике у Пушкина, вспомнилось в тему, кроме фольклорной цитаты с «березонькой кудрявой», про березу ведь больше нет ничего. Парадокс в свое время объяснил в одной из литературоведческих статей Валентин Берестов. Объяснил-то объяснил, но будучи известным поэтом, не написал стихотворения о своем ошеломляющем открытии - в немилость Пушкину береза попала потому, что на розги для карательных экзекуций шли в России-матушке вымоченные березовые прутья.
Тут-то под настроение и проговорился гость Сергеевых, что в силу своих поэтических наклонностей рискнул он восполнить тот непростительный, как показалось ему, пробел – стихом собственного сочинения «Школа реализма», напечатанным в ярославском журнале «Мера», теперь закрытом.
Дальше ничего другого не оставалось, как мой опус без всяких просьб прочесть вслух. «На Волге там, за мысом безымянным, // Стал что-то понимать…», с таким финальным четверостишьем: «Стал что-то понимать в поэзии и прозе, // Когда найти мы так и не смогли // У Пушкина хоть строчку о березе. // Березовыми розгами секли».
Я про то, до каких высот нам всем тянуться, если уж заговорили мы о пушкинском «лицейском братстве». Вот что стоит за той, сейсмической чуткости мировой отзывчивостью души гения на добро и зло, в чем, не забудем, Достоевский усмотрел главную черту русского национального характера.
Вот же она, наша пожизненная школа высокого здравомыслия и человеколюбия, того бескомпромиссного реализма, что испокон веков были и остаются не только во славу, но и в защиту жизни, человека и всего живого.
Я, аз грешный, посчитал неуместной подобную патетику на малой презентации «Курсовой работы», а тем более на утреннем чаепитии у Сергеевых в присутствии самой березоньки кудрявой. Так что всё про Пушкина и его «лицейское братство» в моих читательских заметках можно считать разве что сугубо предварительной заявкой к будущим прениям на большой презентации нашей курсовой в стенах алма-матер на Моховой.
Насколько я понимаю, по совершенно случайному стечению обстоятельств большая намечена на октябрь, месяц царскосельских лицейских годовщин. До встречи!
Москва – Ярославль.
«Фотолетопись» книги «Курсовая работа». Воспоминания и размышления студентов-«шестидесятников» (выпуск журфака МГУ 1960 года).